В.А. Волошину

20 августа 1959 г.

Уважаемый Вадим Архипович!

Ваша готовность «с одинаковым удовольствием услышать и «да» и «нет» в отношении Ваших рассказов о Чехове сама по себе свидетельствует о невысокой самооценке написанного. Не имею оснований разубеждать Вас, хотя могу сказать, что рассказы написаны грамотно, стилистически опрятно, — их можно бы и напечатать и, наверное, их охотно напечатают в будущем году, по случаю столетия со дня рождения А.П. Чехова.

Но дело в том, что писать рассказы из жизни великих писателей (это я не первому Вам говорю и повторяю) — занятие безнадежно пустое, ненужное. Великие писатели, в их числе А.П. Чехов, описали себя, свою эпоху и свою среду с несравненно большим знанием предмета, чем кто бы то ни было другой после них, не говоря уже о таланте и преимуществах сказанного впервые перед сказанным вторично, повторением известного. По самому Чехову, документам и свидетельствам современников я, читатель, знаю гораздо больше того, что Вы мне сообщаете в своих рассказах о писателе. Они для меня лишь свидетельство о том, что Вы тоже читали Чехова, его письма и общественные высказывания о нем и что Вы хороший, интеллигентный читатель с развитым вкусом, чувством стиля, наконец любовью к Чехову. Но все это, простите меня, еще не делает читателя писателем. Литература не может происходить из самой же литературы. Хорош был бы Чехов, если бы он писал рассказы из жизни своих любимых писателей, стараясь воспроизвести их письмо, стиль и т. д. Я хочу сказать, что Чехова-то и не было бы. Вот все примерно, что могу сказать о Вашей рукописи. Я не к тому веду, чтобы Вы поняли все это, как мое «нет» в отношении Ваших литературных возможностей. Почему бы Вам не попробовать написать что-нибудь не из жизни знаменитого писателя, а просто из жизни, той, которая всего ближе и интереснее Вам?

Желаю всего доброго.

А. Твардовский

Ф.А. Абрамову

Дорогой Федор Александрович!

Пишу Вам под свежим впечатлением только что прочитанной Вашей рукописи. Всего, конечно, я не скажу в этом письме ни в смысле ее значительнейших достоинств, ни в смысле некоторых недостач и слабостей, но не могу просто пребывать в молчании впредь до встречи с Вами, которая, полагаю, должна состояться в ближайшее время.

Я давно не читал такой рукописи, чтобы человек несентиментальный мог над нею местами растрогаться до настоящих слез и неотрывно думать о ней при чтении и по прочтении.

Словом, Вы написали книгу, какой еще не было в нашей литературе, обращавшейся к материалу колхозной деревни военных и послевоенных лет. Впрочем, содержание ее шире этих рамок, — эти годы лишь обнажили и довели до крайности все те, скажем так, несовершенства колхозного хозяйствования, которые были в нем и до войны и по сей день не полностью изжиты.

Книга полна горчайшего недоумения, огненной боли за людей деревни и глубокой любви к ним, без которой, вообще говоря, незачем браться за перо. Конечно, много в тех нечеловеческих трудностях деревенского бытия, которых Вы касаетесь, можно отнести за счет местных, северных условий, но так же, как нельзя во всем винить одну войну и все ею объяснить, так и «местные условия» не покрывают всего.

Книга населена столькими прекрасными по живости и натуральности своей людьми, судьба которых не может не волновать читателя, — они, эти люди — и старики, и дети, и юноши, и женщины, и редкие мужчины среднего возраста невольно воспринимаются как его, читателя, деревенская родня, сверстники и друзья, оставшиеся там по многосложным обстоятельствам. Незабываемы картины первого возвращения кормильца Михаила с лесоповальных и лесосплавных работ с гостинцами и подарками оголодавшей и охолодавшей вдовьей семье. Здесь впервые обрисовывается с исключительной сердечностью и нежностью образ Лизы (как-то не хочется называть эту чудную девушку-девочку Лизкой), который еще развернется потом с необычайной, щемящей привлекательностью в картинах проводов ее Михаилом в лес, с обучением по дороге тяжелому, недевичьему искусству управляться с топором; в ее новогоднем посещении семьи, наконец, в отчаянном ее замужестве «из-за коровы».

Да и не одна Лиза, — я начал с нее, потому что она истинное открытие художника, и человеческое обаяние этого образа просто не с чем сравнить в нашей сегодняшней литературе. Но я не хочу сказать, что другие образы написаны слабее — «матерь» (лучше все-таки в именительном падеже — мать), ребята-близнецы, председательница Анфиса Петровна, «поп» Мошкин, жуликоватый и «прожиточный», но и симпатичный, вопреки, может быть, намерениям автора, Егорша, — не буду всех перечислять, — не статью пишу, — даже на редкость сильно показан первый секретарь райкома, на долю которого в литературе обычно выпадает роль «бога из машины». Замечательно, что этот фанатик «выполнения плана», страшный тем, что он не откуда-нибудь извне, а здешний, знающий труд земляков, «бессердечный бурмистр, окаменевший в инертных понятиях, всецело зависящий от указаний», при ближайшем рассмотрении тоже человек.

Словом, в книге есть то, что делает книгу явлением — образы людей, явившиеся в ней во плоти, которых не спутаешь с образами других книг.

Почему я не начал с Михаила? Потому что в нем, можно сказать, главном герое, мне чудится, при всем том, что и он живой и натуральный парень, — чудится некая неуловимая навеянность литературного порядка (Григорий Мелехов).

