Глава II. Понятие «суверенитет» на страницах «Санкт-Петербургских ведомостей» (1789-1791): смысловые оттенки оригинала и перевода 1 страница

Марина Зубкова

Дискурс о «суверенитете» в России в конце XVIII века по материалам периодической печати и публицистики

Глава 1. Просвещенческий проект «Санкт-Петербургских ведомостей» в последнее десятилетие XVIII века: характеристика дискурсивной ситуации и контекст российской и общественно-политической жизни.

«Подлинные революции меняют прежде всего порядок мыслей, - писал Пьер Шоню. – Они не нарушают в одночасье внешний порядок вещей»[1] В данной главе мы выделим некоторые особенности «Санкт-Петербургских ведомостей» второй половины XVIII века, которые на наш взгляд, позволяют нам говорить об их «просвещенческом» характере и интерпретировать их содержание в годы начала Французской революции как идеологический просвещенческий проект, инициированный его издателями, а затем свернутый при участии властей. Речь идет о достаточно коротком периоде, на рубеже 1780-90-хх (по сути это всего несколько лет с 1788 по 1792 гг., в бытность редактором И.И. Богаевского), когда меняется содержание газеты – и прежде всего ее иностранных известий.

Само время диктует несколько взаимосвязанных особенностей, характерных для издания. Как следовало из названия, «…ведомости» несли в себе функцию распространения «новостей», издаваемые придворной Академией наук, и они должны озвучивать официальную позицию двора. Но в то же время как издание при научном центре они потенциально претендовали на связь с Просвещением. На стыке этих тенденций образуются уникальные условия для трансляции европейских идей. В 1780-90-е годы ведомости на короткий период становятся «приемником» доносящихся со страниц европейской прессы волн парламентаризма. Благодаря усилиям переводчиков и издателей ведомостей перед читателями разворачивались полные драматизма сцены парламентских слушаний, доносились голоса депутатов, раскрывались приемы политической борьбы и даже техники заговоров, звучали идеи народного суверенитета.

На протяжении многих лет в российской, а затем и в советской литературе доминировало критическое отношение к ведомостям как «официозу», органу «реакционного» правительства и «царизма», гонителя «свобод», жестко контролировавшего при помощи «жесткой цензуры» то, что должно было попасть к российскому читателю. Подобная точка зрения сложилась еще до революции в обзорных работах историков литературы А.Г. Брикнера[2] и А.И. Кирпичникова[3], в те годы критика «правительственной реакции» и охранительной «казенной прессы» звучала как никогда актуально, политизация прошлого позволяла косвенно говорить о тех явлениях, которые продолжали существовать, критический взгляд на современнные реалии часто проецировался в прошлое. Между тем, изучение XVIII века в стенах академических университетов еще практически не началось.

На рубеже XIX-XX вв. легкой руки историков «общественной мысли» и «общественного движения» А.И. Пыпина, М.Н. Милюкова и др. стало принято выделять и противопоставлять деятельность и идеи Н.И. Новикова, А.И. Радищева тому «охранительному направлению», к которому якобы принадлежали «правительственные издания», и в том числе ведомости. «Правительственные гонения», которым были подвергнуты литераторы, слова Екатерины в адрес «Путешествия из Петербурга в Москву» («на всяком листе видно: сочинитель наполнен и заражен французским заблуждением» [4]), антифранцузская политика двора после 1791 и особенно в 1793 гг., - все это задним числом «доказывало», что французские идеи немыслимы на страницах придворного официоза, Милюков констатировал «всеобщее молчание русской журналистики по поводу… французской заразы».

