Пути-дороги журналистов 2 страница

Похороны К. Я. Бельхина состоялись 16 августа 1943 года на центральной площади в городе Михайловка Курской области.

Узнав о смерти своего корреспондента, ответственный редактор генерал-майор Н. Таллинский тотчас же донес о случившемся в Главное политическое управление Красной Армии и Военно-Морского Флота, а также направил письмо в Казань, где проживали жена Бельхина Юлия Александровна Слижь и малолетние дочери Елена и Татьяна. В письме выражалось глубокое соболезнование в связи с тяжелой утратой и прилагались описание обстоятельств, при которых погиб Бельхин, а также номер газеты с некрологом.

Друзья-фронтовики да и читатели военной поры его не забыли. Проникновенный очерк о нем был опубликован в книге «В редакцию не вернулся». В Мурманске вышла книжка К. Бельхина «Стихи из солдатских блокнотов», в которой собрано многое из того, что он успел создать в военные годы. А совсем недавно, 1 января 1988 года, «Красная звезда» опубликовала подборку стихов К. Бельхина [131] «Мы в юности готовились к борьбе». Собрал их журналист кандидат исторических наук редактор еженедельнике «Рыбный Мурман» С. Дащинский. Через сорок пять лет стихи армейского поэта вновь заговорили со страниц «Красной звезды». А это значит, что они живут, действуют...

* * *

Среди редакционного коллектива особо выделялся писатель Илья Яковлевич Бражнин. Он прибыл к нам на пятый или шестой день войны из Ленинграда. Был он человеком, как нам казалось, пожилым, а сейчас бы сказали, средних лет. Его как писателя отличал прежде всего неподдельный интерес к людям. Он всеми интересовался, каждого расспрашивал. Ему хотелось знать, что это за человек, откуда, чем занимается, чем отличен от других. В силу этой прирожденной любви к людям он легко сходился с ними и так непринужденно их расспрашивал, что они и не замечали, как в обычной беседе о том о сем все выкладывали о себе. По своей профессиональной привычке Бражнин не очень доверял памяти и все, что считал значительным или показавшимся ему таким, заносил в свой дневник, который исправно вел на протяжении всей войны.

Колоритной была и вся его фигура. Спутать его с кем-либо было невозможно. Высокий, сухощавый, с узким продолговатым лицом и светлыми искрящимися глазами, по-доброму глядящими из-под так украшавших его очков. Небольшие рыжие усики придавали ему солидность и даже украшали его. Но доминирующим на его лице все же был большой, узкий и прямой нос. Несмотря на худощавость, он не производил впечатления человека изможденного. Напротив. Лицо его всегда было оживленно и доброжелательно. Даже когда он о чем-либо просил, то делал это с милой улыбкой и с таким уважением к вам, что отказать ему было невозможно.

Мы встречались с ним в основном по издательским или связанным с работой типографии делам, когда надо было ускорить набор или побыстрее дать оттиск очередного его очерка. Но, поскольку коллектив армейской газеты был небольшой, мне нередко приходилось наблюдать Бражнина в в процессе работы, и во время отдыха. По моему глубокому убеждению, он не мог сидеть без дела. Во всяком случае, я никогда не видел его праздным. Или он писал, или обдумывал увиденное и услышанное во время многочисленных поездок в войска. Писать же он мог в любых [132] условиях. Был стол — на столе. Не было стола — на подоконнике. Нет ни того, ни другого — тогда сидя на койке, на стуле, на бревне, положив блокнот на колено.

Работоспособность у него была поразительной. Он мог, вернувшись из войск, написать за день два-три очерка или статьи. Конечно, надо учитывать, что кое-что у него уже было продумано во время пути, когда он трясся в машине по дороге в редакцию. Но ведь надо заставить себя все время думать, быть нацеленным только на работу, на конечный результат. Уже много лет спустя я прочитал в книге Ильи Бражнина «В Великой Отечественной» такие строки: «За три месяца написал для газет и напечатал более сорока очерков, статей, оперативных корреспонденции». А в дневнике за 11 сентября 1941 года он, например, отмечал: «Пишу очень много, почти каждый день по очерку или статье». Прочитав это уже после войны, я подумал: «Значит, мои наблюдения того времени были верными. Он действительно работал как вол, всего себя отдавал делу».

