В.Ф. Тендрякову

Внуково, 22 июня 1958 г.

Дорогой Владимир Федорович! Как всегда, Вы и в рассказе «Пощечина» улавливаете нечто существенное, жизненное, против чего не поспоришь, как против факта. Это драгоценный дар — чувство существенного в жизни, глаз и слух на все, что недоступно глазу и слуху авторов, пишущих не от потребности сказать правду, а из соображений сказать то, что будет «в соответствии» и т. п. Но о данном рассказе я хочу вот что сказать. Авторская речь у Вас слишком близка к языку персонажей: говорите Вы, и размышляет в закавыченных абзацах, скажем, Рыбец — одно и то же по словесной фактуре, насыщенности «живым» речевым материалом, словечками и оборотами.

Это — слабость, и слабость, влекущая за собой другие слабости, уже не «чисто формального» порядка, а самого содержательного. Тут-то форма и показывает, что она, шельма, действительно, неотделима от содержания. Вы прячетесь за этой «живой речью» от необходимости дать собственную, с более высокой точки зрения, чем точка Ваших Широковых, Наскоковых и др., оценку излагаемым фактам и поступкам героев, поставить их в ряд с другими, дать им обширный жизненный фон. Это-то куда труднее, чем изъясняться «живой речью» своих персонажей, в этакой «народной» манере.

Вы не хотите сказать, что же из этого всего получается

скажем, из этой ситуации), что привлечен Наскоков Широковым к ответу за пощечину, и оказывается весь «район» с рыльцем в пушку, всем эта история грозит неприятностями и неудобствами. А Вы просто говорите, вот, мол, как оно бывает у нас (и верно, что бывает!), а что к чему, я не знаю, не мое дело.

Фельетонист на Вашем месте, т. е. обратившись к подобной ситуации, знал бы, что сказать в конце, а Вы не знаете. И вот почему. Вы взяли факт в фельетонном наклонении, т. е. отключив его от всего остального, чем заняты герои еще, помимо этой истории, а в конце говорите, что история эта, хорошо окончившаяся. И трудно понять — шутите Вы или всерьез. Как будто бы и всерьез: секретарь райкома у Вас не просто решает не выносить сора из избы, а как бы мотивирует это тем, что Рыбец много честных людей припутал к своим махинациям — потому, мол, черт с тобой, убирайся вон без суда, исключения из партии и т. п. Тогда имейте мужество сказать, что он, секретарь райкома, тоже «в пушку», он — вершина этой районной круговой поруки антигосударственных деяний. Так бы и сказал, например, Нариньяни , что в деле запутаны и такие-то лица. Но Нариньяни легче: он излагает и оценивает отдельный, данный факт, — он, как говорится, не обобщает. А Вы сидите в данном случае между двумя стульями: я, мол не обобщаю, [...] но и не говорю, что вся эта история произошла в таком-то действительно районе с такими-то действительными лицами. А тут либо-либо. Вот как оборачивается безобидная и даже обычно хвалимая форма «живой речи», отсутствие авторского, отличимого от нее языка, языка и стиля его прямой, интеллигентной речи человека мыслящего и формулирующего свои мысли не на уровне своих героев, а на ином, высшем.

Я знаю, что Вы не хотите сказать: так все и обстоит «сверху донизу», хотя именно в этом обвинит Вас критика, если напечатать этот рассказ. Но Вы взяли эту свою ситуацию в полном отключении ото всего остального, что еще, кроме махинаций и рукомойства, делают эти люди, — она взята в фельетонном плане, но фельетон легко справляется с этим: «в то время, как вся наша страна...» и т. д., «есть еще отдельные...» и т. д. Смешение жанровых возможностей у Вас обернулось прямо-таки плачевно. Мне думается, что у Вас все это — издержки роста. Вы о многом хотите и можете рассказать, но рассказывать не умеете еще в полную силу. Ваше сегодняшнее стилевое состояние, если так можно выразиться, сродни тому, что характеризует революционно-демократическую, обличительную прозу Н. Успенского, Эртеля и др. Они много знали, видели, но рассказывали об этом по преимуществу языком своих персонажей, на уровне их мышления. А, скажем, Гл. Успенский имел еще, кроме языка своих героев, очень говорливых, еще и свой собственный, обобщающий, поднимающийся над...

Пишу это письмо на случай, что при нынешней моей занятости всяческой хлопотней, мне не тотчас удалось бы поговорить с Вами, да и для себя было важно изложить эти соображения на бумаге. Но и на словах мы непременно, если зайдете, так и сегодня поговорим. Мне очень хочется, чтобы Вы меня поняли правильно, что над рассказом нужно еще поработать не в плане «приглашения опасных моментов», а в плане оснащения всего этого материала на самой высшей основе.

Ваш А. Твардовский

Печатается по изданию: А.Т. Твардовский. — Т. 6. — С. 76-78.