Насколько та грань между «правительством» и «революционной печатью», которая существовала в ХХ веке, верно описывает культуру Просвещения, - вопрос этот станет возможен намного позже. Внимательное изучение содержания ведомостей постепенно заставляло менять оценки искать новые трактовки. В 1930-е гг. после внимательного знакомства с содержанием газеты советские историки литературы Лев Пумпянский и Владимир Альтман подчеркивали, что «похолодание» правительственной политики произошло лишь после казни Людовика, «начальный этап» революции был встречен иначе, также в поисках объяснения, они обращали внимание на то, что Новиков, скажем, некоторое время занимался изданием «Московских ведомостей» (подцензурного официоза, в трактовке историков рубежа XIX-XX вв.).[5]

А. Каганова в статье 1947 года по традиции называла «Санкт-Петербургские ведомости» XVIII века «правительственной газетой», однако проведенный ею анализ содержания позволил утверждать: если «до 1789 года материал в «иностранном отделе» русских газет обычно располагался по степени важности, как правило, на первом месте печатались сообщения из соседних с Россией стран, Франции же уделялось сравнительно незначительное место. Но с середины 1789 года почти все иностранные известия прямо или косвенно содержали сообщения о французских событиях». Каганова давала привычную для обывателя ХХ века «рыночную» интерпретацию и связывала изменение содержания газеты и характера представления новостей с запросами читателей, от которых якобы зависела «правительственная газета». Объяснение звучало парадоксально.

Описывая содержание ведомостей Каганова также, как Пумпянский и Альтман, противопоставляла Московские и Санкт-петербургские ведомости, утверждая, что «Санкт-петербургские ведомости, будучи правительственной русской газетой, сразу же взяли по отношению к революции тон, созвучный увеличивающемуся негодованию Екатерины и представителей русских официальных кругов. Московские ведомости на этот путь стали не сразу. В первое время помещаемые ими корреспонденции носили относительно либеральный по сравнению с петербургской газетой характер», публикуя описание выборов и заседаний Генеральных штатов, учредительного собрания, затем Национального собрания. Свои выводы она аргументировала, обращая внимание на выбор отдельных слов (между тем, это прежде всего позволяло увидеть близость их содержания)[6]. Констатируя вслед за Пумпянским и Альтманом, что ведомости «изменили тон» в 1793 году, Каганова, как и историки рубежа XIX-XX вв., строила догадки, видя здесь «вероятное указание свыше».

Обращение к архиву Академии наук позволило ей установить, что в 1791 г. редакция «Санкт-Петербургских ведомостей» была передана специально созданному при Академии наук Переводческому департаменту, которому были даны указания «сократительно переводить о смутах во Франции ныне царствующие и не упускать прибавлять известие или примечание, колико их колобродство им самим вредно». В 1793 году, после казни французского короля и королевы «Екатерина II распорядилась… 4 ноября 1793… через Д.П. Трощинского, что «видев в Берлинской газете № 130 напечатанные многие анекдоты, касающиеся до жизни покойной королевы французской с некоторыми непристойными изображениями, высочайше указать соизволили дать знать ее сиятельству (Е.Р.Дашковой), чтобы типография Академии наук предостережена была, дабы подобные анекдоты не были внесены в газеты, ею издаваемые»[7].

Взгляды первой женщины-президента Российской Академии наук Е.Р. Дашковой трудно было однозначно определить как консервативные и охранительные. Каганова была уверена, что Екатерина жестко контролировала ведомости и оказывала влияние на ее содержание (хотя найденные в архиве Академии наук документы не давали основания для такого вывода). На этом же основании она довела анализ содержания до 1793 года, утверждая, что «после опубликования указа Екатерины о прекращении всяких сношений с Францией, русские газеты вовсе перестали печатать какие-либо известия о французской революции… Екатерина, видимо, считала замалчивание революции важнейшим способом ограждения России от пагубного влияния».

Важным этапом в изучении этой темы стала работа Михаила Михайловича Штранге. Выпускник Сорбонны и участник сопротивления, в 1947 году он вернулся в СССР, был научным сотрудником Академии наук. Его книга «Русское общество и Французская революция 1789-1794 годов» вышла в 1956 году[8] и позволила кардинально изменить оценки. Многие историки после нее искали ответ на вопрос, как стал возможен такой проект в придворной академической среде конца XVIII века (М.В. Нечкина, например, искала корни заговора и работала в архиве, стараясь найти следы «тайного общества»). Не смотря на неудачу этих поисков, в науке утвердилось мнение: «Русский читатель получал обширную информацию о событиях в Париже в 1789—1792 гг. из газет «Санкт-Петербургские…» и «Московские ведомости».[9]