С первых дней пребывания в нашей, редакции Илья Бражнин писал не только для нашей газеты. Он все время посылал статьи и очерки в «Правду», и там его охотно печатали. А это значит, что он добровольно взял на себя двойную нагрузку, а может быть, и тройную, если учесть, что писать для «Правды» было значительно труднее. И времени приходилось затрачивать больше, и темы брать солиднее, и делать материал на более высоком уровне. К сентябрю 1941 года относится и такая запись в дневнике Ильи Бражнина: «Вчера написал об операции Томмола три статьи общим объемом 550 строк. Сегодня с утра написал передовую и длинную, строк в полтораста, телеграмму в «Правду».

Об операции, проведенной дивизией полковника Томмолы, и о том, что печатала о ней наша газета, я расскажу в дальнейшем. А сейчас вернусь к первым дням войны и вспомню, как входил в нее Илья Бражнин.

Он прибыл в редакцию «Часового Севера» за день до того, как немцы начали наступление на Мурманск. В ночь на 29 июня было замечено, что фашистские войска наводят мосты через пограничную реку. Отогнанные нашей артиллерией, они отошли, чтобы утром все повторить. Силы были слишком неравны, и наши войска отходили с тяжелыми боями. Взяв Титовку, они вышли на прямую дорогу к Мурманску, до которого оставалось теперь около 80 километров. Ощущение тревоги витало над Мурманском уже в первых [133] числах июля. Город все чаще бомбили. Конечно, Бражнин с его неуемной натурой чувствовал себя без дела, да еще в обстановке всеобщей опасности, очень неуютно. Он торопил нас, издателей, чтобы его поскорее обмундировали, а на то, что ему выдадут, особого внимания не обращал. Запасался лишь блокнотами и карандашами.

— Дайте мне простой карандаш, — говорил он со знанием дела и с высоты своего опыта. — Химический ненадежен. Запишешь что-то важное, а потом подмокнет или отпотеет — и ни шиша не разберешь. Это ж беда для газетчика. — И тут же пояснял, что однажды в молодости по неопытности пережил такую трагедию, когда, вернувшись из командировки, ничего путного не смог написать, так как все записи его встреч и разговоров размокли и расплылись и прочитать их, как он ни бился, не удалось...

Едва обмундировавшись, он ринулся в город. Его интересовало все. И встречи с мурманчанами, и разговоры, которые велись на улицах города, и то, как выглядел в те дни сам Мурманск. Он приходил полный впечатлений, с волнением рассказывал нам обо всем, что видел. И я замечал его удивительную наблюдательность. Я, живший в Мурманске еще до войны, не знал и не видел того, что узнал и увидел Бражнин за какие-то час или полтора своих хождений по городу. Заметил я и другое. Многое из того, о чем нам рассказывал в те дни Бражнин, он потом в той или иной форме использовал в своих очерках, статьях и даже в книгах, изданных уже после войны.

А через день-два, еще не привыкнув как следует к военной форме, которая, кстати сказать, сидела на нем мешковато, он уже отправился в свою первую поездку в войска.

Хотя войска стояли всего в каких-нибудь 50–70 километрах от Мурманска, попасть в них было не так-то просто. Для этого следовало отправиться в порт, сесть на катер или другое суденышко, пересечь залив, чтобы, высадившись на мыс, попасть на фронтовую дорогу. Если повезет, вас может подобрать одна из машин, двигавшихся к передовой с боеприпасами. Этот путь туда и обратно и проделывал каждый раз Бражнин. Все это долго и утомительно. Но никто ни разу не слышал от него ни одной жалобы или упрека на трудности пути.

