Глава II. Понятие «суверенитет» на страницах «Санкт-Петербургских ведомостей» (1789-1791): смысловые оттенки оригинала и перевода 2 страница

На посту редактора Богдановича сменил Иван Иванович Богаевский, коллежский переводчик с 1776 года[35]. Студенческий перевод книги французского историка аббата Г.-Ф. Койе «описание жизни Иоанна Собесского, короля польского», сделанный им в 1770-73 гг., Богаевский посвящает «основателю своего благополучия» П.И. Панину[36]. (И.Ф. Богданович также посвящает П.И. Панину в 1765 году перевод с французского книги «Малая война, описанная майором в службе короля прусского».) Для Собрания, старающегося о переводе иностранных книг, Б. перевел фундаментальное исследование И.-Г.-Г. Юсти «Основание силы и благосостояния царств» (1772—1778). Ему же принадлежит перевод антируссоистской повести И.-Г.-Б. Пфейля «Похождения дикого американца» (1773), получивший высокую оценку Н. И. Новикова. Если Богданович вступал с директором С.Г. Домашневым в конфронтацию, то Богаевский симпатизировал ему. В начале 1779 года он становится начальником ведомостной экспедиции, в 1781 – управляющим Академической типографией и Книжной лавкой, а чуть позже и главой Канцелярии.

В конце 1781 года академики добились снятия Богаевского со всех этих постов, но благодаря расположению Домашнева Богаевский был назначен редактором «Санкт-Петербургских ведомостей» вместо Богдановича. Когда в следующем году директором Академии становится Е.Р. Дашкова (племянница умершего в этом же году Н.И. Панина), Богаевский продолжает оставаться редактором «…ведомостей» и получает новые назначения. До 1 ноября 1791 года Богаевский продолжает оставаться редактором, так как в Академии не находится другого «способного к тому человека»[37]. К слову, судьба Богдановича, не нашедшего после увольнения достойного места и вынужденного уехать в провинцию, куда менее завидна. Также интересно, что П.И. Панину, а не его брату, посвящены переводы Богдановича и Богаевского. Подпись Н.И. Панина на записке о принятии в Академию в ученики некоего Сладкова, его внимание к делам Академии, дружеские отношения с Дашковой – всё это косвенно подтверждает его решающую роль и при принятии в Академию Богаевского.

Закат карьеры Богаевского совпадает с тем временем, которым наши предшественники – Каганова и Штранге – датируют завершение трансляции идей французской революции на страницах ведомостей. По нашему предположению, в 1792-1796 гг. редактором «Санкт-Петербургских ведомостей» мог стать давний переводчик и архивариус ведомостной экспедиции Иван Унгебауер. Сведения о нем в «Российском библиографическом словаре» ограничиваются только должность – «переводчик И.А.Н. в XVIII веке». Мы находим его подпись в распоряжении В.Г. Орлова «отдать пять писем… от Лейбница к … Петру I и …барону Шафирову для сохранения в конференц-архив»[38]. По материалам ПФА РАН возможно установить немногое. У Унгебауера было двое сыновей, за поступление которых в гимназию он хлопотал и очевидно нуждался в деньгах. Он одалживал деньги у экспедиции с позволения княгини Дашковой, о чем свидетельствует расписка в том, что он отдал долг[39]. Княгиня собственным указом повысила его ежегодный оклад на тридцать рублей[40]. Первое упоминание об Унгебауере мы находим в 1783 году[41]. Переводчиками «Санкт-Петербургских ведомостей» в разные годы были, помимо вышеперечисленных, И. В. Мейсман[42], А.В. Гронский[43], П.И. Петров (с 1795 года)[44].