Штранге обратил внимание, что и после ухода Новикова, и после правительственных распоряжений и указов Екатерины, - несмотря на то, что 1791 г. действительно был важным этапом и многие оценки событий меняются в это время (не только в правительственной среди и среди близких ко двору элит) ведомости продолжали подробно освещать изменения в организации управления, процедуру выборов во Франции, транслировать прения в национальном собрании, передавать выступления депутатов («любимцев мятущегося народа»), дословно цитировать, вслед за французской революционной прессой, их высказывания, знакомить с «великими многоглаголаниями», «великими прениями», разногласиями и «мнениями» партий, акцентировать внимание на том, какую роль играла апелляция к «французскому народу» как источнику верховной власти и противопоставление противопоставляя «долга государю и долга к человечеству». Ведомости публиковали дословные переводы Декларации прав человека и гражданина, многих королевских манифестов революционной поры, подробно описывали разработку Конституции в Национальном собрании, из заедания в заседание следя за прениями, а также передавали торжество ритуала ее принятия: «при громе пушек провозглашало грамоту нового уложения которая несена была на драгоценной подушке и обнародована с так называемого жертвенника Отечества».

Штранге не изучал работу редакторов с текстом (лишь для известных документов, вроде декларации прав человека и гражданина, он справедливо констатировал дословность перевода). Он ссылается на рассказ Жан-Клода Мее де Ла Туш, французского шпиона, выполнявшего в Петербурге в первые годы революции поручения Мирабо и Лафайета (в марте 1791 он был выслан из России, он не прекратил свою деятельность, много раз бежал из под ареста, и в 1807 в разгар очередной русско-прусско-французской компании в Гамбурге издал свои Мемуары). Тот утверждал, что печатавшиеся сообщения, как правило, извлекались из зарубежной прессы, при чтении полученных из-за границы газет редакторами «под разными рубриками добавлялись сведения, направленные сообразно со взглядами правительства»[10]. Однако, анализируя содержание, Штранге пришел к выводу, что лишь с 1792 года «русская печать в оценке событий во Франции все больше отражала точку зрения правительства», до этого содержание ведомостей отличалось от «сугубо реакционных гамбургских газет». Штранге не брался объяснить, действительно ли «царское правительство допускало к опубликованию в газетах» подробные сообщения о происходящем во Франции? Идет ли речь о «запугивании русских имущих слоев населения «губительными следствиями французского безначалия» - или перед нами был проект иного рода?

Он не затронул вопрос о том, кто были эти издатели-редакторы. Новиков в свое время утверждал, что издаваемые им «Московские ведомости» «сравнялись по содержанию своему с лучшими иностранными публичными листками сего рода, но и превзошли и заменили бы совершенно недостаток оных для тех, кои не имеют ни способности, ни случая читать первых»[11]. Штранге, отметив вслед за Кагановой, что в «Санкт-Петербургских ведомостях изложения политических событий были несколько более официозными», предположил, что «их в редактировании принимали участие люди, ближе стоявшие к правительственным кругам»[12].

Штранге лишь затронул вопрос о том, кому была адресована газета: влияние на «широкий круг читателей» и то, скажем, что «Декларация прав человека и гражданина, появившаяся на страницах русской печати не могла не волновать умы и, несомненно, имела большое значение для роста политического сознания тех, кто с нею знакомился». Газета учила политическому языку: «идеи были близки и понятны, революционные фразы заучивали и пользовались ими для выражения своих» чаяний. Штранге отмечал лишь резкий рост тиража ведомостей, который произошел в годы реализации того проекта. который мы планируем исследовать: «тираж СПб ведомостей с 970 экз. в 1787 году поднялся до 2 тыс. в 1790, тираж Моск.ведомостей увеличился до 4 тыс. – цифры рекордной в то время». М.Н. Карамзин, «хорошо осведомленный в таких вопросах, свидетельствовал, что еще многие дворяне, и даже в хорошем состоянии, не берут газет, но зато купцы, мещане любят читать их… Самые бедные люди подписываются, и самые безграмотные желают знать, что пишут из чужих земель, что ему довелось знать пятерых торговцев-лотошников, подписавшихся на одну газету. Из них лишь один был грамотен и читал ее вслух, другие только слушали»[13].

