Язык и общение. Ведение записей

Серьезным препятствием для меня был язык общения постояльцев' Dwyer. Большинство из них говорили между собой на tex-mex — смеси английского и испанского, который распространен на территориях, близ­ких к мексиканской границе. На tex-mex разговаривает все беднейшее на­селение Сан-Антонио, большинство которого составляют мексиканцы.

В Dwyer английский был языком официального общения. На нем раз­говаривали, например, с мистером К., несмотря на то, что сам он был мек­сиканцем по происхождению. На английском общались с социальными ра­ботниками, хотя многие из них также владели tex-mex. Нельзя сказать, что в lobby area совсем не говорили по-английски. Все зависело от того, кто участвует в разговоре и кем он был инициирован. Когда я обращалась к кому-то из присутствующих на английском, то мне отвечали также на ан­глийском, однако в беседах между собой mexican-americans все же пред­почитали tex-mex, что сильно затрудняло мое наблюдение. Для полноцен­ного включенного наблюдения в Dwyer следовало не совершенствоваться в английском, а учить tex-mex.

Мои опасения по поводу недостаточного знания языка для проведе­ния интервью не оправдались. Лексикон большинства обитателей Dwyer был довольно примитивным. Они пользовались в разговоре несложными словесными конструкциями, причастные и деепричастные обороты отсут­ствовали в их речи вовсе. Исключение составляли те постояльцы, которые прежде принадлежали к среднему социальному слою и имели достаточно высокий уровень образования. Однако и с этими информантами несложно было поддерживать разговор, и проблема непонимания не возникала. Го­раздо сложнее оказалось оценить содержание произносимых речей, опре­делить, что в них правда, а что вымысел, рассчитанный на некомпетентно­го и неопытного собеседника. В реальность некоторых историй было труд­но поверить не только мне, но и американскому коллеге Рэйзу Рамосу. Из полевого отчета:

Мария сообщила мне, что одну из наших общих знакомых, кото­рая была беременна, ночью увезли в госпиталь, и она родила девочку. «Но этот ребенок все равно ей не принадлежит, т. к. она его прода­ла», — сказала Мария. Я не могла в это поверить. «Все в Dwyer это знают», — компетентно заявляла Мария. По ее словам выходило, что Джози (так звали мамашу) уже давно сговорилась с одной богатой бездетной супружеской парой. Они хотели усыновить ребенка, но не желали ждать в долгой очереди на усыновление. Поэтому они нашли через посредника Джози и обещали ей деньги, помощь с обстановкой для новой квартиры и даже подержанную машину (о чем Мария упо­минала особенно часто). Джози эта ситуация очень устраивала, по­скольку отца ребенка она все равно не знала и к тому же имела дво­их детей, один из которых был инвалидом. Все было очень похоже на сценарий кинофильма. Невероятность этой истории связана с тем, что в США процедура усыновления находится под строгим контро­лем государственных органов, следящих за соблюдением прав усынов­ляемого ребенка. Поэтому Рэйз Рамос долго убеждал меня, что эту историю Мария специально придумала, чтобы произвести на меня впечатление. Однако впоследствии все оказалось именно так, как го­ворила Мария. Свою новорожденную дочь Джози лишь один раз про­демонстрировала в Dwyer, после чего ее увезли. Зато Джози внезап­но разбогатела настолько, что даже купила у Марии магнитофон, а при переезде нанимала своих бывших приятелей по Dwyer для погруз­ки вещей.

Валидность информации — стандартная проблема в любом интервью, однако в случае общения с иноязыким собеседником она приобретает осо­бую актуальность. Когда недостаток информации не позволяет оценить, насколько рассказ соответствует действительности, исследователь апел­лирует прежде всего к своему личному опыту, к здравому смыслу. Однако то, что расценивается как нормальное в России, может выглядеть совер­шенно парадоксально в Америке. И наоборот. Использование в другом со­циальном и культурном контексте собственного опыта, привычных оценок часто может не помогать, а, напротив, дезориентировать.