Гронский в свое время опубликовал перевод «Логики» Кондильяка и этим обратил на себя внимание любителей Просвещения, интересующихся трудами воспитателей высочайших инфантов (как Н.Панин). Иван Васильевич Мейсман, составитель академических месяцесловов позже продолжил службу по почтовому ведомству. Н.И. Греч вспоминал: «мне случилось видеть их на обеде, который давала ежегодно Почтамтская Газетная Экспедиция Комитету Академии за какую-то уступку при подписке на Академическую газету. Экспедицию управлял тогда статский советник Иван Васильевич Мейсман, человек добрый и любезный, служивший сам прежде того в Комитете Академии. И меня приглашали на этот обед, как издателя журнала, от которого кормилась Экспедиция. Обед этот происходил обыкновенно в ресторации Луи, напротив Адмиралтейства, и оканчивался жестоким пьянством, а иногда и дракой. Емс был первым во всех этих мерзостях. В пример скажу, что он однажды, после обеда, спросил у своих товарищей: "Ну, господа, куда теперь поедем: в театр или к девкам?" [45].

Все они, как и их высокопоставленные патроны, были, безусловно, людьми книжными и одновременно политическими, более или менее успешными в своем желании сделать карьеру дипломатическую, более или менее повидавшими в Европе, ориентировавшимися в книжности Европейского Просвещения. Статские секретари и титулярные советники корпели над переводами, подбирая бумаги для своих высокопоставленных читателей, в надежде обратить на себя внимание, понравиться, продвинуться дальше с ними вверх по карьерной лестнице чиновного Петербурга. Читателям был представлен политический проект, выдержанный в духе достаточно стройной – но радикальной для своего времени либеральной идеологии. Этот проект пережил братьев Паниных, оставшийся без покровителей их протеже Багаевский при помощи газеты и традиционной стратегии поднесения переводов искал себе новых патронов, делая посвящение, скажем, князю А.Б. Куракину, знатоку Европы и дипломатического этикета, родственнику Панина. «Ученость» и просвещенность сотрудников редакции была связана как с научной средой (Богданович и Богаевский закончили Московский Университет, служащие Книжной Лавки и Типографии набирались из студентов Академии), так и с аристократическими придворными кругами, в первую очередь через братьев Паниных. Такое наложение разных социальных сфер уподобляет небольшой круг издателей «…ведомостей» схеме, характерной для организации «республики писем» с её симбиозом аристократических и ученых кругов.

В результате своей работы Богаевскому удалось почти в два раза увеличить число подписчиков газеты, оказавшихся не равнодушными к новым представленным в газете идеям (если при Богдановиче тиражи колебались в пределах 858-1172 экз., то при Богаевском в канун Французской революции подскочили до 2184 экз.). Конечно, рост тиражей был связан не только с содержанием и характером иностранных сообщений. На последнее десятилетие XVIII века приходится наиболее активная публикация казенных и частных объявлений[46]. Архив Санкт-Петербургского отделения РАН имеет наиболее обширную информацию о «припечатывании объявлений» в «Санкт-Петербургские ведомости» только за последнее десятилетие XVIII века. До этого имеют место единичные отчеты об объявлениях отдельных государственных учреждений или частных лиц[47].

Как установил А.И. Чеботарев, тираж «Санкт-Петербургских ведомостей» менялся в зависимости от требований Книжной Лавки. К этому же выводу приходит Т.Ю. Морозова. Документы, на которых они основываются, не дают прямых указаний на то, какие основания имели под собой тиражи. Но, очевидно, они не могут не коррелировать с количеством подписчиков. Книжная Лавка Академии отпечатывала книжные издания для продажи согласно читательскому спросу, выражавшемуся в оптовых закупках частных книготорговцев, которые затем занимались перепродажей.

В 1792 г. происходят аресты книготорговцев, и в 1793 г. Книжной Лавке Академии запрещается продавать отпечатанные в типографии книги. И если средний тираж «Санкт-Петербургских ведомостей» в 1788-1791гг. составлял до 1697-2184 подписок за каждый год, то в 1792 г. он резко падает до по 1417-1811 подписок, а в 1793 г. опять возрастает до 1740-1940 подписок за год, после чего уже не опускается до следующего резкого скачка числа подписок в 1797 году. Мы исходим из того, что эти скачки численности тиражей демонстрируют восприятие читателями газеты как важного источника интересных текстов, информации к размышлению. Колебание газетных тиражей идет параллельно колебанию книжных продаж и позволяет предположить, что газетная информация должна быть интересна читателю не только благодаря массовым объявлениям, но и благодаря известиям, которые должны были быть актуальными.

