Фрагменты из воспоминаний К.М. Симонова

У меня сохранилась датированная июлем 1952 года стенограмма обсуждения второй части романа , в котором деятельное участие принимал Твардовский. Эта рабочая запись свидетельствует о характере редакторской работы, об искренности, прямоте и доброжелательной строгости Твардовского. И мне хочется привести здесь некоторые из его тогдашних высказываний.

«Скажу, что, как говорят в плохих прописях, — первая часть жизни всегда лучше второй части жизни, потому что первая всегда что-то обещает, — так первая часть произвела большее впечатление, чем вторая. Это я должен сказать с совершенной искренностью...

На всей второй части лежит отпечаток некоторой, я бы сказал, торопливости, то есть первая часть мне представляется как читателю, — а я не только редактор, но и читатель, более отточенной в смысле языковом, в смысле фразеологическом, в смысле писательского мастерства. Вторая часть в этом смысле меня во многом огорчила.

Если мы начнем печатать первую часть, по которой есть наши замечания и которая гораздо чище, то вторая часть требует доработки, с перышком надо пройтись, фразу за фразой...

К этому и сводится мое предложение, — насчет отшлифовки, очистки от всякой словесной перхоти, причем иногда и фразеологической, то есть нужно целые фразы иногда вычеркивать.

Общий тон хороший, главы есть замечательные, например, главы с поимкой японских шпионов, вообще вся эта степь — это чудесно, но немножко отчетливей нужно сказать, что же они делали там?

...Ты живешь в романе в 1939 году, и ты этого должен держаться. У тебя слишком умны иногда люди. Синцова мобилизовали в сентябре, и он уже все понимает! Даже Маша строит жизнь в соответствии с большой войной. А каким было бы прекрасным решение, чтобы она задумала посадить что-нибудь в саду к приезду Синцова. То есть — все наоборот! Никто же ничего не знал тогда!..

Я был человеком, кончившим высшее учебное заведение и мобилизованным 15 сентября, и я понять ничего не мог...

У тебя хорошо, когда люди из боя, из монгольской степи говорят, что заключен договор.

Ты должен их устами показать, что они понимают мудрость советской политики. Значит, нападения не будет? Так? Но ты наделяешь людей слишком большой прозорливостью, которая не свойственна им...

Речь идет о том, что мы не знали тогда многого такого, что знают твои герои. Они знают слишком много.

Я считаю, что вещь удалась... Этот роман — обещание. Ты начал очень спокойно и уверенно, как будто говоришь читателям:

— Я вам расскажу историю некоторых моих друзей. Я вам расскажу, как некоторые люди учились, жили, были военными, приехали на границу, и когда на границе был конфликт, вот что там произошло. Но я вам это рассказал накануне каких-то больших событий. А после этого начнется что-то очень большое...

Художника надо все время держать в мобильном состоянии. Он не должен быть один с самим собой. Говорите ему самое резкое, что только можете, и от этого ему будет только польза. Сейчас художник нуждается в том, чтобы ему говорили все абсолютно. У него идет изумительный процесс. Он еще не простился с этой вещью. Когда она будет напечатана и выйдет отдельной книгой, он займется работой над следующей частью, и тогда он может сказать, что вообще эта книга у меня слабая...»

Так говорил Твардовский в 1952 году, в общем положительно относясь тогда к моему роману и в то же время словно предугадывая мое собственное будущее недовольство сделанным, заставившее меня вновь и вновь возвращаться к работе над «Товарищами по оружию», уже через много лет после их публикации в «Новом мире».

Вслед за романом я переписал наново свою довоенную пьесу «История одной любви», о которой вспоминаю сейчас только потому, что это дает мне возможность привести здесь очень поучительное, характерное для Твардовского письмо с отказом напечатать эту пьесу в «Новом мире» и с объяснением причин такого решения.

<Внуково, 15.VII.53>.

