Стихи-молитвы

Недаром вскоре, почти что следом, у Лермонтова появляются два коротких стихотворения, тончайшими нитями связанные с его «триумвиратом»: «Думой», «Поэтом» и «Не верь себе».

Первое – «Молитва»:

В минуту жизни трудную

Теснится ль в сердце грусть:

Одну молитву чудную

Твержу я наизусть.

Есть сила благодатная

В созвучье слов живых,

И дышит непонятная,

Святая прелесть в них.

С души как бремя скатится,

Сомненье далеко –

И верится, и плачется,

И так легко, легко…

Это – о Слове, о рае – и жизни, и искусства!..

Созвучье слов живых – это и есть воплощённое Слово, Бог-Слово; только Он дарует истинную жизнь и разрешает всё горестное и печальное в ней. (Разумеется, выражение «святая прелесть» далеко от верности христианским канонам: слишком земное – и Лермонтов как православный человек наверняка это понимал, однако он всегда был внутренне свободен и всегда был свободен в творчестве; да и «силой благодатной» всё перекрывается…)

Совсем немного слов, обычных, простых в этой «елейной мелодии надежды, примирения и блаженства в жизни жизнью» (как определил это стихотворение Белинский), но какое безмерное, сияющее пространство очищающей радости открывается и захватывает тебя, врачуя душу!..

Поразительно, более 40 композиторов положили на музыку этот, необыкновенной теплоты, поэтический шедевр Лермонтова, в скором времени вошедший в народный песенный репертуар…

И второе стихотворение, написанное в том же 1839 году:

Есть речи – значенье

Темно иль ничтожно,

Но им без волненья

Внимать невозможно.

Как полны их звуки

Безумством желанья!

В них слёзы разлуки,

В них трепет свиданья.

Не встретит ответа

Средь шума мирского

Из пламя и света

Рождённое слово;

Но в храме, средь боя

И где я ни буду,

Услышав, его я

Узнаю повсюду.

Не кончив молитвы,

На звук тот отвечу,

И брошусь из битвы

Ему я навстречу.

Это уже не молитва, но для поэта – сильнее молитвы, и жарче, властительнее битвы (коль скоро на звук речей он тут же бросится навстречу – а в сече, как потом показала Кавказская война, Лермонтов был яр и безудержен, - но, видно, зная себя, знал и то, о чём говорил в стихотворении).

Что же это за власть такая?.. Разгадка, наверное, в звуках: в звучании, напеве, в музыке этих речей. Важны не слова – важна погудка, - словно соглашается с этим русская поговорка. Правда, другая утверждает: важны слова, а не погудка. Так что правда, наверное, где-то посредине… Мысль - значение принадлежит скорее небу, чем земле: логос, слово; а вот звуки – напев, мелодия, голос – конечно, принадлежат земле.

Но Лермонтов совершенно точно определяет то, что всего сильнее на него действует: из пламя и света рождённое слово. Пламя – земное; свет – небесное. То, что зарождается – и поёт, и звучит, и греет, и светит в соединении этих двух родственных ему стихий, то и больше всего властно над его душой.

Эта тема давно тревожила поэта, да по неуловимости своей не давалась слову: дважды, начиная с 1832 года, он набрасывал стихотворение, и только с третьей попытки, на волне зрелого вдохновения да ещё и влюблённости, наконец выразил словом всё, что хотел сказать.

Сохранилось воспоминание Ивана Панаева о том, как Лермонтов «раз утром» приехал к Краевскому и прочёл ему новое стихотворение.

«- Ну что, годится?

- Ещё бы! Дивная вещь! – отвечал Краевский, - превосходно, но тут есть в одном стихе маленький грамматический промах, неправильность…

- Что такое? – спросил с беспокойством Лермонтов.

- Из пламя и света

Рождённое слово… -

Это неправильно, не так, - возразил Краевский, - по-настоящему, по грамматике, надо сказать из пламени и света…

- Да если этот пламень не укладывается в стих? Это вздор, ничего, - ведь поэты позволяют себе разные поэтические вольности – и у Пушкина их много… Однако… (Лермонтов на минуту задумался)… дай-ка я попробую переделать этот стих.

Он взял листок со стихами, подошёл к высокому фантастическому столу с выемкой, обмакнул перо и задумался.

Так прошло минут пять. Мы молчали.

Наконец Лермонтов бросил с досадой перо и сказал:

- Нет, ничего нейдёт в голову. Печатай так, как есть. Сойдёт с рук…»

Этот случай описан не раз, но, наверное, всегда – со слов Панаева, прямого свидетеля (насколько мемуарист точен, Бог весть). При всей условности записанного по памяти разговора это один из редчайших эпизодов, когда мы видим Лермонтова непосредственно за сочинительством. «Ничего в голову нейдёт» - это вряд ли; за пять минут много чего могло в голову прийти, да всё не по душе, верно, было. «Сойдёт с рук» - если так и сказал, то небрежная светская шутка.

Тут, конечно, отнюдь не слабость сочинителя: подумаешь, задача – уложить слово в стих. Тут нечто другое. Глубокое – из самой глубины творческой интуиции и чувства слова. Грамматика, она тоже создавалась людьми: что это, как не условленные правила речи. Формально Краевский прав; но ведь из пламени, по идее, должно происходить от слова пламень, а не пламя. Суффикс мен в этом слове явно более позднего происхождения, чем слово пламя, поломя, полымя, произошедшие от старославянского пламы. В словаре Даля есть выражение: дом пламем горит … Наверняка в древнем русском речевом обиходе имелось и слово пламь. Оно вполне естественно в свободной и прихотливой народной речи, а мягкий знак – ь – в нём словно рисует живую материю пляшущего, изменчивого огня, его огненную плоть.