Но все это — поездки в войска, плутание между сопок в поисках того или иного подразделения, встречи с бойцами переднего края — пехотинцами, танкистами, разведчиками — было потом, когда Бражнин освоился в новой обстановке, понял особенности Северного театра военных действий. [134] А первые несколько нецель он чувствовал себя как рыба, выброшенная на берег. Томился, искал приложения своих сил. Не чурался любого дела, лишь бы быть полезным. Помню, как долго ворочался он на своем импровизированном ложе. Часто это были наборные кассы, поставленные одна на другую и накрытые одеялом. Просыпался Бражнин рано. Часов в пять утра он уже на ногах — и сразу же вызывается считать с корректорами сводку Совинформбюро.

Ответственный редактор «Часового Севера» батальонный комиссар М. Сергеев быстро уловил эту безотказность Ильи Бражнина. Когда Илья очень уж надоедал ему требованиями немедленно направить его в район боев, Сергеев, подняв палец вверх, многозначительно говорил:

— Как хорошо, что вы зашли. Есть срочное задание. Напишите-ка статью о стойкости наших воинов, о том, что они бьются до последнего и врагу не сдаются. Желательно материал завтра сдать в набор.

Через минуту Ильи уже не было в редакции. Он шел в библиотеку Дома офицеров, листал книги времен Суворова и Кутузова, читал воспоминания бойцов гражданской войны, затем наведывался в штаб армии, чтоб получить последние сводки с переднего края о том, как сражаются наши воины. Вернувшись в редакцию и примостившись где-нибудь около наборных касс, писал, складывая готовые листки в ровную стопочку.

Будучи свидетелем того разговора, когда редактор давал Бражнину задание, я с понятной заинтересованностью читал опубликованную назавтра в газете статью «Воин Красной Армии в плен не сдается». С точки зрения современных требований заглавие статьи, может быть, и не очень удачно: несколько прямолинейно и трафаретно. Но, думаю, в те июньские дни 1941 года это было вполне оправдано. Тем более что сделал Бражнин статью по-своему, оригинально. Это были размышления вокруг добытых им фактов, и основная мысль заключалась в том, что надо драться с врагом, всегда рассчитывая на победу, что нужна отчаянная борьба, которая только и ведет к успеху.

Вообще, как я заметил, Илья Бражнин не любил писать по донесениям или по рассказам других людей, даже наблюдавших его героя в бою. Он хотел все видеть сам, лично говорить с героем, чтобы представить его облик, выявить его характер и потом рассказать о влиянии этого характера на ход боя, на всю обстановку в подразделении. Поэтому, [135] когда он получал задание написать о каком-либо отличившемся в бою воине, он сразу же собирался в дорогу.

— Не могу писать, если не посмотрю герою в лицо, не увижу его заинтересованного взгляда, его улыбки или сурово сжатых губ, — говорил он.

И вот он идет на катере, который бросает крутой волной, потом ловит попутную машину и, если повезет, подъедет немного. Но потом все равно еще топает на своих двоих, плутает среди сопок, разыскивая нужное подразделение. Из штаба батальона — в роту, а там еще в боевое охранение или в окоп, где притаился снайпер.

По дороге может случиться всякое. Бывает, и заночуешь в землянке, в окопе или просто в нише, отрытой заботливым бойцом для себя, а потом оставленной в сохранности, даже с сухой подстилкой из веток для таких бедолаг, как вездесущий корреспондент. Случалось Бражнину ночевать по пути к переднему краю у артиллеристов, водителей, связистов. Он нигде не сидел без дела, а знакомился с новыми людьми, записывал свои впечатления и их рассказы о жизни, быте, боевых эпизодах. А потом вдруг после боевой корреспонденции о штурме высоты, занятой противником, появлялись в газете бражнинские очерки: «Человек с катушкой» — о связистах, «Скромные профессии» — о шоферах, «Крылатые люди» — о лыжниках. Я всегда с большим интересом читал очерки Бражнина. Ждал их. Как-то заметил, что и в войсках такое же к ним отношение. Когда уже Бражнин в конце 1942 года уехал от нас, мне пришлось по делам, связанным с доставкой газет в подразделения переднего края, быть в роте капитана Гонтаря. Бойцы, только что получившие свежий номер «Часового Севера», поинтересовались: «Что-то давно нет статей Ильи Бражнина. Уж не погиб ли он?» «Да нет, — отвечаю, — ранен. В госпитале». — «А-а! Тогда будем ждать».