Таким образом, после книги Штранге без объяснения осталось, пожалуй, главное его наблюдение: «отношение русских современников к революционным событиям во Франции на различных этапах их развития раскрывало основные идеологические течения того времени». Идеологическая оценка проекта ведомостей и объяснение их места в общем дискурсивном политическом поле того времени, - задача, которую предстоит решить. Имеет смысл подойти к истории «Санкт-Петербургских ведомостей» последнего десятилетия XVIIIв. «издалека», чтобы понять, что они представляли собой. Мы затронем как общие для «Санкт-Петербургских…» и «Московских ведомостей» места, так и важные для российских изданий особенности европейской периодической печати.

Лингвистический энциклопедический словарь 1991 года определяет дискурс как «текст, взятый в событийном аспекте; речь, рассматриваемая как целенаправленное социальное действие, как компонент, участвующий во взаимодействии людей и механизмах их сознания»[14]. В данной главе, перед тем, как перейти к анализу дискурса о суверенитете и парламентаризме на страницах ведомостей, мы планируем изучить подготовку данного идеологического проекта, его связь с Просвещением, установить круг вовлеченных в него лиц.

Нужно сказать, что сложившее в литературе отношение к ведомостям как к правительственному органу, имеет свои основания и легко верифицируется, если мы обратимся к более ранней истории издания. Как известно, до появления «Ведомостей» Российское государство газет не знало. Но при Посольском приказе для царя и Боярской Думы существовала практика переводить и переписывать сообщения из заграничных газет[15]. Сохранились рукописные известия от 1621 года и более поздних лет с сообщениями «о сражениях, взятии городов, о приемах послов, о государственных договорах, о прибытии кораблей с товарами, о стихийных бедствиях, появлениях комет» и т.д. Источниками служили немецкие, голландские, польские и шведские газеты[16], из которых дьяки Посольского и Разрядного приказов (а при Алексее Михайловиче – приказа Тайных дел) выбирали и переводили «вести», составляя рукописную газету[17]. Как отмечает С.М. Шамин, «поступавшие в приказы сведения предназначались исключительно для государственных нужд. Подавляющее большинство переведенных в России статей из иностранных газет содержало политические известия, которые были необходимы русскому правительству для формирования внешнеполитического курса страны…. Только в период Петра II (1729 г.) в коллегии иностранных дел наряду с обычными «выписками из курантов», необходимыми для работы внешнеполитического ведомства, начали составлять отдельные «куриозные» обзоры европейской прессы», в то время вестовые письма могли попасть в частные руки лишь в исключительных случаях. Приведённые С.Шаминым данные свидетельствуют, что «случаи, когда «вести» из Европы через государственные приказы попадали в руки частных лиц (пусть даже и связанных с государственной службой, но не задействованных непосредственно в обработке поступавшей в Россию иностранной прессы), были редкими», причем в основном это были чудеса и памфлеты, - «между тем в реально происходившем из Европы в Россию потоке информации материалы такого типа составляли абсолютное меньшинство.

Данная ситуация вполне естественна. Сведения о политической жизни Европы были интересными лишь для людей, имевших непосредственное отношение к выработке и реализации внешней политики государства. внешнеполитические известия становились актуальными для обычных россиян, только если они напрямую и остро касались России»[18]. В рукописную газету также входили известия от русских людй, находившихся за границей. Она называлась «Вестовые письма» или «Куранты», от французского слова courant – текущий (слово «courant(e)» входило в название большинства голландских газет, но «так во второй половине XVII в. в России называли иностранные газеты, их переводы и компилятивные обзоры иностранной прессы»[19]). Куранты готовились для Михаила Федоровича и Алексея Михайловича и зачитывалась вслух им и наиболее видным боярам, приглашенным при этом присутствовать, «вероятнее всего, что куранты, как и другие документы, зачитывали думные дьяки, которые были докладчиками и выполняли секретарские функции на заседаниях Думы», могли давать комментарии к тексту. Такая рукописная газета выходила от двух до четырех раз в месяц, в основном в одном, редко в двух-трех экземплярах. Сама её подготовка была окружена строгой дипломатической тайной, а рукописный экземпляр после прочтения должен было возвращаться в Посольский приказ или Приказ тайных дел[20].

