Художественная специфика постмодернизма в России

Специфика российского постмодерна — предмет при­стального интереса как отечественных, так и зарубежных исследователей.¹ По нашему мнению, к отличительным особенностям постмодернизма в России можно отнести его политизированность (особенно ощутимую в соц-арте), столь несвойственную западному постмодерну в целом. Возникнув не «после модернизма», но «после соцреализ­ма», он стремится оторваться от тотально идеологизиро­ванной почвы идеологизированными же, но сугубо анти­тоталитарными, методами. Противовес этой тенденции составляют антишестидесятнические настроения «неборь­бы», «дзэн»-поворота в искусстве. Постоянные колебания между мифом и пародией, непреходящим смыслом и языко-

¹ См., например: Липовецкий М. Русский постмодернизм (Очерки исторической поэтики). Пермь, 1997; Рыклин М: К. Ис­кусство как препятствие. М., 1997; Постмодернисты о посткуль­туре: Интервью с современными писателями и критиками. 2-е изд. М., 1998; Shneidman N. Russian Literature, 1988-1994. The End of the Era. Toronto, Buffalo, London, 1995.

[294]

вой игрой, архетипическими экзистенциальными сюжетами и сюрреалистически-абсурдистским автобиографизмом со­здают то особое напряжение между садомазохистским профанированием официальных клише и запредельным сом­намбулизмом умозрительно-декларативных конструкций, которое свидетельствует о стремлении одновременно от­влечь и развлечь аудиторию путем театрализации безоб­разного.

Вместе с тем сеансы одновременной игры с архетипа­ми высокого искусства и идеологическими кодами не по­зволяют отечественному постмодерну полностью уйти от герметизма, изотеричности, свойственных авангардист­скому андерграунду предшествующего периода. Постмо­дернистская скептико-ироническая позиция не исключает утопизма авангардистского толка, акцентирующего демиургические претензии искусства на создание новой худо­жественной реальности, вытесняющей и замещающей дей­ствительность. Граница между авангардом и постмодерном оказывается размытой, что препятствует тому бурному сближению с массовой культурой, обеспечивающему мас­совый же успех, которое столь характерно для современ­ной западной ситуации: в России оно наметилось лишь в 90-е годы. Восприняв поверхностно-чувственное отноше­ние к предметному миру, художественный язык телеснос­ти,² русский постмодерн сделал и следующий шаг — сти­рание авторского начала. Кризис оригинальности — об­щая для постмодернизма проблема; размытость авторства, породившая на Западе дискуссии вокруг проблемы субъек­та в постмодернизме, обрела актуальность и для отече­ственного искусства.

Одной из особенностей русского постмодернизма яв­ляется создание специфической культурной атмосферы, компенсирующей ряд традиционных «комплексов» рус­ской культуры (вторичности, отставания и т. д.): римейки больших стилей (русское барокко, классицизм, авангард и

² См.: Подорога В. Феноменология тела. Введение в философ­скую антропологию. М., 1995: Он же: Выражение и смысл. М., 1995.

[295]

т. д.) сочетаются с фантазийными конструктами «пропу­щенных» художественно-эстетических течений (сюрреа­лизм, экзистенциализм и т. д.), создавая своеобразный псевдо-палимпсест.

В области эстетической теории следует отметить мос­ковского философа и искусствоведа В. Бычкова, который разработал и применяет к анализу постмодернистского искусства специфический метод, названный им «ПОСТ-адеквации».³ Бычков считает, что с помощью традицион­ных дескриптивных искусствоведческо-эстетических ис­следований не удается проникнуть в суть современных артефактов. Его ПОСТ-адеквации основаны на медитатив­ном проникновении в анализируемые феномены и после­дующем выражении медитативного опыта на вербальном уровне в форме специфических текстов, которые представ­ляют собой некий многоуровневый и принципиально полисемантичный синтез философско-искусствоведческих эссе, концептуальных построений, поэтических структур, потока сознания и т. п.

Таким образом, цитатность, полистилистика и другие внешние признаки сходства не должны заслонять специ­фики отечественного постмодерна, тех различий, которые связаны с особенностями его возникновения и бытования.