Немаловажным для интерпретации содержания и его прагматики остается вопрос о том, на кого ориентировалось издание. Установление реальных читателей едва ли можно признать решаемой задачей. Большая работа с сохранившимися архивами и библиотеками, владельческими записями XVIII века на конволютах газеты, проведенная И.Л. Карповой позволила выявить всего 25 подписчиков и владельцев «Московских ведомостей» XVIII века и сделать предсказуемое заключение: среди читателей газеты преобладали дворяне[48]. Газеты стремятся привлечь к своему изданию как можно большее количество специалистов, сообщить читателю «о… происшествиях, кои служить могут не только к удовольствию общего любопытства, но купно и к распространению нашего познания»[49]. Информация такого рода могла быть интересна самому широкому кругу городского населения не только Петербурга и Москвы, но и России: купцам, землевладельцам, чиновникам, ученым и универсантам[50].

Приблизительный портрет имплицитного читателя можно составить, учитывая не только транслируемые новости, но и объявления, которые публиковала газета (и которые, как установила Т.Ю. Морозова[51], долгие годы составляли один из основных источников ее доходов). Закон делал обязательной публикацию о сделке, найме, продаже или покупке троекратное объявление в газете, чтобы все имевшие претензии могли оные заявить через суд. Это выстраивало вокруг ведомостей определенную активность и публику, состав которой мы можем реконструировать, опираясь на эти объявления. В 1780-е годы объявления представляют тех, кто готов купить довольно большой дом в столице или поместье, кого интересует заморская кухня и продукты «европейского качества», кто интересуется безделушками вроде канареек, попугаев, английских болонок и горничных девок. Третье сословие, обитатели чердаков и цокольных этажей, «боковух» и кладовок, ютившиеся в тесных коморках барских флигелей приживалы, мечтавшие о собственной шинели и протопленном воздухе, еще не хлынули на страницы ведомостей. Ведомости остаются миром держателей библиотек (это для них Академия в конце года выпускает собрание за год в переплете), миром тех, кто извлекает доход от домов и поместий, населяя их разными безмолвными еще для нас постояльцами. Миром тех, кто рассчитывает в год иметь несколько тысяч доходу, кто теряет кошельки с несколькими сотнями рублей и векселями на тысячи, кто боится грабителей и прячет подальше свои золотые часы на цепочке, кто ищет себе домоправителя или ключницу, а своим детям подбирает учителя или няню, а также нового жеребца в стойло своего многоэтажного каменного особняка. Владельцы каменных трехэтажных домов еще не так уверенны в своем французском, как их будущие наследники. Они могут платить академическому переводчику за новости из Парижа или отдать девушку служанку учится к заезжему мастеру модному пошиву дамского платья и шляпок с плюмажем, а заодно «читать и писать по-французски», семье простой девушки это ученье будет неподъемно, а вот для барыни заплатить 30 руб. за будущую модистку и конфидентку, - не так уж дорого, раз в десять дешевле (судя по тем же объявлениям), чем приобрести себе золотую табакерку. Они готовы платить по 5 рублей (годовой оброк крестьянский, стабильная цена-вознаграждение за возвращение беглого человека) за портрет Потемкина-Таврического или за полугодовую подписку ведомости из Европы, в эту же цену обойдутся полсотни устриц или бочонок анчоусов, пуд итальянских макарон и вермишели, несколько итальянских, вестфальских или брауншвейгских колбас, фунт шоколада или лимонов, осьмушку голландской селедки. Они румянят лицо, пудрят парик, ищут деликатесы для обеда и читают новые переводы из Вольтера (в два с половиной раза дешевле полугодовой подписки ведомостей, - Вольтер шел по цене фунта хорошего табака или билета в маскарад галереи Аничкова дворца). Их состояние оценивается в десятки тысяч рублей, а годовой доход в тысячи. Один номер ведомостей обходился им по цене обеда в «заведении у Резваго» на Миллионной’57. Полугодовая подписка - по цене мешка крупы, которого хватило бы на то же время, или полуфунта икры, осетрины, четверти фунта швейцарского или итальянского сыра.