Дорогой Костя! Я, м.б., не дозвонюсь до тебя в предотьездный день, поэтому вкратце излагаю свое впечатление от пьесы, прочитанной мною одним махом. Она, действительно, «легко читается и даже легко писалась» — это можно о ней сказать с несравненно большей справедливостью, чем было сказано о твоем лучшем большом и серьезном труде. Но и здесь, говоря «легко читается», я не хочу сказать это в дурном смысле. Это достоинство, и достоинство не так часто встречающееся у нас. В ее незамысловатой, отчасти наивной (это ведь дань молодости, но пьеса-то все же та, которая была написана 12-14 лет назад) конструкции, немногочисленности действ. лиц, отчетливости положений, незагроможденности побочными мотивами и т.п. — ее очевидные преимущества перед многими современными драматургическими построениями. Это все так. И ничего дурного нет в том, что ты возвратился к ней, переписал ее набело (я говорю «ничего дурного», потому что резко отрицательно отношусь к той распространившейся моде переделок и перелицовок вещей четвертьвековой давности до 25% нового текста — об этом мы в Н.М. будем однажды писать на одном из избранных примеров), решил дать ее вновь на сцену, включить в собрание сочинений и т. п. Но боже тебя упаси публиковать ее в журнале, не только в Н.М., где она просто не пойдет, но и в каком-либо ином месте. Это будет не солидно, в духе поветрия, которое в этом смысле уже принесло десятки подобных случаев на базе неписания нового — желания хоть как-нибудь напомнить о себе, получить гонорар — вплоть до примера А... ой — помнишь?

После «Товарищей по оружию», вещи, перенесшей тебя в иной горизонт, горизонт более глубокого залегания, чем все твое прежнее (кроме, м. б., рассказов и отдельных очерков), нельзя тебе появляться в этом перелицованном костюмчике, где при всей его отглаженности боковой кармашек все же перешел на правую сторону, — нельзя, не советую.

О многом еще я могу сказать при встрече, при беседе, но писать много мне некогда сейчас. Одно скажу, не вижу я истинно творческой необходимости этой переделки. Как это можно вдруг обратить внимание людей — читателей, зрителей — к этой «проблеме» минуя годы и потрясения, занимающие их (людей) души вчера и сегодня? Это — «профессиональное». Это вроде как бы «отдохнуть» от сложности и пр. Но в творчестве отдыха нет даже там, где создаются вещи для отдыха, для легкого потребления. Вот что, примерно, обязывает меня сказать тебе моя уверенность в тебе — писателе, обязанном к свершениям уже не ниже «Товарищей», не то что не ниже или не выше, а вернее не жиже.

Твой А. Твардовский».

Истинно товарищеская строгость этого письма Твардовского, его настойчивое и терпеливое желание объяснить мне, почему он не только не может напечатать мою пьесу, но и почему я не должен стремиться к ее публикации в журнале, произвели на меня большое впечатление. Я еще не остыл от пьесы, перечитывая письмо Твардовского, вновь и вновь принимался мысленно спорить с ним то по одному, то по другому поводу, но конечная правота его выводов все-таки переубедила меня.

К следующему, 1954 году относится встреча с Твардовским, когда, по-моему, я в первый и последний раз вслух читал ему свои стихи. Я уже пять или шесть лет почти не писал их и вдруг за два или три месяца, почти не отрываясь, можно сказать за один присест, написал книгу стихов, потом названную мною «Стихи 1954 года» .

Я был увлечен этой книгой, и сам оценивал ее куда выше, чем она того заслуживала. Сказался многолетний перерыв в писании стихов; после такого перерыва особенно хотелось поверить в свою удачу. И я решился на то, чего, наверное, не сделал бы в другом случае. Решился прочесть всю книгу стихов вслух Твардовскому, которого заведомо считал не только строгим, но и далеко не всегда праведным судьей чужой поэзии.

В те годы я жил совсем рядом, через улицу от «Нового мира», и, зайдя туда перед концом рабочего дня, затащил Твардовского к себе — слушать стихи.

Он сел напротив меня за стол и, тяжело положив на него руки, немного нагнувшись вперед, стал слушать — терпеливо и внимательно, всю книгу подряд, не перебивая и не давая мне останавливаться. Когда я делал паузу между стихами, то встречался со взглядом, в котором ничего нельзя было прочесть.

— Давай дальше, дальше... Так я прочел всю книгу.

Твардовский довольно долго молчал. Потом сказал: — Конечно, если ты перед кем-то поставишь вопрос так: или все, или ничего, поежатся, но в конец концов, на твою беду, напечатают все. Но, позволь нам взять в наш портфель только то, что или хорошо, или почти хорошо. А все остальное — твоя воля, где и как печатать!