Л.Н. Захаровой

Москва, 21 ноября 1958 г.

Уважаемая Лариса Никифоровна!

Вы пишете, что несколько лет назад уже получали от меня отзыв на свои стихи, и отзыв хоть и неблагоприятный, но прямой, не уклончивый и, так или иначе, внушавший Вам доверие. В расчете на такое доверие я отвечаю и на этот раз на Ваше глубоко искреннее письмо, сопровождающее чуть ли не целую книжку стихов.

С горечью вполне понятной Вы говорите о том, что, мол, годы идут, что Вы уже не так молоды, а все еще числитесь в «молодых», и, хуже того, Вас уже как бы лишают своего внимания и заботы те литературные «инстанции», которым надлежит заниматься собственно молодыми, молодыми по возрасту. И Вы уже говорите не только от себя лично, а и от имени, так сказать, своих сверстников, людей одинаковой литературной судьбы. Вы говорите о том, что консультанты и рецензенты разноречивы и полны профессиональной черствости, что трудно пробиться в большую печать, а между тем печатаются стихи нисколько не лучше Ваших, порой, может быть, даже хуже и т. д.

Все это так, если относить все за счет причин, лежащих вовне, но, может быть, стоит взглянуть на это дело и с другой стороны.

Я просмотрел присланные Вами стихи, — пусть Вас не смущает это слово «просмотрел», которое как бы свидетельствует о небрежном ознакомлении, — многолетний опыт «просматривания» дает мне некоторое право утверждать, что я умею это делать и большой ошибки не совершу, не «просмотрю» в том смысле, что не увижу.

Стихи хорошие, вполне искренние и достаточно умелые, не из тех, когда нужно говорить о неумении, о режущих слух словесных неловкостях. Все так. И тематически все, что вполне законно: преобладание «чисто женской» темы — темы любви, память несвершившегося счастья, горечь утраты и стремление обрести «мир души» в усвоении каких-то иных, кроме минувшего чувства, привязанностей, радости и удовлетворения (в работе, в общении с людьми, которым Вы нужны и которые Вам необходимы), и отголоски душевной боли, и естественное желание и ожидание еще возможного счастья самой любви («Как помню я твою заботу» и др.). Касаются стихи и других, более «объективных» тем, подсказываемых действительностью наших дней (лучше «Канун 1959 г.»).

И все это, повторяю, на уровне стихов, которые можно и напечатать.

Но скажу прямо, можно и не напечатать, и беды не будет. Так только и нужно смотреть на это: будет ли беда, большая ли потеря, если не напечатать, — и если нет беды, то и можно с легким сердцем не печатать. И не нужно ссылаться на то, что печатаются порой и худшие стихи, — все бывает, но велика ли честь оказаться не хуже посредственности.

Все это я говорю в объяснение того, что не смог сейчас отобрать для «Нового мира» ни одного из Ваших стихотворений. Вы вправе посетовать и на мою «черствость», но это уж такая наша редакторская доля. Однако Вы можете, по крайней мере, верить мне, когда я скажу, что, по-моему, Вы вот-вот напишете что-нибудь такое, что выйдет из Вашего ряда, явится «новым качеством», и тогда я буду рад напечатать Ваши стихи.

Рукопись возвращаю с некоторыми моими пометками при чтении.

Попробуйте прислать что-нибудь и из Вашей прозы, а новые стихи — само собой.

Желаю успеха.

А. Твардовский

Печатается по изданию: А.Т. Твардовский. — Т. 6. — С. 86-87.

Н.В. Чертовой

12 августа 1959 г.

Уважаемая Надежда Васильевна!

Роман Ваш я прочел от начала до конца, хотя уже с первой примерно трети прочитанного мне было ясно, что для «Нового мира» он не подходит. В чем дело? В том, что практические вопросы колхозной жизни в канун сентябрьского Пленума ЦК — не материал романа, а его содержание. Я отнюдь не против и таких произведений литературы, которые заняты практическими вопросами жизни, но при непременном условии их сегодняшней актуальности, полной, так сказать, синхронности с текущими событиями. Но освещать сегодня в таком плане события более чем пятилетней давности — это все равно, что опаздывать с выходом журнала на целые годы. Вещь Ваша публицистична, обращена к насущным проблемам сельского хозяйства в засушливом Заволжье, к вопросам специфическим для этих краев (лесонасаждения, снегозадержания, строительства водоемов и т. п.) и общим для всей страны (несовершенства обслуживания колхозов МТС-ами, расстройство и запущенность колхозного хозяйства, инертность изживших себя организационных форм руководства колхозами, гнетущая практика заготовок, закупок и т. п.). Но все это вчерашний день колхозного развития, не потому вчерашний, что теперь всюду было бы полное благополучие, а потому, что и неблагополучие сегодня иное, иные противоречия, присущие новому этапу колхозного хозяйствования. Таким образом, публицистичность вещи утрачивает остроту и целенаправленность. В самом деле, стоит ли сейчас распространяться о крайней невыгодности для колхозов МТС-овской помощи, когда МТС реорганизованы и колхозы становятся владельцами тракторов и другой сельскохозяйственной техники. Или взять практику заготовок и госзакупок до известных решений по смехотворно заниженным ценам. Это же вчерашний день. Или практика «Раскладки» плана заготовок на лучшие колхозы, практика гибельная для инициативы и трудовой активности колхозников. Опять — вчерашний день.