Одним словом приятное душе излишество, именно ими наполнены объявления ведомостей, сближая с ними и сами ведомости. В 1780-е ведомости приобретают черты современного глянцевого журнала, претендуя на роль «окна» в другую жизнь, салона, где можно представить себя на равных с гражданами далеких стран, виртуальной гостиной, дублированной голосом академического переводчика. «Желающие получать от Императорской Академии Наук на другую половину сего 1789 года Ведомости Российские и Немецкие, благоволили бы заблаговременно вносить деньги в книжную лавку оной Академии и отдавать находящемуся при продаже Ведомостей Регистратору Андрею Баталину с получением от него в приеме оных билета, а именно за российские на простой бумаге за год 3 р 50 коп а на белой 4 р. 50 коп, немецкие на простой по 4 р, а на белой 4р.50 (5 р. на след год)». Для сравнения, в эти годы подписка на «Московские ведомости» составляла 8 рублей.

Ведомости становятся «товаром», который относительно успешно продается читателям. В последней трети XVIII в. мы видим результаты развития светской культуры, спровоцированного Петром I. Читающих людей становится больше не только среди обеспеченных слоев населения, но и среди простолюдинов[52]. Чтение вообще и чтение газет в частности становится одним из способов познания окружающей действительности – и одним из способов видения себя в этой действительности, позиционирования себя как передового человека, просвещенного европейца. На этом тяготении к «европейскости» студентов, губернаторов, помещиков, купцов играют редакторы, транслируя российскому читателю информацию о европейских событиях в области политики, общественной мысли, науки и искусства.

Несмотря на дороговизну подписки, образованные и обеспеченные слои населения в России – и не только в двух столицах – имели достаточный доход для того, чтобы позволить себе подписку на столичную газету как элемент определенного образа жизни. По мере приближения к 1790м гг., в объявлениях всё более часты упоминания «публики» и «публичного»: «публика и общественность – понятия исторические, появляющиеся на вполне определенном этапе культурного развития, и формирующиеся в том числе под воздействием печати. Ведь публика «это не толпа, масса… она читает, смотрит, слушает и вместе с тем обсуждает… Её важное назначение – быть посредником между стратегическими ориентациями власти, экономики, политики, права и жизненными ценностями людей»[53].

Газеты были частью повседневной жизни определенной прослойки общества. Это был источник важной официальной информации и информации о важных «обывательских» событиях. Привычка читать ведомости порождала один из ярлыков, которыми награждался человек образованный или тот, кто стремился таковым казаться. Новостная информация была тем необходимым минимумом, о которой должен был иметь представление государственный служащий.

Структурно-функциональный подход к публичной сфере Юргена Хабермаса неразрывно связывает «публичную сферу» и «общественное мнение», так как в первой по определению формируется второе. Публичная сфера это, с одной стороны, пространство для неформального обмена точками зрения, с другой, она непосредственно связана с политической властью и идентифицируется через взаимодействие с ней. Хабермас определяет «дату рождения» публичной сферы как конец XVIII века и тесно связывает это событие с идеями просветителей, в частности идеей «общественного духа» - прототипа как общественного мнения, так и публичной сферы, активной деятельностью французской Академии, на примере которой происходит осознание важности социальной среды для формирования общественного сознания, возникновением публичных площадок, где люди могли обмениваться своим мнением, общеевропейским развитием периодической печати. В конце XVIIIв. во Франции, по Хабермасу, «самоинтерпретация функции буржуазной общественной сферы кристаллизована в идее "общественного мнения", но в целом на протяжении всего XVIIIв. «нет должной «рациональности», которая должна быть общественному мнению присуща».

Учитывая общие механизмы возникновения и функционирования публичной сферы, о которых говорит Хабермас, для российского материала использование его построений возможно, но нуждается в корректировке. Если брать реалии XVIIIв., то сильные рычаги воздействия власти на общество, различная степень гражданских свобод у разных сословий, низкий уровень развития печати, которая играет важную роль в формировании публичной сферы в Европе уже в начале XVIIIв. – не позволяет провести параллель между развитием гражданского общества в Европе и России. Хотя по отдельности все эти элементы присутствовали в России, но в соответствующих масштабах только в XIX в.

