Красота и чудо

Чудо!..

Вот с чем нельзя не согласиться.

Чудом была жизнь гениев и их творчество.

Но отношение к чудесному как таковому, как вообще к сфере духовной, у Пушкина и у Лермонтова было разным.

Василий Зеньковский пишет:

«Бесспорная гениальность Лермонтова, возглавителя плеяды русских лириков, намечает путь русского романтизма, который, правда, уводил русскую душу от той духовной трезвости и духовной ясности, которая была так свойственна Пушкину, но в то же время затронул силы души, дремавшие в ней до того…»

Зеньковский считает, что в поэзии Лермонтова «впервые для русской души» зазвучали те мотивы персонализма, которым было дано пробудить «драгоценнейшие движения в русской душе (как у Герцена, Достоевского…)», что именно от Лермонтова идёт другая линия в русском сознании, - мечта о том, чтобы люди были «вольны, как орлы».

«Неукротимая, безграничная сила индивидуальности, которой нужен весь “необъятный” мир, - вот основа русского романтического персонализма, который не знает и не хочет знать того, что лишь с Богом и в Боге мы обретаем себя, реализуем свою личность. Романтический персонализм Лермонтова, Герцена, Толстого, Блока, Бердяева – это всё та же “поэзия земли”, поэзия земного бытия, всё тот же гимн “существованию”, переходящему в философский экзистенциализм. У Пушкина, жажда жизни у которого была не меньше, чем у перечисленных романтиков, было “благоговение перед святыней красоты” - эстетические переживания освобождали его от романтической скованности, от всего, что, будучи не выраженным, держит душу в оковах земли. Пушкин был мудр тем, что освобождался через духовную трезвость от ненасытимости подсознательных желаний, - отсюда и ясность души и живое чувство того, что надо быть в “соседстве с Богом”. Лермонтов же, а за ним и все русские романтики, хотя и жаждут эстетических переживаний, прямо нуждаются в них, но эти эстетические переживания не только не несут свободы духу, но ещё больше сковывают его».

В этом всём священник и филолог Василий Зеньковский видел трагедию русского персонализма.

«Вся правда персонализма, всё то, чем он полон, остаётся без воплощения – ибо человек свободен вовсе не как орёл, который свободен в своих внешних движениях; человеку нужна ещё свобода духа, то есть свобода с Богом. …именно потому, что мы принадлежим вовсе не себе, а Богу, именно потому есть глубочайшая неправда в остановке духа на самом себе. Мятеж не есть и никогда не может быть выходом – через мятеж нельзя достигнуть покоя. Лермонтов был и остаётся для нас связанным не запросами его личности, то есть не своим персонализмом; связывал его романтизм, его прикованность к земному бытию».

Довольно странное «приземление» одного из самых небесных поэтов; да и «останавливался» ли дух Лермонтова «на самом себе»? Также удивительно, что Зеньковский, по сути, отрицает, что Лермонтов познал в себе и в своём творчестве свободу духа, то есть свободу с Богом. Совсем другого мнения о поэте придерживаются, например, такие глубокие православные мыслители и знатоки лермонтовского гения, как Пётр Перцов и Сергей Дурылин.

Так, в своих «Литературных афоризмах» Перцов пишет:

«Пушкин эстетически совершеннее Лермонтова, но Лермонтов духовно – значительнее. На их примере наглядно видно, что в искусстве «главное» всё-таки не красота, и что само искусство не есть важнейшее явление нашего духовного мира».

Другой афоризм Перцова словно напрямую отвечает заключительному выводу Зеньковского (хотя вряд ли это была «живая» полемика):

«Если считать существом религиозности непосредственное ощущение Божественного элемента в мире – чувство Бога, то Лермонтов – самый религиозный русский писатель. Его поэзия – самая весенняя в нашей литературе, - и, вместе, самая воскресная. Отблеск пасхального утра лежит на этой поэзии, вся «мятежность» которой так полна религиозной уверенности».

И – никаких филологических терминов, никакого «персонализма» и «романтизма»: отблеск пасхального утра …

Сергей Дурылин же невольно опровергает мнение Зеньковского о «приземлённости» Лермонтова, о его «прикованности к земному бытию»:

«”Лицейские стихотворения” Пушкина – предварительные “игры Вакха и Киприды”. Ещё нельзя играть в них в жизни – вот он, 14-летний мальчик, играет в них в стихах…

К “Играм Вакха и Киприды” в стихах присоединяются и столь же лёгкие “Игры Аполлона” - борьба с Шишковым, арзамасские набеги, участие… в литературных спорах того времени. Вот и всё.

Точно и не было глубокого, таинственного звёздного неба над ним. Точно оно никогда своими звёздами не заглядывало ему в глаза, - и не проникало в душу. А в эти же годы Лермонтов – уж думал свою звёздную думу, - уже вмешивался в [непримиримую] борьбу ангелов и демонов, уже решал свою загадку, общую с Платоном и Дантом, загаданную Богом и небом земле и человеку…

Моя душа, я помню, с детских лет

Чудесного искала…

[«1831-го июня 11 дня»]

И раздвоилась русская литература. “Сторожевой демон” верно направил глупый выстрел в сердце 26-летнего юноши, - чтобы “чудесного” не “искали” ни он, ни те, кого он мог научить этому исканию, кто искал бы вслед за ним…

И появились книги без “чудесного”: “Мёртвые души”, “Губернские очерки”, “Обломовы” - и задушили Россию».

В другой записи, сделанной позже, Дурылин развивает свою мысль:

«Лермонтов – на земле – шатун, ходебщик, бездомник; земная жизнь для него – мгновение, перепуток, странное и недоброе “бойкое место”, до которого был длинный, длинный путь (“И я счёт своих лет потерял”) и после которого сейчас же начинается новый, другой, длинный-длинный путь… А Пушкин этого не знал. Он – весь на земле. Земля дня него не перепуток, а осёдлость, за черту которой он не хотел и не умел выходить…

Как поразительно, что Пушкина Данте коснулся только своим “Адом” с его земным реализмом мук и мучимых, коснулся своею земною пятою, а Лермонтова коснулся звёздным лучом из своего “Рая”. Мог ли бы Пушкин – не в 16 даже лет, как Лермонтов – а в поздние годы воскликнуть:

И я счёт своих лет потерял!

В его устах это была бы риторика, фраза, а Пушкин никогда не говорил “фраз”. У Лермонтова же это – пламенное исповедание иной действительности, “загадка вечности”, серьёзнейшее и подлиннейшее свидетельство о самом себе. Точно так же и другое, лермонтовское из лермонтовских, признание:

И я бросил бы вечность мою –

невозможно, нелепо, немыслимо в устах Пушкина.

…В Лермонтове и была простота мудрости – знания о вечном. А у Пушкина – “моё” обращено только к земле, к земному: вот красавицу жену называет он в минуту страсти “смиренницей моей ”. А “вечность моя ” в устах Пушкина звучала бы так же дико, как молитва Ефрема Сирина в устах Магомета».

Дата добавления: 2015-07-11