Как отмечали И. Мейер и С.Шамин, «ситуация стала меняться в годы правления Петра I, после начала в 1700 войны со Швецией. Боярская дума, на заседаниях которой зачитывались куранты, перестала собираться регулярно, а потом и вовсе прекратила свое существование. из-за того, что Петр постоянно находился в разъездах, значительно увеличилось время, необходимое для доставки к нему подготовленных в Посольском приказе курантов… В конце 1702 г. Петр издал указ, по которому переводы из иностранных газет, ранее доступные только царю и членам Боярской думы, полагалось публиковать с сокращениями в печатных «Ведомостях»», газета начинает ориентироваться на предполагаемые интересы читателей.[21] В 1720-е гг. газета ограничивалась (в отличие от курантов Коллегии иностранных дел) всего двумя источниками: голландскими газетами из Амстердама и Лейдена на французском языке, для их обработки хватало усилий одного переводчика.

Предыстория развития российской периодической печати созвучна с целями создания Петром I первой печатной газеты. Сам царь регулярно знакомился с заграничными периодическими изданиями и не нуждался в том, чтобы иностранные известия собирали для него в Посольском приказе. Создаваемая газета должна была, с одной стороны, «знакомить определенные круги читателей с военными действиями, с новостями русской и заграничной жизни», с другой – «знакомить с линией правительственной политики, пропагандировать военные и хозяйственные начинания, придавать им популярность»[22]. «Ведомости» выходят только в Москве до 1715 года, затем они начинают выходить и в Петербурге, в основном дублируя московское издание. Только в 1719 году газета окончательно переезжает в Петербург. Московский редактор Федор Поликарпов и петербургский Михаил Абрамов следят за версткой газеты, а также за редактированием переводных новостей, которые поступают от дьяков Посольского приказа, а с 1719 года из Коллегии иностранных дел. Из Коллегии в редакцию газеты были рекомендованы переводчики Борис Волков и Яков Синявин[23]. Все эти издательские особенности сохраняются на протяжении XVIII в.

В 1728 году издание газеты «Ведомости» поручается Академии Наук. В этом же году за газетой закрепляется название «Санкт-Петербургские ведомости». Иностранные известия остаются неотъемлемой частью каждого номера, редактор сам руководит их составлением и переводом[24]. Издатели учрежденных позже при Московском университете «Московских ведомостей» по заведенной традиции выписывали гамбургские и лейденские газеты[25] для составления полос иностранных известий, также расширяла штаб переводчиков. С 1728 по 1742 гг. раз в месяц выходят «Примечания» к «Санкт-Петербургским ведомостям», целью которых было «новую политическую историю, генеалогию и географию изъяснять, но и о всем прочем, что только в ведомостях приключиться может, на наше мнение объявлять… временем на древние и средние времена обращаться и о тогдашнем состоянии государств, земель и высоких фамилий рассматривать. Такожде не оставим при данном случае из разных частей натуральной, церковной и ученой истории многое прибавлять»[26]. Над ними работали «немецкие редакторы»… Ксилография над наборной полосой «Санкт-Петербургских ведомостей» изображает двуглавого орла, в «Московских ведомостях» на заставке была изображена трубящая в фанфары Слава. Это можно интерпретировать и как изначальную ориентированность на «разного» читателя», и о самопрезентации изданий как более и менее официальных. Хотя внешняя «официальная» позиция столичных «…ведомостей» не могла отойти на второй план, способы привлечения читателей у петербургской и московской газет были подобны. В 1780 г. «Московские ведомости» сообщают, что их уже нельзя назвать «копиями, перепечатанными с «Санкт- Петербургских ведомостей»», и «российские, европейские и всего света новости сообщаются в них в одно время с получаемыми здесь Санкт-петербургскими и печатными ведомостями»[27].