Для городского сословия общественные площадки не получают должного развития, дворянское слишком тесно связано с властью и в какой-то мере идет с ней на компромисс, не позволяющих открыто высказывать и развивать свои идеи. Феномена «нового дворянства» в России не существует, буржуазия на конец XVIIIв. представлена отдельными семействами и фактически отсутствует как класс. Чуть лучше развито купечество, но монополия в сфере торговли в XVIIIв. принадлежит иностранцам. Однако примеры отдельных публицистов показывают критическое восприятие европейской общественной мысли в России.

Ряд современных исследователей считают возможным говорить о появлении в конце XVIII века в России «публичной сферы». В. Каплун, в частности, видит для Российской империи конца XVIII века «сначала литературную, а затем и политическую» публичную сферу как «сферу частных лиц, то есть не связанных службой самовластному государю граждан» - принципиально не совпадающую со «сферой государства»[54]. Так, в России конца XVIII – начала XIX в. «резко возрастает количество разного рода негосударственных институтов, на которые опирается сфера (литературные салоны, разного рода дружеские, просветительские и литературные общества, масонские ложи, офицерские клубы и артели, позднее также – тайные общества); одновременно резко растет количество периодических печатных изданий …и книг, обеспечивающих коммуникацию внутри публичной сферы и способствующих формированию нового для российской истории общественно-политического феномена – «общественного мнения»… «Публика» при этом осознает себя как нечто отличное как от двора и придворного общества, так и от народных масс, которые в силу отсутствия необходимых образовательных и материальных ресурсов не имеют возможности участвовать в публичном общественно-политическом дебате и «влиять на умы и сердца». Нам представляется, что последнее верно лишь отчасти и отнюдь не в той мере, как это верно для Европы. Если брать реалии конца XVIII века, то сильные рычаги воздействия власти на общество, различная степень гражданских свобод у разных сословий, низкий уровень развития печати, которая играла важную роль в развитии публичной сферы в Европе уже в начале XVIII века – не позволяет провести параллель между развитием гражданского общества и публичной сферы в Европе и России. Хотя по отдельности все эти элементы присутствовали в России, но в соответствующих масштабах только в XIX веке.

Европейские газеты XVIII века имеют большое политическое влияние, позволяют себе не только обзор событий, но и пробуют их анализировать. Это не может не сказаться на политическом воспитании англичан, французов, голландцев. Газеты влияют и на частную жизнь, являясь одновременно выразителями её повсеместного видоизменения. Европейские газеты доступны большому числу людей, они по-настоящему «общественные» и являют собой продукт зарождающегося «общества». Литературно-развлекательные журналы, популярные в Европе ещё в начале XVIII века, становятся популярны в Российской империи только во второй половине столетия и имеют недолгий век, так как императорский двор волен пресечь их издание. В то же время в 1770х во Франции “Afiche de Paris” может себе позволить ироничную критику монархии. «Санкт-Петербургские…» и «Московские ведомости», как и европейские газеты, выходят два раза в неделю, на рубеже 1780-90-х гг. заимствуют, переводят, перепечатывают часть подобных «иностранных известий».

Традиция активной публикации политических известий европейскими газетами не только воспитывает поколения политически активных граждан, но и сама по себе влияет на европейскую политику. Для монархической Франции периодическая печать находит «дискурсивные элементы доминирующего политического языка» и становится «четвертой властью». Для предреволюционного газетного дискурса во Франции можно выделить три сплетающиеся в одну канву и конкурирующие между собой дискурса: дискурс справедливости (justice), направленный парламентской оппозицией, потенциальной, а затем действующей, против королевской власти, дискурс волеизъявления (will), разросшийся благодаря политическим сочинениям Руссо и Мабли, и дискурс рациональности, воспроизводимый министрами-физиократами. Первый дискурс имел две главные коннотации: с одной стороны, он озвучивался представителями старой патриотической партии, сторонниками союза между королем и народом, с другой стороны в рамках дискурса справедливости выступали сторонники «государственного суверенитета» нации «третьего сословия» (“national sovereignty with the ‘ministerial’ conception of the nation qua ‘third estate’”. Этот процесс находит отображение, в частности, в наиболее «полноводной» в смысле отображения политических тенденций во Франции голландской “Gazette de Leyde”.