Несмотря на то что Бражнин писал много, над каждым очерком он долго работал. Эта работа, как мне кажется, начиналась с замысла. Он не любил трафарета, и потому каждый его очерк своеобразен, не похож на другие и живет собственной жизнью. Казалось бы, куда как обыденная, набившая оскомину тема: забота о бойце, о его отдыхе. А Бражнин подошел к ней по-своему. Очерк «О бане и меткой пуле» он начал с описания выстрела. Вот боец вскинул винтовку, хладнокровно прицелился и мягко нажал на спусковой крючок. Выстрел оказался точным. Почему? И тут следуют рассуждения автора о том, что меткость зависит от того, в каком состоянии находился боец, какое у него настроение. [136] А отсюда прямая связь меткости огня с баней, с отдыхом, когда он возможен, с заботой командира о воине.

В каждом очерке Бражнин старался обрисовать облик своего героя. Хотя бы одной чертой, одной фразой подчеркнуть его самобытность, то, что составляло его суть и в конечном счете определяло и объясняло его поступки. Вот он пишет о политруке роты автоматчиков Алексее Скворцове, возглавившем атаку, и прежде всего отмечает, что его щеголевато зачесанные когда-то темные волосы свалялись комом и обгорели. Маленькая деталь. Обыденная. Но именно эта обыденность детали подчеркивает реальность поступков героя, показывает без лишних слов и риторики, что он не щадит себя в бою и прежде всего думает о победе, о том, как отбить врага. В очерке о летчике Алексее Небольсине он опять прежде всего подчеркивает его внешний облик, считая, что читатель должен увидеть героя таким, каким его увидел сам автор очерка. «Выглядел Небольсин совсем юношей, — пишет Бражнин. — У него смуглое лицо, чуть расширявшееся у глаз, чуть скуластое. Но внизу линии скул, сходящиеся у подбородка, тонки и нежны, загар, наоборот, по-мужски грубоват и темен». Как бы мимоходом сказал еще Бражнин о светлых сосредоточенных глазах Небольсина. Казалось бы, ничего особенного. И разговор у них с летчиком шел об обыденном. Но вот в конце очерка Бражнин сообщает, как, будучи подбит над вражеской территорией, Небольсин пытается сбить пламя с горящего самолета. Не удается. Выход один — оставить самолет. Но это значит попасть в плен к врагу. И Небольсин принимает другое решение. Он вводит горящий самолет в пике и живым факелом обрушивается на вражескую колонну, следующую внизу по шоссе. И читателю уже не забыть ни светлоглазого, чуть скуластого летчика, ни его подвига. Так вот почему Бражнину нужно было непременно видеть своего героя, говорить с ним, прежде чем о нем писать. Он заботился в первую очередь об эмоциональном воздействии своих очерков, об их полезности. Люди в его материалах виделись реальными, живыми, наделенными чувствами и мыслями. И спутать одного с другим было невозможно. Это подмечали и читатели. Мне не раз приходилось слышать от бойцов переднего края теплые отзывы об очерках Бражнина.

— Правду пишет, — говорили они. — Все как есть.