Он поговорил несколько минут об одном особенно понравившемся ему стихотворении, потом, припоминая или по названиям, или по смыслу и загибая неторопливо пальцы, назвал и другие стихи, которые бы он взял. В рукописи книжки было тогда стихотворений двадцать пять — тридцать, но для тех, что он выбрал, хватило пальцев на двух руках, еще остались и незагнутые.

— Ничего из других стихов не хочешь брать? — спросил я.

— Из других ничего не хочу, — сказал он, поднял голову и посмотрел на меня прямо и очень внимательно. — Знаю, можешь сказать мне в ответ, что я у себя в «Новом мире», бывало, и похуже того, от чего сейчас отказываюсь, печатал, и будешь прав. Но ведь ты сам редактор, сам знаешь, что, когда номер пора в типографию, а выбрать не из чего — бывает, и дерьмо ешь, а говоришь вкусно. Тут другой случай — есть что и из чего выбирать. Я и выбрал. А ты уж сам решай — обижаться тебе или не обижаться, соглашаться печатать у нас только это, а все остальное — где хочешь! — или не соглашаться.

Я не обиделся и согласился, с той поправкой, что, поспорив немного, добавили к выбранным Твардовским еще одно или два стихотворения, которые я считал в числе лучших . Добавили, впрочем, только после того, как я прочел их еще по одному разу.

Твардовский сидел и слушал так же неторопливо и внимательно, еще по разу примеряясь к уже слышанным стихам.

За всем, что он говорил в тот вечер, стоял не высказанный на словах, но достаточно ясно услышанный мною призыв: не пользуйся ты, пожалуйста, сейчас тем, что ты на коне и что найдутся охотники пойти тебе навстречу, коли принесешь даже неважные стихи; пойми, что это не благо! А благо для писателя как раз наоборот: то нормальное положение, когда одно, что получше, у тебя возьмут, а другое, что похуже, не побоятся — вернут. Вот именно так, как я предлагаю тебе сейчас — одно взять, а другое вернуть.

Я не повел себя так, чтобы Твардовскому пришлось вслух высказывать мысли, которые я прочел за его словами.

Обижать меня он явно не хотел, тем более что некоторые стихи ему понравились. Но если бы я поступил по-другому, то и он бы, не сомневаюсь, в свою очередь, поступил по-другому, сказал бы вслух то, о чем подумал, обидеть бы не побоялся.

Печатается по изданию: К. Симонов. Собр. соч. В 10 т. — Т. 10. — М., 1985. — С. 445-448.

Из писем К.М. Симонова Г.Ф. Александрову

Многоуважаемый Георгий Федорович!

В связи с разговорами, которые у нас с Вами были, относительно моей возможной работы в качестве редактора журнала «Новый мир», я бы хотел высказать здесь несколько соображений о работе журнала вообще и о том, как бы я думал в случае своего назначения эту работу перестроить.

Я исхожу прежде всего из того, что должен представлять собой номер толстого ежемесячного журнала, полученный средним советским интеллигентом-подписчиком в каком-нибудь городе на периферии.

Такой подписчик, естественно, обычно не может выписывать несколько журналов, и вот мне думается, что единственный получаемый им журнал должен ответить на значительно более широкий круг его культурных запросов, чем это имеет место с любым из наших журналов сейчас.

Прежде всего подзаголовок «литературно-художественный и общественно-политический журнал» должен найти отражение в содержании журнала, и обе эти составные части должны находиться в примерном равновесии.

Когда впервые со мной говорили о журнале, я специально на выбор прочел несколько номеров «Современника» и «Отечественных записок> их лучшего периода, и нужно сказать, что в этих журналах даже очень соблюдалось это равновесие, утерянное многими нашими журналами сейчас.

Нет смысла, чтобы журнал был по существу альманахом прозы и стихов с некоторой процентной нормой критических статей. Журнал должен быть отражением культурной жизни страны и должен давать представление о ней в целом. Поэтому я бы считал, что журнал должен состоять из следующих отделов: 1. Проза; 2. Поэзия; 3. Критика; 4. Публицистика; 5. Наука; 6. Искусство; 7. Иностранный отдел.

Некоторые пояснения относительно того, как я себе представляю работу последних четырех отделов.