В те пять минут, что Лермонтов, в задумчивости, стоял с пером у высокого фантастического стола, чутьё его не обмануло: из пламя – тоже верно, тоже грамматически правильно. Древн е е, исконнее, глубже – и живой огонь горит в слове!..

«А море Чёрное шумит не умолкая…»

Проникновенное чувство слова ли, человека ли, хода времён, всё это было свойственно Лермонтову от рождения, и с годами становилось только живее, тоньше, глубже и обострённее. Совсем недолго знал он сосланного на Кавказ поэта Александра Одоевского, но, по свидетельству товарищей декабриста, оставил в своём стихотворении самый верный его душевный облик. От стихотворения «Памяти А.И.Одоевского» исходит чистый, умиротворённый свет, тихая, просветлённая надмирная музыка, хотя никакой в нём мистики, всё – земное: видимо, таким и был в жизни этот человек, которого

И свет не пощадил – и Бог не спас!

У Лермонтова в характере всё находили злобу и язвительность – но где же это, когда он вспоминает Одоевского?..

Но до конца среди волнений трудных,

В толпе людской и средь пустынь безлюдных

В нём тихий пламень чувства не угас:

Он сохранил и блеск лазурных глаз,

И звонкий смех, и речь живую,

И веру гордую в людей и жизнь иную.

А далее стихотворение просто дышит сияющей, умиротворяющей любовью:

Но он погиб далёко от друзей!..

Мир сердцу твоему, мой милый Саша!

Покрытое землёй чужих полей,

Пусть тихо спит оно, как дружба наша

В немом кладбище памяти моей!

Ты умер, как и многие, без шума.

Но с твёрдостью. Таинственная дума

Ещё блуждала на челе твоём,

Когда глаза закрылись вечным сном;

И то, что ты сказал перед кончиной,

Из слушавших тебя не понял ни единый…

Это, конечно, видение – ведь Лермонтова тогда рядом с Одоевским не было. Но поэт же видит перед собой – душу!..

И было ль то привет стране родной,

Названье ли оставленного друга,

Или тоска по жизни молодой,

Иль просто крик последнего недуга,

Кто скажет нам?.. Твоих последних слов

Глубокое и горькое значенье

Потеряно… Дела твои, и мненья,

И думы – всё исчезло без следов,

Как лёгкий пар вечерних облаков:

Едва блеснут, их ветер вновь уносит –

Куда они? зачем? откуда? – кто их спросит…

Бренность человеческого существования, и одиночество, и неминуемое забвение, и растворение в природе… - но какая разрешающая всё это – разрешительная, как молитва, - интонация! какое естественное слияние и с землёй и с небом!..

И после их на небе нет следа,

Как от любви ребёнка безнадежной,

Как от мечты, которой никогда

Он не вверял заботам дружбы нежной…

Что за нужда… Пускай забудет свет

Столь чуждое ему существованье:

Зачем тебе венцы его вниманья

И тернии пустых его клевет?

Ты не служил ему. Ты с юных лет

Коварные его отвергнул цепи:

Любил ты моря шум, молчанье синей степи –

(и это всё, конечно, не только об Одоевском – но и о самом себе…)

И мрачных гор зубчатые хребты…

И вкруг твоей могилы неизвестной

Всё, чем при жизни радовался ты,

Судьба соединила так чудесно:

Немая степь синеет, и венцом
Серебряным Кавказ её объемлет;

Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,

Как великан склонившись над щитом,

Рассказам волн кочующих внимая,

А море Чёрное шумит не умолкая.

Какой открытый пространству выход!.. Так душе открывается небо…

…Сергей Дурылин записал в своей книге-дневнике в 1926 году:

«Лермонтов родился в 1814 году; если б он дожил до лет Толстого, он умер бы в 1896 году – в девяносто шестом году! – т.е. мог бы печататься в одних журналах с Чеховым, Горьким, Бальмонтом! а я бы мальчиком мог читать его в журналах, как читал “Хозяина и работника” и стихи Майкова-старика!

Но ранняя зорька его потухла ещё в тишине только что поднимающегося утра, - и ничего больше не было. И вот эта “ранняя зорька” - всего несколько минут света! – оказывается так ярка, что может светить и не меркнуть перед “полными сутками” Толстого, перед “вечерними огнями” Фета и Тютчева!

В 60-х годах пятидесятилетний Лермонтов (на 2 года моложе Гончарова и Герцена, на 4 года всего старше Тургенева!) встретился бы с Чернышевским, Добролюбовым и прочими семинаристами русской литературы. Судьба избавила его от этой скуки: от “Свистков” вслед “Ангелу”, от товарищеских судов по поводу какой-нибудь эпиграммы, пущенной им вслед какого-нибудь очкастого и стриженого “семинариста в жёлтой шали”, от писательских похорон на Волковом кладбище, с речами, венками “от учащейся молодёжи”, с поминальным пивом в ближней пивной. Над ним гремела гроза, а не Скабичевский говорил надгробную речь, и синел Кавказ, а не петербургский туман. Какое счастье!»

Глава двадцать третья. ДВИЖЕНИЕ ДУХА

Дата добавления: 2015-07-11