Если разговор о постмодернизме в искусстве Запада обычно начинается с визуальных искусств, где он и воз­ник, распространившись затем на другие виды искусства, то русский постмодерн отмечен традиционным литературоцентризмом. Не случайно, что его приверженцы объеди­няются прежде всего вокруг литературных журналов и альманахов постмодернистской ориентации: «Мулета», «Птюч», «Соло», «Вестник новой литературы», «Разбитый компас. Журнал Дмитрия Галковского» и др. Художе­ственный фристайл — энтропия смысла, иронизм, новая сексуальность, тенденции карнавализации, гибридизации искусства и жизни, сращения эзотеричности и кичевости

³ См.: Бычков В. Искусство нашего столетия. ПОСТ-адеква­ции // Корневище ОБ. Книга неклассической эстетики. М., 1998. С. 111-186.

[296]

и ряд иных черт, свойственных «другой» литературе в це­лом, — в последние годы получил своеобразное развитие в двух основных потоках, на которые разделилось течение отечественного постмодернизма.

Первый плавно вытек из соц-арта как пародийной риф­мы к соцреализму, своего рода предпостмодернизма с его тенденциозностью, политической озабоченностью, эстети­ческой фрондой, ритуалом двойничества, деконструиру­ющим механизм советского мифа. Его наиболее харак­терные черты — бунт против нормы и пафос обличения, перенос акцента с традиционной для русской культуры ду­ховности на телесность. Литература становится «телес­ной» и «нелитературной». Антинормативность как прин­цип, обнимающий все сферы — от морали до языка, выли­вается в шоковую эстетику («чернуха», «порнуха» и т. д.), центральными категориями которой становятся безобра­зие, зло, насилие. Зло превращается в своеобразную лите­ратурную доминанту («Русские цветы зла» Вик. Ерофее­ва), эстетическое сопрягается с безобразным вместо пре­красного («маразматическая проза» Е. Радова). Тотальная десакрализация выводит на авансцену пародийный симулякр «сверхчеловека» — взбесившегося «маленького чело­века», циника, хама, хулигана и жертвы одновременно — неблагородного героя. Его сдвинутость может обернуться безумием, юродством, травестией, побуждающими под­менить психологизм психопатологией; другое ее выраже­ние — подчеркнутый натурализм, ненормативная лекси­ка, стёб. Снятие табу с «непечатных выражений» ведет к утрате энергетики, лингвистической энтропии, «импотен­ции» текста.⁴ Результатом десакрализации, вульгариза­ции, манипуляций с отработанным соцреалистическим «мусором», «ближней» соцреалистической символикой является превращение текста в полую оболочку, несамо­достаточный каркас. Пустота заполняется гипертрофиро­ванной тенденциозностью, порождающей паралитературное подобие ангажированной литературы: общественную

⁴ См.: Веллер М. Ножик Сережи Довлатова // Знамя. 1994, №8.

[297]

позицию и политический выбор подменяют инфантильные
комплексы аутсайдера, сублимирующегося в разрушении.
Протест растворяется в тотальной деструкции, перманент­
ной маниакальной агрессивности. Персонажи становятся
элементами концентрированного «события насилия», «фа­
зы насилия» («Эрон» А. Королева). Автор порой выступа­
ет в роли медиатора, комментирующего реалии прошлого,
в том числе и недавнего литературного, о чем свидетель­
ствуют иронические парафразы перестроечных бестсел­
леров («Дети Арбата» А. Рыбакова и др.), фиксирующие
процесс «остывания» горячих тем. Подобная тенденция
прослеживается в творчестве Э. Лимонова, Вик. Ерофе­
ева, И. Яркевича, Е. Радова, В. Нарбиковой, некоторых
произведениях В. Пьецуха. -

Вторая линия характеризуется стремлением сосредо­точиться на чистой игре, стилизации, превратить пародию в абсурд. Происходит отказ от традиции в пользу многова­риантности истины либо ее отсутствия; пафос обличения иронически переосмысливается, возмущение переплавля­ется в ностальгию, критический сентиментализм. Созер­цательная позиция наблюдателя рождает новый эстетизм (С. Соколов): диалог с хаосом превращается во внутрен­ний диалог хаосов свободы и насилия; их метаморфозы, амбивалентные взаимопревращения возвышенного и кош­марного снимают конфликт, позволяя воспринять хаос как норму.⁵

Подобные тенденции преобладают в концептуализме (Д. Пригов, Т. Кибиров, Л. Рубинштейн, В. Сорокин и др.), конкретизме (И. Холин, Г. Сапгир), метаметаморфизме (А. Еременко, И. Жданов и др.), психоделизме (Ю. Кисина). Предметом созерцания в модусе игры, розыгрыша слу­жат у Д. Пригова архетипы мышления, мифы, языки.⁶ Су­щественную роль играет и собственный имидж-симулякр; персонаж «Дмитрия Александрыча» подтверждает само­оценку автора: «...Я не есть полностью в искусстве, я не

⁵ См.: Липовецкий М. Мифология метаморфоз. Поэтика «Школы для дураков» Саши Соколова // Октябрь. 1995, № 7.