Я уже говорил о постоянной нацеленности Ильи Бражнина на работу, его готовности в любой момент выехать в войска. Возвращался он обычно утомленный, измотанный [137] скитаниями по горам и лощинам, постоянными недосыпаниями. Однако прежде всего искал подходящее место, где можно примоститься, разложить пачку бумаги и писать. Только сдав в секретариат очередной очерк или статью, он позволял себе вздремнуть немного. Не всегда, правда, это удавалось. Помню, только Бражнин прилег на топчан, как вышел из своей комнаты ответственный редактор батальонный комиссар М. Сергеев и зычным голосом позвал:

— Бражнин! Где Бражнин?

Ему сказали, что Бражнин спит.

— Когда же он успел? Только что был у меня, докладывал о вчерашнем бое. Ну да ладно. Ладысева ко мне.

Но Бражнин спал чутко. Тут же вскочил, подхватил всегдашнего своего спутника в скитаниях по переднему краю — планшетку и вместе с Григорием Ладысевым прошел к редактору.

Было это в начале сентября 1941 года. Горячие, особо беспокойные дни, кажется, уже миновали. Немецко-фашистские войска, поняв бесплодность своих попыток захватить Мурманск, притормозили. Наши подразделения, напротив, поняли свою силу, уверовали в то, что они могут противостоять врагу, воспрянули духом и все чаще навязывали противнику свою волю, переходя в наступление на том или ином участке и улучшая свои позиции.

Конечно, наши войска были немногочисленны. На огромном пространстве Север обороняли всего три-четыре дивизии. Немцы могли бы, подтянув свежие силы, прорвать нашу оборону. Но свежих сил у них не было. Свежие силы им дозарезу нужны на московском направлении, где уже два месяца бушевало Смоленское сражение, где наши бойцы стояли насмерть, не пуская врага к Москве. У нас же, на Севере, настроение бойцов тоже было связано с Москвой. Приковать врага к северным рубежам, не дать ему возможности перебросить под Москву ни одного солдата — об этом думали и бойцы, и командиры. «Фашист, битый на Севере, не появится под Москвой», — говорили они. Поэтому наша армия активизировала боевые действия, старалась держать противника в напряжении.

Именно в это время успешную боевую операцию провела дивизия, которой командовал полковник Тойво Викторович Томмола. По врагу был нанесен удар с двух сходящихся направлений. Бой показал возросшую выучку наших командиров, мужество и боевой порыв бойцов. Газета, естественно, не осталась в стороне. В первых числах сентября мы опубликовали боевую информацию «Враг отброшен на [138] 7 километров». Подготовили ее вездесущие И. Бражнин и Г. Ладысев. Теперь предстояло рассказать об этой операции более подробно, изучить накопленный опыт и дать несколько корреспонденции о действиях артиллеристов, пехотинцев, об организации взаимодействия, об отваге в бою. Эту цель и поставил ответственный редактор М. Сергеев перед Ильей Бражниным и Григорием Ладысевым.

Почему выбор пал именно на них? Бражнин сочетал в себе опыт умудренного жизнью человека с горячностью и нетерпением старого газетчика, всегда стремящегося докопаться до истины, чего бы это ни стоило. Ладысев, будучи почти вдвое моложе своего коллеги, обладал энергией молодости, неутомимости, отлично знал армейскую жизнь. Вот эти двое и отправились в дивизию полковника Т. Томмолы (впоследствии генерал-майора), чтобы встретиться с людьми, отличившимися в боях, и написать серию очерков и статей, показать людей, рассказать о выводах и накопленном опыте.

Задача эта оказалась непростой, поскольку бои продолжались и отыскать среди сопок в землянках и окопах нужных людей, беседуя с ними, выявить то драгоценное зерно боевого опыта, чтобы потом довести его до всех читателей газеты, было архитрудно. Но, видимо, редактор не зря строил расчеты на энергии молодого журналиста и зрелости писателя. Оба успешно справились с заданием, и в газете одна за другой появились корреспонденции: И. Бражнина «Союзница отважных» — об искусстве ночного боя, Г. Ладысева «Поучительный боевой пример» — разбор операции со схемой; очерк И. Бражнина «Бойцы-следопыты», очерк Г. Ладысева «Иван Крицкий» и другие материалы.