Публикации о заседаниях Французского Парламента с 1788 года становятся силой, влияющей на французскую читательскую аудиторию: репрезентации парламентаризма не только являются продуктов социально-политических изменений, но и способствуют дальнейшим изменениям. «Санкт-Петербургские ведомости», выбрав для составления публикаций об иностранных известиях популярную среди настроенных на преобразования французов “Gazette de Leyde”, становятся ретранслятором политической борьбы во французском Законодательном собрании на первое революционное пятилетие. Это не было диалогом: французские известия не отображали российскую социальную действительность, в первую очередь это были лишь иностранные известия. Но также это была априори «подрывная деятельность»: редакторы пускали в печать отчеты о политической процедуре, демонстрирующей стремление к политическим свободам в монархическом государстве. Это касалось не только известий из Франции, но и законодательных слушаний в других европейских монархиях. Наиболее близким «поставщиком» репрезентаций парламентаризма была Речь Посполитая; реже, но всегда обстоятельно, говорилось об английском Парламенте.

В канун Французской революции «Санкт-Петербургские ведомости» Богаевского транслировали парламентские слушания. Слово «Парламент» тщательно заменялось на более привычное «сейм», когда говорилось о Речи Посполитой. Это один из примеров того, как разные политические традиции идентифицировались при помощи перевода, конструируя таким образом «идеальную модель» политики, или «образа правления», которая преобладала среди иностранных известий. «…Ведомости» демонстрировали читателю, как перемены в Республике (или реформирование ее «образа правления») принимаются «большинством голосов» в Сейме без участия короля, «и оныя, по-видимому, великими следствиями сопровождаться будут». Король лишь утверждает или отклоняет предложения и желания «большинства голосов Государственных Членов» и объявляет депутатам-поверенным «благоволение за продолжение о общем благопопечении и за усердие к соблюдению чести короны и благосостояния народа».

«…Ведомости» подробно рассказывали, как в европейских Парламентах, чаще всего в Британском и Польском. И если польский и английский Парламенты – образец порядка, то в той же степени «мятежным» представало французское Народное Собрание. Причем «известия» об этих беспокойствах доминируют и в 2-3 раза по длине превышают рассказ о прочих событиях. «…Ведомости» подробно рассказывают о том, как политические «неприятели» обличают друг друга, министров, бюджетную политику, а цены на французском рынке неуклонно растут. В представлении «парламентариев» это следствие нарушения законов («займов, кои вовсе законам нашим противны», «употребительные доселе подати и сборы государственные введены незаконным образом и потому продолжаться могут не долее, как только до окончания нынешнего сейма»). «Ведомости…» очень внимательны к парламентской процедуре, описывая, как депутаты-«поверенные» тоже большинством голосов избирают председателей и назначают секретарей, как приводят их к присяге и приступают к обсуждению бюджетных проблем, рассматривают бумаги по делу, выносят решение и создают комитеты для их проработки.

Однако, как и в случае Речи Посполитой и Великобританией, одобрение короля переводчики наделяют особой политической значимостью. Так, описывая, как окажется в дальнейшем, ключевое для изменения понятия суверенитета событие – провозглашение «Народного Собрания» (Assemblée Nationale) «поверенными от мещан», третьим сословием в Генеральных штатах – «…ведомости» продолжают: «Все оное положение поднесено чрез особых поверенных королю. Многие с великим нетерпением желают узнать, что государь ответствовать будет, между тем как думают некоторые, что Его Величество поступком сим со стороны Мещанства доволен быть не может». Монарх - арбитр, выражающий соизволение или неблаговоление, сожаление или радость на решения и действия депутатов. В идеале законодателей и монарха связывает взаимная «любовь» и «доверенность», это «священный» союз, который требует «великодушия», «усердия» и «жертв». Жесты единения короля и Парламента (например, известие, что «королевские предложения в сих собраниях приняты беспрекословно»), «производит в народе великую радость». Разрыв между государем и подданными «падением Отечества окончится должен».