В екатерининскую эпоху газета «Санкт-Петербургские ведомости», как и «Московские ведомости», выходила два раза в неделю, по вторникам и пятницам, почтовым дням, когда приходили известия из Европы. Интеграция России при Екатерине в европейскую почтовую систему не только сделала доступнее модную новинку путешествий, но и обеспечила регулярную циркуляцию интеллектуальной «крови». Водометная экспедиция Академии наук была тесно связана с почтовым департаментом, целый ряд переводчиков впоследствии продолжал службу по почтовому ведомству, оставив мечты о дипломатической карьере. Анализ формулярных списков чиновников позволяет предположить, что эти три ведомства были тесно связаны, а их служащие искали «высокого» патронажа в Коллегии иностранных дел. Разбирать почту и составлять ведомости становились уделом для неродовитых, не имевших дворянского происхождения, но способных к языкам и «европейской учености» молодых людей (в т.ч. малороссийских «латинистов»), выбившихся из поповичей в секретари, искавших покровительства и трудившихся секретарями при посольствах и переводчиками в экспедициях. А.М. Чеботарев описал логистику движения переводов: в конце XVIII века «часть материала из иностранных газет переводилась вначале на русский язык, а затем использовалась для немецкой газеты. В связи с этим существенную роль в издании газеты играли академические переводчики»[28].

Дина Гудман в своих исследованиях внутреннего функционирования «республики писем» в Европе и США во второй половине XVIII века выделяет, вторя французским просветителям, три «круга», из которых формируется «республика…». Это сообщество Сорбонны, собрание людей в саду Тюильри, которое именовало себя основателями государства философов-аристократов, и те, кто еженедельно ужинает в салоне Гольбаха. В кругу этого живого и свободного общества велись самые содержательные беседы, в которых голоса дискутирующих гармонично сливались[29]. Дина Гудман проблематизирует в своих исследованиях роль женщины как хозяйки парижского великосветского салона, и здесь мы можем вспомнить о роли женщины в российском обществе второй половины XVIII века, в том числе главенство Е.Р. Дашковой над Академией Наук. Как и «республика писем», редакция «Санкт-Петербургских ведомостей» была местом пересечения дворянства и академистов, что вытекает из самой принадлежности Книжной лавки Академии наук и той двойственности самой Академии как научного центра и государственного учреждения, о которой сказано выше.

Развитие периодической печати во Франции в предреволюционный период демонстрирует сильное взаимодействие между читателями и периодическими изданиями, которое в революционное десятилетие естественным образом выливается в небывалую активность периодических изданий[30]. Газеты Courier d’Avignon и Gazette de Leyde были достаточно влиятельными во французской общественной жизни. Они не печатались во Франции, но беспрепятственно распространялись королевской почтой. Читатели этих газет сводились к ограниченной группе, вбиравшей в себя представителей трех французских сословий, имеющих образование и средства, чтобы купить подписку, «анонимные читатели, отличные от закрытой группы, пользующейся своими монопольными правами на политической арене». Эти газеты важны для французской «предреволюционной» общественной жизни, так как были открыты для голосов, которым было не место в официальной французской периодике. Они комментируют темы, представляющие наибольший общественный интерес. К концу эпохи «старого порядка» французские политики осознают, что именно общественное мнение является конечным источником легитимности в политической системе. Мы задаемся вопросом, в какой мере российское общество стремилось получать такое же количество политической информации?

Важная особенность «Санкт-Петербургских ведомостей» состоит в том, что на страницах официального, государственного издания, публикуется информация неофициальной французской газеты. На страницах Gazette de Leyde, как установлено, пользовались желающие заявить о своей политической позиции, и сам выбор этой газеты для переводов в «Санкт-Петербургские ведомости» может означать стремление транслировать созвучные свободолюбивые идеи. Как издание российского двора, «…ведомости» по определению воспринимались голосом официальной власти. По нашему мнению, обе эти тенденции должны были проявлять себя, и сама эпоха «просвещенного абсолютизма» этому не противоречила. На протяжении всего XVIII века ведомостная экспедиция привлекала в свой штат талантливых авторов, в числе которых был и сами Миллер и Ломоносов, и второстепенные «просветители» вроде И.И. Богаевского, И.Ф. Богдановича и других.