Оба вернулись в редакцию так же тихо и незаметно, как и исчезли из нее, сидели, писали, бегали к ответственному секретарю, договариваясь о сроках сдачи материала и размерах статей, а потом, сходив в баню, с наслаждением вспоминали перипетии своего похода: как плутали ночью по сопкам в поисках штаба батальона, возвращаясь все время на круги своя, как чуть было не пересекли линию боевого охранения и не попали к немцам. Это были обычные разговоры после поездки в войска, и мы к ним особенно не прислушивались. Помнится, сетовали они о том, что не удалось написать о доставке боеприпасов оленьими упряжками. «Ничего, еще напишем», — обещал Бражнин. Но как-то позвонили из политотдела армии и спросили, не наши ли корреспонденты оказали помощь раненым, помогли их перевязать, уложить на машину и отправить в тыл. [139]

— Слух идет, а кто они были, не знаем.

— Двое? — спросил редактор.

— Двое.

И тут Сергеев вновь вызвал к себе Бражнина и Ладысева.

— Признавайтесь: вы?

— Ну мы, — потупясь отвечали они.

— А почему не доложили?

— Максим Иванович, о чем же докладывать? Обычное дело, — оправдывался Ладысев.

— Да ну, живы остались, и слава богу, — вторил ему Бражнин. — О чем толковать? Сапера жалко. А шофера того я вовек не забуду. Мудрый человек.

Постепенно все прояснилось. Поймав попутную машину, Бражнин и Ладысев договорились с водителем, что он подбросит их до нужного пункта. Забрались в кузов и покатили. Но водитель вскоре остановил машину. Дорога разветвлялась, и он соглашался двигаться дальше только влево. А нашим корреспондентам как раз надо попасть в подразделения, занимающие позиции вправо от развилки.

— Ну, подбрось же, будь другом, — умоляет Бражнин. — Ждут нас там.

Но у водителя свой резон. Отрезок дороги, идущий влево, уже разминирован. Об этом свидетельствует и соответствующий указатель. А что направо, один бог знает. А вдруг там мины? Эта неопределенность и останавливает водителя. Но газетчики тоже народ стреляный, убеждать они умеют, и вскоре водитель, не устояв перед, казалось бы, вескими аргументами, трогает машину, сворачивая вправо. Но с каждым метром он все больше нервничает и наконец останавливается, заявляя, что намерен ждать саперов, пусть разведают дорогу, без этого он не тронется с места.

— Э черт! — негодует темпераментный Ладысев. — Это ж ждать у моря погоды.

Но оказалось, что саперы работали недалеко, занимаясь как раз разминированием дорог. Они шли навстречу их машине, осторожно зондируя землю щупами. И надо же — нашли мину. Прикрытая дорожной грязью, она лежала как раз на колее, метрах в пятнадцати от машины. Водитель, узнав об этом, укоризненно посмотрел на Бражнина с Ладысевым: куда, мол, вы требовали ехать. Путь только к богу в рай.

Мина оказалась противотанковой, и саперы стали осторожно очищать ее от грязи. Вокруг мины собралось немало любопытных, и один из саперов попросил всех отойти в [140] сторону. Бражнин и Ладысев прошли к машине и решили перекурить. Но выполнить свое намерение они не успели: раздался взрыв. Видимо, сапер сделал неаккуратное движение — и это стоило ему жизни. Несколько человек было ранено. Бражнин слегка контужен, однако понял он это лишь через несколько минут. А пока бросился перевязывать раненых. Ладысев последовал его примеру. Раненых уложили в машину, и она повернула в тыл, к медсанбату. Наши же корреспонденты побрели по раскисшей дороге дальше, осторожно ступая след в след. Они нашли штаб батальона, побеседовали с отличившимися в бою бойцами и командирами, а наутро отправились той же дорогой в обратный путь. Правда, мины повсюду были уже обезврежены.