Но бог с ней, с навеянностью, существеннее другое. Михаил Ваш — авторская проекция «идеального героя», молодого человека, вопреки всему не теряющего привязанности к земле, к деревне, беззаветного труженика ее, вознаграждаемого одними бедами, лишениями, просто муками мученическими. Скажу так: такая проекция — невозбранное художеству дело, через нее, действительно, можно показать невозможность в реальности такого жизненного выбора. Но тогда герой должен быть куда более интеллектуален, идеен, а в этом смысле он у Вас беден до крайности. Люди его возраста, сужу по себе и своим сверстникам, жадно тянутся к книге, к учению, к познанию, к выработке некоего мировоззрения. И одной его замордованностью семейными и колхозными обязанностями нельзя объяснить полнейшее его безразличие ко всему, что за пределами малого житейского, «конского» его существования. Вы уж перехватываете через край, показав, что он даже имени Есенина не слыхал. Но если он живет расчетом, как не дать погибнуть семье, оставшейся на его попечении после гибели отца на фронте, то удерживающее его на земле колхозной чувство долга могло еще действовать во время самой войны, а уж после войны, простите меня, читатель не может поверить, что находятся еще дураки, убивающиеся за пустопорожний трудодень, имея возможность по самой крайности заработать хотя бы в леспромхозе 10 руб. в день, т. е. 10 килограммов хлеба, которых он и в месяц не зарабатывает в колхозе. Соображения о том, что, мол, кто же будет землю пахать, в таких случаях несостоятельны — речь идет о жизни его горячо любимых близких, да и о собственной молодости, которая тоже и есть хочет, и хочет приодеться, и т. д. Противопоставление ему веселого пройдохи Егорши, доведенное до разрыва дружбы, неправомерно: парень, как парень, — рыба ищет, где глубже... И когда ему противопоставлена некая «власть земли», тяготеющая над Михаилом, то — как хотите — здесь Вы, правдолюбец без кавычек, вступаете в фальшь, в неправдоподобие, короче говоря, здесь выход только в том, чтобы, показав всю неизмеримую степень терпения Михаила, привести и такого энтузиаста к необходимости обратиться к «верному куску хлеба», т.е. кинуться туда, куда кинулись до него многие и многие подлинные энтузиасты. Или же он должен увидеть другое небо после таких-то решений.

Это — что касается главной идейной пружины книги. Теперь два слова предварительных (об этом мы будем говорить подробно при встрече) о письме, о «компонентах» вещи.

Главная беда ее — главная ее недостача, не дающая ей встать во весь рост, так сказать, вполне выдающегося произведения — недостача автора в ней, попросту — авторской речи, его суждений, сопоставлений, его, авторского уровня мышления, наконец, его, авторского языка.

Нельзя быть на мыслительном уровне своих героев, знать не знающих ни о чем, что лежит за околицей их деревни, — Ваш герой, например, побывал в Архангельске, так и то это Вы провели, как говорится, «за сценой», не решившись показать ему город, иную, чем его собственная, жизнь, людей, отношения.

Нельзя все время обходиться без своих слов, излагать обстоятельства дела диалогами и монологами героев, а их психику показывать посредством так называемых внутренних монологов, приема общедоступного и дешевого.

Но чур! Не буду об этом в письме, мне жаль, что в этой части Вы еще в общей колее нашей литературы, посвященной народной жизни. Разве можно было, скажем, написать «Казаков» без Оленина, без его размышлений, без его «духовности» в сопоставлении с полнокровием и гармоничностью «простых людей»?

Я о языке сказал не для порядку. Вещь пестрит языковыми сорняками. Наименьшее зло — местные слова и речения, но и тут нужна мера: «задоски» — ладно, но «подпахивать» пол — невозможное дело. Но куда хуже со словечками и оборотами современного советского «сленга»: даже в косвенной, т. е. авторской речи, «вкалывать», «сачковать», «ишачить», «снимать стружку», «распекать» (существительное!), «строгач» и т.д., и т.п.

Ужасны эти южнорусские «сколько можно», «пацаны», «видик», «приветик»...

«Переживать» — без объекта переживания, т.е., например, можно сказать «тяжело переживал утрату», но нельзя просто так: «он в это время, сильно переживал». Или: «ее сняли с председателей» — пусть бы в прямой речи — репликах героев, но в авторской, простите меня, это недопустимо. «Боевитость», «треп» и т. п. Без нужды Вы в написании иных слов следуете и фонетическому принципу: «охвата», «прекрасно», «впротчем», «опеум» и т. п.

Имейте в виду, что я такой враг подобной языковой неразборчивости, что Вашей вещи нужно было иметь действительно замечательные достоинства, чтобы эти «речения» не отвратили меня от нее. Но и об этом — на словах надеюсь сказать подробнее и доказательнее.

А покамест — радуюсь за Вас и поздравляю «с полем» и уверен, что Вы еще во многом «доведете» вещь до большего совершенства, главным образом за счет сокращения «внутренних монологов» и служебных (для изложения) диалогов и монологов.

И еще скажу, мужайтесь — вещь не получит «зеленой улицы», впереди еще много будет всякого. А в общем Вы молодец.

Будьте здоровы.

Ваш А. Твардовский

Печатается по изданию: Л.Т. Твардовский. — Т. 6. — С. 257-260.

Дата добавления: 2015-07-08