⁶ См.: Шмид В. Слово о Дмитрии Александровиче Пригове // Знамя. 1994, №8.

[298]

есть полностью в жизни, я есть эта самая граница, этот квант перевода из одной действительности в другую».⁷ Артистический жест — неотъемлемая составляющая «шоу» поэта А. Гордона: авторской периклички с учетве­ренным наложением записи его стихов на магнитофон, а также видеомагнитофоном и слайдами. Лингво-стилистические и семантические метаморфозы, абсурдизм, иронич­ный ораторский жест способствуют выработке представ­ления о культурной фигуре русского постмодерниста.

Работая не столько с языком, сколько с сознанием, московские концептуалисты сосредоточены на новых спо­собах художественного мышления. Подлинным героем по­эзии и прозы становится центон. Тематические, ритмичес­кие и синтаксические цитатные «концентраты», фрагмен­ты литературных систем прошлого превращаются в материал иллюстрации онтологической пустоты бытия, где минималистская немота (по аналогии со звуком и пау­зой в постмодернистсткой музыке) предстает как контра­пункт слова. Теоретическая амбивалентность основных эстетических категорий нередко предстает в натуралисти­ческих формах: «венчание белой розы с черной жабой» (Т. Кибиров) визуализирует и отелеснивает постмодерни­стские переходы прекрасного и безобразного. Такие псевдо-соц-артовские феномены, как приговский «Милицанер» или сорокинское «гниение стиля» — симулякры симулякров, еще на один порядок отдалившиеся от соцреалистиче-ской основы, — своего рода «третья реальность»: «Литера­тура — это мастерство декоративных жизненных имита­ций».⁸ Тенденции фольклоризации жизни, аура сказочности подразумевают аполитичность, эффект идеологического остранения, выливающиеся в принцип самодостаточной свободы, «элементарной» случайности бытия (В. Березин). Его литературное воплощение — расслабленное, «прогулочное» письмо «поколения X». Другой возможный

[299]

вариант — «тусовочная» литература нон-фикшн, обыгры­вающая смешение реальных и художественных дискурсов («Трепанация черепа» С. Гандлевского).

Расплетая ткань хрестоматийных текстов, иронисты ориентируются на комбинаторные игровые возможности самого языка, приводя его во «взвешенное» состояние. Классическая русская и современная литература предста­ет как пластический материал для поп-артовского вычле­нения из нее среднеязыкового эквивалента, гипертрофии телесного начала, стилизации некоторого вневременного литературного пространства («Роман» В. Сорокина как некая результирующая «среднего» русского романа). По­этика, трактуемая как жест, опирается на конкретный текст лишь как на заявку, демонстрирующую художе­ственную стратегию.

Чертой, объединяющей оба вышеназванных направле­ния, является тяготение к созданию «единого русского текста», некой ризомы — квинтэссенции национальной идеи. Многообразные компендиумы, перечни, «суммы», каталоги каталогов вызывают к жизни видимость интертек­стуальности — сознательное графоманство. Исповедальность русской прозы причудливо сочетается с приемами потока сознания, автоматического письма, нового романа, анонимного бормотания, деконструкции повествования (Д. Галковский), что порождает эстетический эффект остраненной саморефлексии. Связанная с ним симуляция творческой энергии, а также зацикленность на эвристичес­кой ценности аномалии и энтропии способствуют не про­сто переносу внимания на маргинальные литературные яв­ления, но заполняют ими ядро художественного процесса.

⁷ Сергей Гандлевский — Дмитрий Александрович Пригов. Между именем и имиджем // Лит. газ, 1993, 12 мая.

⁸ Литература или кладбище стилистических находок. Интер­вью с Владимиром Сорокиным // Постмодернисты о посткуль­туре. С. 118.

Дата добавления: 2015-07-08