Ни Бражнин, ни Ладысев не придали этому приключению особого значения, посчитали, что им повезло, и все тут. А потому никому об этом не рассказывали, и мы узнали обо всем совершенно случайно.

Вскоре у Бражнина появилась идея побывать на самом правом фланге советско-германского фронта, то есть в подразделениях, разместившихся на полуострове Рыбачьем и входивших в нашу армию. Он считал эту идею своей находкой и гордился ею. В ней и в самом деле было что-то заманчивое для журналиста.

Бражнин ни от кого не таил своего замысла. Напротив, он повсюду говорил о нем и прямо горел желанием поскорее воплотить его в жизнь. Не упускал случая напомнить о нем и редактору.

— Максим Иванович, — уверял он. — Право же, это хорошая идея. Это просто превосходная идея для газетчика. Она сулит отличный материал для очерка. Как вы этого не поймете?!

— Ну вот, заладил, — отвечал Сергеев. — Все я понимаю. Но тяжело вам туда добраться. Полярная ночь, снега, холод. Вы-то это понимаете?

— Я готов. Бойцы же там воюют.

— То бойцы.

Редактор оберегал Бражнина. Писатель и не молод, и здоровья не богатырского. Но все-таки редактор тоже газетчик, и он понимает всю необычность и заманчивость задуманного Бражниным. Послать бы кого поздоровей и помоложе. Но разве можно лишить писателя его идеи? И Сергеев соглашается.

Бражнин выходит от него сияющий.

— Все, брат, — говорит он, хлопая меня по плечу, поскольку [141] именно я подвернулся ему в эту минуту. — Все. Едем, летим, скачем. Давай-ка мне, брат, побольше блокнотов. Особый случай, скажу тебе. Да не скупись, окупится все сторицей.

— Куда уж вы теперь-то? — спрашиваю я.

— Туда, на край войны, — отвечает он, и я вижу, как сияют под очками его глаза.

Я понимаю, что он отправляется на Рыбачий. Наши корреспонденты редко туда добираются, но связь с Рыбачьим и Средним у редакции крепкая. Оттуда пишут наши друзья — военкоры, и чаще других Николай Букин.

— Передайте привет Николаю Букину, — говорю я.

— Передам, если встречу, — обещает Бражнин. Он сейчас на вершине счастья и охотно обещает все что угодно, не желая обидеть собеседника.

Отсутствовал Бражнин дней десять, а может быть, и больше. Мы бродили по заснеженному, завьюженному Мурманску и понимали, что там ему нелегко. Но он, пожалуй, чувствовал себя в тех трудных условиях, как говорится, в своей тарелке, Бражнин получил редчайшую возможность побыть на равных в той воинской семье, которая сложилась на Рыбачьем, пожить ее интересами, заботами, радостями и опасностями. Именно к этому он всегда стремился. Считал, что это единственный путь к тому, чтобы узнать всю правду о делах, помыслах, раскрыть душевное богатство бойцов, стоявших ежедневно между жизнью и смертью. Именно поэтому, я думаю, ему в редакции многие завидовали.

О том, как прожил эти десять или пятнадцать дней на Рыбачьем наш специальный корреспондент, мы узнали потом из очерков Ильи Бражнина, опубликованных в газете, из его коротких ответов на наши расспросы. Он говорил, что излазал полуострова Рыбачий и Средний вдоль и поперек, что встречался с пехотинцами и артиллеристами, снайперами и разведчиками.

— Но меня все время влекло к цели. Хотелось поскорее добраться до края войны и выполнить задуманное. Как это мне удалось, вы можете проследить по газете.