Когда знания контекста недостаточно, характеристики самой речи на­чинают приобретать определяющую роль. Это не только намеки, шутки, скрытые смыслы и т. п., которые человек сознательно вкладывает в свой рассказ, но также то, как он говорит, какие использует слова и обороты, интонации, логичность и последовательность изложения, скрытые про­тиворечия, которые улавливаются иногда лишь на уровне нюансов. Если разговор идет на родном языке, то все эти вербальные сигналы восприни­маются и оцениваются автоматически, создавая некоторый образ инфор­манта, формируя у исследователя определенное отношение к собеседни­ку. В иной языковой среде, из-за отсутствия достаточного языкового опы­та, длительной социализации в языковой культуре эти процессы сильно затруднены, если вообще возможны. Поэтому в интервью удавалось по­нять лишь прямую информационную составляющую, в лучшем случае — уловить намеки и оценить шутки. Образ информанта выглядел очень фраг­ментарно и часто противоречиво, что чрезвычайно затрудняло общение. Совершенно неожиданной для меня оказалась еще одна языковая пробле­ма: на каком языке вести полевые записи? Русский язык казался неудоб­ным, несоответствующим ситуации, недостаточным для передачи колори­та Dwyer. Некоторые слова после перевода просто переставали «звучать» или меняли значение. Из полевого отчета:

Выражение «doing dates», если перевести его на русский язык, зву­чит буквально как «делать (ходить на) свидания». Рациональное «doing» придает романтическому «dates» инструментальное звуча­ние. Выражение «doing dates» означает не просто ходить на свидания с любимым человеком, а организовывать свидания с целью проститу­ции. Однако перевести данное выражение как «проституция» было бы не совсем правильно. В русском языке проститутка — это женщина, которая занимается профессионально торговлей своим телом. Это слово имеет резко негативную коннотацию и его используют именно с учетом этого негативного смысла. Doing dates, по крайней мере в контексте Dwyer, не несет в себе такого резкого негатива, хотя зна­чение этого выражения также подразумевает проституцию. Когда я просила Марию уточнить, что означает «doing dates», то в качестве синонима она называла «prostitute», хотя это слово практически не используется в разговорах. Значение выражения «doing dates» шире, чем «prostitute», оно может означать также и просто беспорядочные сексуальные контакты, и неверность в супружестве. Но, главное, у меня сложилось впечатление, что среди беднейших слоев населения doing dates рассматривается как вполне естественный дополнитель­ный заработок, к которому может прибегнуть женщина, если, на­пример, месячного пособия на ребенка не хватило, чтобы дотянуть до следующего месяца. Т. е. это некое обыденное занятие, к которому относятся пускай неодобрительно, но терпимо и с пониманием.

Английский язык был удобен лишь для коротких полевых заметок — при описании происходящих в lobby area событий, для пересказа услышан­ных разговоров, т. е. там, где имело смысл использовать словесные обороты и выражения самих постояльцев. Аналитические заметки лучше было де­лать по-русски. Эта постоянная борьба русского и английского языка хо­рошо прослеживается в письмах, которые я писала из Dwyer. Часто пись­мо начиналось на русском языке, затем по мере описания событий, текст постепенно насыщался английскими словами и к концу письма становил­ся полностью английским.

Совершенно справедливо считается, что fieldnotes — это важнейший момент полевой работы. Некоторые исследователи рассматривают field- notes как профессиональный badge, символ профессиональной идентич­ности исследователя (Jackson, 1990). Должна признаться, что в этом смысле я не была достаточно профессиональна. Во-первых, ведение запи­сей — даже полевых, не говоря уже об аналитических заметках — ока­залось физически трудным занятием. Сидение в lobby area изматывало больше, чем любая активная деятельность, будь то посещение различных социальных организаций Сан-Антонио или университета, или хождение с Рейзом Рамосом на интервью. Очень трудно было поздно вечером «по- еле тяжелого трудового дня» заставить себя сесть за компьютер. Удобным компромиссом оказались письма родным и друзьям, в которых я подробно описывала свои впечатления и происходящие в Dwyer события^[31].

Во-вторых, с содержанием полевых записей сразу возникли пробле­мы. Что записывать? Каковы точки фиксации? Описывать ли внешний вид постояльцев, их поведение и разговоры? Как описывать события, происхо­дящие в lobby area, и что считать собственно событием? Следует ли фик­сировать лишь то, что кажется мне понятным или описывать также свое непонимание? Я не могла определить, что представляется важным для мо­его наблюдения. Сыграло свою роль то обстоятельство, что сама идея ис­следования не была четко сформулирована. Несомненно и то, что следова­ло подробнее изучить дискуссию о методе включенного наблюдения перед поездкой в Сан-Антонио. Уже впоследствии я обнаружила, что столкну­лась в lobby area с известной проблемой «научного факта», которая была описана еще в 1916 году Б. Малиновским и сформулирована Гирцем (Geertz, 1988). Эмпирические свидетельства становятся научными лишь путем их интерпретации в определенном ракурсе. «Только законы и обоб­щения [курсив автора. — И. О.] являются научными фактами, а полевая работа состоит только и исключительно в интерпретации хаотической со­циальной реальности, ее подчинении общим правилам»^[32].

Дата добавления: 2015-07-18