Отдел публицистики, конечно, не только отдел чисто литературной публицистики, иначе его не было бы смысла отделять от критического отдела. В этом отделе должны печататься публицистические статьи и литературного характера и философского, и статьи по вопросам морали, быта, и статьи по ряду других, обычно не затрагиваемых в наших толстых журналах вопросов. Как пример приведу хотя бы такую пришедшую мне в голову тему: статья-очерк о культурной жизни нашего среднего провинциального города, о всем круге его культурных интересов, включая сюда театр, кино, самодеятельность, работу местных литераторов, вопрос постановки высшего образования и т. д. Это, конечно, только пример; тем такого типа очень много.

Отдел науки, который, конечно, не может занимать в журнале уж слишком большого места, все-таки должен сыграть роль затравки и посодействовать расширению такого явления, как работы крупных ученых над популярными статьями об интересных и животрепещущих вопросах науки, прежде всего, конечно, советской науки. Этим у нас занимаются от времени до времени в журналах, но систематически очень мало.

Отдел искусства должен более или менее систематически давать статьи по вопросам театра, кино, изобразительных искусств. На это может быть возражение, есть ли смысл дублировать соответствующие специальные журналы, но, во-первых, эти специальные журналы обычно не доходят до среднего читателя, во-вторых, со многим из того, что там печатается, бывает интересно и необходимо полемизировать, и, в-третьих, мне думается, будет очень хорошо от времени до времени рассказывать советскому читателю-интеллигенту на периферии (особенно на периферии) о важнейших достижениях во всех отраслях советского искусства.

И наконец иностранный отдел. Иностранные отделы формально существуют в наших журналах, но по существу они зачастую были просто переводческими конторами, где искали, что бы можно перевести на русский язык, и вдобавок слишком часто переводили без достаточного разбора. Я же думаю, что этот иностранный отдел должен по своей работе, в сущности, смыкаться с отделом публицистики. Основное место в нем должны занимать статьи, в которых бы мы вели активную наступательную полемику против буржуазных влияний и теорий в искусстве, где мы могли бы в тех случаях, когда это нужно, отвечать на враждебные нам статьи в иностранной литературе и журнальной прессе. В этом отделе, конечно, не будет надобности дублировать газетные международные обзоры, но в нем мы должны будем враждебной нам буржуазной политике, облеченной в литературную форму, противопоставить свою наступательную политику, тоже облеченную в литературную форму.

Теперь несколько соображений о редколлегии. Редколлегия должна быть работающей, иначе ее лучше вовсе не надо. Каждый член редколлегии должен руководить одним или двумя отделами журнала, и это должно быть предварительным условием при переговорах о включении его в редколлегию. Только в этом случае, при совмещении этих двух обязанностей, члена редколлегии и заведующего отделом, не произойдет той истории, которая постепенно и неотвратимо обычно происходит с журналами: на обложке одни начальники, а в редакции — другие.

Если перейти конкретно к составу редколлегии, как бы я ее очень предварительно и очень условно сейчас наметил, то я бы предложил такой состав : из старой редколлегии , во-первых, должен бы остаться Шолохов. Сознаю, что это будет в смысле работы исключением из правил, но имя Шолохова и двадцатилетняя традиция печатания его произведений именно в этом журнале делают необходимым это исключение. Впрочем, может быть, удастся найти какие-то формы, в которых Шолохов все-таки и сможет принимать некоторое участие в работе (например, посылка ему на отзыв основных больших прозаических произведений, печатающихся в ряде номеров журнала).

Из числа старых членов редколлегии мог бы остаться и Федин, при том условии, что он взял бы на себя руководство отделом прозы. В том же случае, если он не возьмет на себя отдел прозы, а захочет остаться членом редколлегии вообще, мне думается, от этого придется отказаться и вести тогда разговор с Василием Гроссманом, который, как мне кажется, тоже мог бы хорошо вести отдел прозы.

Отдел публицистики, по-моему, мог бы хорошо вести Александр Кривицкий, который одновременно был бы заместителем директора или ответственным секретарем, в зависимости от того, как это будет называться. Так как это человек, с которым мне придется работать больше всего, — несколько слов о нем. В течение всей войны он руководил литературным отделом газеты «Красная звезда», в его руках была там организация всего литературного материала, который, особенно в первые годы войны, был там, на мой взгляд, на большой высоте. Кривицкий хорошо знает круг писателей, в качестве литературного редактора он ряд лет работал буквально с десятками писателей. Человек он весьма умный, историк по образованию, коммунист. Он много и хорошо работал как публицист и выпустил за войну несколько книжек, таких, как «Традиции русского офицерства», «Брянский лес», «Гвардия», «Двадцать восемь». Он — член Союза писателей.