Следили не только мы, работники редакции, следили все читатели «Часового Севера». 10 декабря 1941 года, как только Бражнин вернулся в Мурманск, в газете появилось открытое письмо воинов Заполярья бойцам, командирам и политработникам левого фланга Южного фронта «Говорит правый фланг». Через пять дней в очерке «Неприступная крепость» И. Бражнин рассказал о бойцах и командирах, [142] подписавших это письмо, о том, как они превратила Рыбачий и Средний в неодолимый для врага оплот. Между строк можно было прочитать и о том, как сам автор добирался до края войны, как поведал его бойцам свою идею переклички левого и правого флангов советско-германского фронта, встретившую горячую поддержку. Защитники Рыбачьего и Среднего писали: «Мы крепко держим наши северные рубежи... Части, стоящие на полуостровах Средний и Рыбачий, превратили их в неприступную крепость». И. Бражнин в своем репортаже показывал, как это удалось сделать. При этом он ссылался на творцов этой победы, рассказывал о встречах с защитниками самых северных рубежей нашей земли.

«Здесь кончается огромная, ощетинившаяся русскими штыками линия фронта, фронта Великой Отечественной войны, — писал И. Бражнин. — Это ее правый фланг. Левый — где-то у Севастополя, за тысячи километров отсюда.

Ночь. Глухая полярная ночь. Снежный вихрь слепит глаза.

На крайнем правом боевом посту стоит пулеметчик Николай Хитров. Он сегодня правофланговый фронта освободительной борьбы советского народа. Он всматривается в вихревую гудящую даль. Он вслушивается в черную немоту ночи».

Читая сейчас заново эти строки, я вспоминаю, что Илья Бражнин никогда не писал о том, чего он не видел своими глазами. Он прошел через весь Рыбачий до батальона лейтенанта Никишина, стоявшего на самом правом фланге. Но этого ему было мало. Батальон все-таки занимает по фронту довольно большое пространство. У него есть левый и правый фланги. А писателю нужно было дойти до бойца, стоящего на правом фланге фронта. И он шел дальше — в роту, а затем вб взвод младшего лейтенанта Осипова. Днем туда пути не было, и вместе с политруком роты Баркановым Бражнин отправился туда глухой ночью. На правом фланге, у кромки земли, стоял в ту ночь красноармеец Николай Хитров. И Бражнин пошел к нему. Они не разговаривали в ту пронизанную вьюгой ночь. Да и разговаривать нельзя на посту. Они стояли и думали, каждый о своем. Бражнин, скорее всего, о том, что идея его близка к осуществлению, а колхозник из Чувашии, двадцатипятилетний Николай Хитров, о том, что не зря стоит тут, на краю войны, честно служа Родине.

Кстати сказать, во время своих скитаний по Рыбачьему Илья Бражнин встретился совершенно неожиданно с Константином [143] Симоновым, который, будучи корреспонденьом «Красной звезды», тоже стремился в те дни побывать в местах необычных, на кромке земли. Естественно, Бражнин не удержался и поведал Симонову о своей идее переклички правого и левого флангов советско-германского фронта. И Симонов эту идею горячо поддержал. Более того, он обещал посодействовать, чтобы «Правда» опубликовала письмо воинов с правого фланга, а также помочь, чтобы такое же письмо пришло с Южного фронта, с его левого фланга.

Видимо, обещания эти не были пустыми, потому что уже 10 января 1942 года «Правда» опубликовала очерк Ильи Бражнина «На правом фланге», а некоторое время спустя там же был напечатан очерк о левом фланге Отечественной войны, в котором говорилось о беззаветной отваге севастопольцев и приводились строки из обращения бойцов правого фланга, на которые черноморцы отвечали словом и делом.

Так идея, родившаяся в Мурманске, в редакции армейской газеты «Часовой Севера», превратилась в реальность благодаря настойчивости нашего сотрудника Ильи Бражнина.

* * *

От Ильи Бражнина Григорий Ладысев отличался одним. Он был почти вдвое моложе. А в остальном, что касается характера, энергии, нацеленности на работу, они были очень похожи. Как и Бражнин, Григорий Ладысев быстро загорался пришедшейся ему по сердцу темой и готов был тотчас ехать хоть к черту на рога, если это сулило быстрое воплощение в жизнь его замысла.

Дата добавления: 2015-07-08