Последние два редактора получили свои должности по протекции графов Никиты и Петра Паниных. Никита Иванович Панин сделал карьеру, много лет пребывая в Европе российским посланником более десяти лет, затем в 1760м году он был назначен воспитателем наследника Павла Петровича. С этого же времени он сближается с Екатериной, и после её воцарения предлагает ей ряд проектов, первый из которых был направлен на реформу верховного правительства, один из его проектов представлял Сенату право «иметь свободность представлять на Высочайшие повеления, если они… могут утеснить законы или благосостояние народа».. Суть проекта ярко характеризовала взгляды Панина: «из власти законодания и самодержавной, само собой заключается, что главное истинное и общее о всем государстве попечение замыкается в персоне государевой. Он же никак, однако, ее в полезное действие произвести не может, как разумным ее разделением между некоторым малым числом избранных к тому единственно персон»[31]. Он высоко ценил д’Аламбера, Монтескье, Руссо, и давал будущему Павлу I ознакомиться с отдельными их сочинениями[32].

Панину принадлежат и такие слова: «добрый государь добр для всех, и все уважения его относятся не к частным выгодам, но к общей пользе... Он должен знать, что нация, жертвуя частью естественной своей вольности, вручила свое благо его попечению, его правосудию, его достоинству, что он отвечает за поведение тех, кому вручает дела правления и что, следственно, их преступления, им терпимые, становятся его преступлениями»[33]. Это выдержка из сочинения Панина «Рассуждение о непременных государственных законах», в котором утверждается правильность «договорной» формы происхождения государственной власти, а также бесправность представителей всех сословий в Российской империи. Рецепция «Рассуждения...», которое расходилось в «списках» с начала XIX в., прослеживается в «Записке о древней и новой России» Н. М. Карамзина и в законодательных проектах александровского царствования. С первых лет пребывания Панина в России после службы в Швеции вокруг него складывается так называемый «панинский кружок», члены которого разделяют неоглашенные публично принципы неосущетсвленного реформаторского проекта Панина. В кружок в числе прочих входят С.А. Порошин, В.И. Лукин, Д.И. Фонвизин, И.Ф. Богданович, карьере которого, начатой в Москве изданием журнала «Невинное упражнение», способствовал Н.И. Панин. Богданович был привлечен Е. Р. Дашковой к участию в журнале «Невинное упражнение» (янв.— июнь 1763) в качестве одного из издателей и сотрудника. В эти годы Панин пишет оды Екатерине II, провозглашая просвещенное правление, переводит Вольтера.

В 1763 году по просьбе Дашковой он определен переводчиком в штат генерала Петра Ивановича Панина, брата Никиты Ивановича, и вместе с ним в том же году переехал в Петербург. В 1764 г. Богданович принят в Коллегию иностранных дел переводчиком. Для Собрания, старающегося о переводе иностранных книг, Богданович перевел с фр. труд Р.-О. Верто «История о бывших переменах в Римской республике» и «Сокращение, сделанное Жан-Жаком Руссо, из проекта о вечном мире, сочиненного Де-Сент-Пиером». В 1775-76 гг. Богданович издает журнал «Собрание новостей», также при Академии Наук. «Общее направление журнала отличалось некоторой противоречивостью: здесь печатались сочинения, проникнутые верноподданническим духом, но также и статьи, авторы которых ратовали за улучшение положения крестьян; переводы произведений Эразма Роттердамского, Гельвеция, Вольтера, Д’Аламбера, Руссо. Некоторые переводы, видимо, принадлежат самому Б. (по свидетельству Карамзина, ряд статей из «Энциклопедии»)»[34]. В 1775 году Богданович становится редактором «Санкт-Петербургских ведомостей: он заведует выбором и переводом статей, а также вводит раздел об издании новых книг. В 1782 году Богданович был снят с поста редактора из-за прозрачного намека в одной из статей на некомпетентность директора Академии Наук Б. Домашнева.

Дата добавления: 2015-07-11