Народ должен быть верен государю, однако «…ведомости» представляли и действия тех, кто различает долг перед государем и долг перед Отечеством: «Французская гвардия, приняв сторону мещан, 25 числа сего месяца казались склонны отречься вовсе от королевской службы под видом, что долг их есть защищать Отечество, а не угнетать, почему и начали было они называться войском отечества». Государь – «Отец народа», Отечество у народа общее с государем - «Твое и наше Отечество». Его благополучие, благосостояние и безопасность государства – в трактовке «…ведомостей» – держится на согласии, порядке, «защищении законов и вольности». «Слава Царствования и благоденствие Государства зависит от твердого и непоколебимого образа правления». Стандартные поводы для заметки о любом монархе во второй половине XVIII века – это традиционные путешествия по Европе, важные для государства или королевского дома даты, военные заслуги, - то есть всё, что отсылает к священности «королевского тела» и суверенности его власти. В канун Великой Французской революции к пониманию суверенитета как права монарха на управление государством добавляется понимание того, что это право лежит в народе, но передается народом монарху. Периодическая печать ищет формы гармоничного сосуществования этих двух тенденций.

Таким образом, обозрение парламентских дискуссий в «Санкт-Петербургских ведомостях» имеет свой регламент: обязательно обозреть мнение монарха по описываемому вопросу, желательно, чтобы мнение собрания и монарха совпадали. В этих рамках «…ведомости» поднимают самые разные вопросы: экономические, юридические, вопросы промышленности (чаще всего в связи с вооружением, когда речь идет о прениях в Законодательном Собрании), сельского хозяйства, системы налоговых сборов. Как уже было продемонстрировано на простом примере термина «Парламент», переводчики, не задумываясь о тонкостях перевода, могли использовать для перевода синоним, по некоторым параметрам отсылающий к совершенно иным политическим традициям (хотя делалось это и для простоты восприятия, как в случае со словом «сейм»).

В освещении парламентских прений переводчики «…ведомостей» старались соблюсти минимальный регламент и имели относительно стандартный набор тем, который в то же время мог корректироваться непрогнозируемыми событиями: бунтами, народными волнениями, мятежами и т.д. В целом события из Франции освещались «Санкт-Петербургскими ведомостями» достаточно подробно. В интересующий нас период обзоры «…ведомостей» претерпевают метаморфозы под влиянием политических событий и во Франции, и в России. Относительно неожиданной является для нас степень подробности, с которой переводчики выносят на страницы официозного издания идеи, противоречащие общепринятым для России. Материал, предоставляемый «…ведомостями», плодотворен для анализа и дает различные смыслы в рамках интересующей нас «концептуальной канвы».

Глава II. Понятие «суверенитет» на страницах «Санкт-Петербургских ведомостей» (1789-1791): смысловые оттенки оригинала и перевода

Эрик Хобсбаум в своей работе «Нации и национализм после 1780 года» задается вопросом, как человечество может понимать, что такое «нация», учитывая недавнее появление этого понятия в XVIII веке: «те, кто принадлежит к «нации», утверждают, что последняя представляет собой в известном смысле важнейшую коренную предпосылку социального бытия и даже индивидуальной идентификации ее членов — при этом, однако, совершенно невозможно указать сколько-нибудь удовлетворительный критерий, который позволил бы нам определить, какие именно из многочисленных человеческих сообществ должны носить ярлык «нации»[55]. Преследуя цель «строгого описания» того, что есть «нация», Хобсбаум уделяет в своем сочинении особое место французской революции и тому, какие смыслы вбирает в себя это понятие в революционное десятилетие, очевидно, имея в виду «сферу опыта» и «горизонт ожиданий» - концептуальные построения, введенные Райнхартом Козеллеком для упрощения осмысления рансформации важнейших политических понятий. Одной из целей Хобсбаума также является показать относительность критериев большинства определений «нации», которые устойчивы в своих смыслах «не больше, чем очертания облаков по сравнению с четкими ориентирами на местности… - по этой причине их чрезвычайно удобно использовать в пропагандистских лозунгах и политических программах — но отнюдь не в целях строгого описания»[56].

Дата добавления: 2015-07-11