Что до меня, то я много лет работаю вместе с ним и просто не вижу для себя лучшего заместителя редактора или ответственного секретаря.

В качестве заведующего отделом науки я бы рекомендовал Бориса Агапова. Сначала я думал о том, что эту работу должен вести кто-нибудь из молодых ученых, но тогда она может стать однобокой, а Агапова я могу с чистым сердцем рекомендовать как человека, среди литераторов более всего интересующегося наукой и техникой, проведшего все пятилетки на новостройках и знающего чуть ли не каждую из них; он имеет огромный запас сведений и буквально неисчерпаемый круг знакомств в научном и техническом мире. Кроме того, он сам по себе давний и упорный энтузиаст популяризации науки. Мне кажется, это было бы очень подходящей кандидатурой.

Наконец, если это окажется для него возможным в смысле совмещения, я бы предложил в качестве заведующего иностранным отделом члена-корреспондента Академии наук Жукова, того, что сейчас возвращается из Японии. Он был бы бесконечно полезен и в иностранном отделе и в публицистическом отделе, и я очень хотел бы включения его в редколлегию.

В смысле соотношения работы отделов и принципа составления каждого номера журнала я был бы убежденным, врагом установившихся в наших журналах традиционных процентных норм — в каждом номере обязательно кусок романа, столько-то стихотворений, столько-то критических статей, столько-то рецензий и т. д. Это ведет к тому, что зачастую недоброкачественный материал помещается исходя из этой процентной нормы: нет к номеру хороших стихов, но стихи непременно должны быть в журнале — и вот печатаются плохие.

Конечно, в общем, журнал в течение года, скажем, должен соблюдать равновесие между отделами, но в каждом конкретном номере наибольшее место отводится просто наиболее интересному из имеющегося, без всяких дополнительных соображений.

Наконец последний вопрос — вопрос материальной базы журнала. У меня есть несколько пожеланий.

Первое. Часть тиража журнала, пусть не особенно большую, выпускать на отличной бумаге и в отличной обложке.

Второе. Иметь при начале работы средства на то, чтобы как следует отремонтировать помещение редакции и соответствующе обставить его, так, чтобы, во-первых, не стыдно было пригласить в редакцию кого бы то ни было, а во-вторых, для того, чтобы вообще писатели, собирающиеся в журнале, могли бы посидеть, поговорить в хорошей, удобной обстановке; в тех же сараях, обставленных несколькими канцелярскими столами и колченогими стульями, какие представляют из себя сейчас редакции наших толстых журналов, в них люди стараются не засиживаться, а, наоборот, поскорее сделать свое дело и выскочить на воздух. Между тем, в конце концов, у нас на всю страну четыре редакционных помещения толстых журналов, через которые, в общем, проходит литература. Это не так много. Это может быть и должно быть хорошо устроено.

Третье. Для редакции было бы очень важно иметь на всю редакцию хотя бы одну легковую машину.

Для ведения иностранного отдела, да и других отделов, важно иметь какой-то небольшой лимит на выписку крупных периодических зарубежных изданий журнального типа.

Для того, чтобы в редакции была атмосфера хотя бы некоторого гостеприимства и уюта, у редактора должен быть ежемесячный небольшой подотчет в таких размерах, чтобы он мог предложить собравшимся по тому или другому поводу писателям просто-напросто чай и печенье; конечно, это не проблема и редактор и члены редколлегии могут это сделать и за свой счет, но вряд ли это будет удобно.

Последнее. Члены редколлегии должны непременно получать жалованье, для того чтобы это было не только общественной работой, но и работой государственной, а следовательно, и работой с государственной ответственностью в данном случае важен не размер жалованья, а принцип. Сейчас мне в точности не известны ни официальные штаты журнала, ни реальные штаты. Я попрошу разрешения, если возникнет необходимость, и по этому вопросу представить свои соображения и просьбы,

Вот примерно какие практические мысли пока возникли у меня в связи с нашим с Вами разговором.

Уважающий Вас Константин Симонов. 1 сентября 1946 г.

Печатается по изданию: Новый мир. 1985. № 11. С. 138-141.

Дата добавления: 2015-07-08