Иное дело, если бы собственные художественные данные вещи имели бы самостоятельное значение, опирались бы на все эти «вопросы» лишь как на материал, а содержанием имели бы нечто менее преходящее, более историческое в смысле постановки и решения более общих вопросов в жизни социалистического общества и человека. Но этого, к сожалению, не случилось. Роман, к сожалению, исключительно иллюстративен, привязан всеми своими образами к «вопросам», для разрешения которых порой достаточно одного разумного постановления директивных инстанций. Инертность и косность изживших себя методов руководства — Гущин (с перспективой перелома, выправления), Терской, Поветьев. Новые кадры, их неопытность, но хорошая горячность в деле — Крылов, Ганя и др. Все так расставлено, что с первых страниц все наперед известно и, простите меня, скучно до крайности. Я прямо Вам скажу, что как читатель я не прочел бы более двух-трех глав романа, несмотря на мой большой интерес к материалу, к этому участку действительности. Естественно, что я не могу рекомендовать читателю то, что сам читал до конца уже в силу иных, чем простой интерес, обязательств.

Вещь повторяет и концентрирует в себе все характернейшие недостатки так называемой колхозной прозы. Особенно это видно на «распределении» персонажей по признакам их «положительности» и «отрицательности», а также на уныло-хроникальной композиции (день за днем, месяц за месяцем). Так, например, в одной главе герой седлает лошадь, в другой расседлывает, потом снова седлает и снова расседлывает; одна глава начинается словами: стоял июнь, а дождя все не было; другая: стоял июль, а дождя не было и т. д. и т. п.

Стремление написать правильный, идейно выдержанный роман приводит порой к невыносимой фальши и всяческим натяжениям. Глава, описывающая собрание, где снимают с должности предколхоза Бахарева, заканчивается глубокомысленной фразой: «Бахарев сначала сам прошел мимо народа, а теперь народ прошел мимо него». Вы и не заметили, что эта фраза более всего была бы уместна в устах Вашего Поветьева, мелкого чинуши и ханжи. Бахарев как раз и пострадал-то из-за «народа», «своего», колхозного люда, односельчан, ради которых он впутался в противозаконную сделку (приобретение леса «левым» путем), которая явилась единственной, в сущности, причиной его снятия с должности.

Не имею возможности входить в подробный анализ рукописи — главное я сказал, имея в виду автора не «начинающего», а опытного, вполне квалифицированного. Эта опытность и квалифицированность определили литературную, стилистическую опрятность, построчно править, можно сказать, нечего, рукопись, как мы говорим, вполне «наборная». Больше того, отдельные страницы, характеристики, портреты (Ганя, тетя Оля, Надежда, Гущин и др.) написаны хорошо. Но безотносительно к основному греху романа — иллюстративности — всего этого мало для романа. Да романа, собственно говоря, и нет. Нет даже сколько-нибудь развернутой истории любви (нельзя же считать за такую историю разрыва Крылова с неизвестной нам и потому неинтересной Ириной или «наклевывающуюся» симпатию Гани к Крылову).

Но непростительными для опытного литератора являются такие «нарушения» законов художественного повествования, как подача изнутри мыслей и чувствований персонажей, коих мы видим лишь глазами главного в данном случае персонажа.

«'А новичок не так уж прост', — подумал Гущин» (это в первой главе, где Гущина, и его кабинет, и дом РК, и весь город Чаплино мы видим лишь глазами нового здесь человека — Крылова). Вы не имеете права говорить о том, что Гущин «подумал», потому что это все равно, что Крылов бы знал, что именно подумал Гущин в данную минуту. Почему это «закон», почему его нельзя нарушить? Потому что тогда утрачивается для читателя иллюзия жизненной достоверности происходящего: «Ах, так это все сочинение!» — вправе сказать читатель, и интерес его к чтению «сочиненного» остывает.

Мог бы я и еще многое сказать Вам, но думаю, что нужды нет — Вы и так все поймете, если душа окажется открытой для того, что я уже сказал здесь. А нет — так добавлением деталей, примеров тут не поможешь.

Рукопись возвращаю. Не сердитесь, если можете. Желаю Вам всего доброго.

А. Твардовский

Печатается по изданию: А.Т. Твардовский. — Т. 6. — С. 122-124.

Дата добавления: 2015-07-08