Книга IX. К метаистории петербургской империи 16 страница

высотные здания или волгодонские шлюзы и новые украшения

Сталинграда. Отдельные частные удачи - счастливые достижения

некоторых архитекторов, сумевших убедить вождя в своей

художественной правоте, - тонут в абсурдном нагромождении

разностильных элементов - дорических портиков и готических

шпилей, ренессансных лоджий и модернизированных колонн, в лесу

белых скульптурных групп, размахивающих мраморными знаменами и

эмблемами, как бы вопиющих о своем убожестве к самому небу, и в

беспримерной нелепости мозаик, где фигуры в бесцветных

партийных куртках и картузах маячат на золотом иератическом

фоне Византии.

Гениальный тиран. Дурной хозяин. Неудавшийся ученый.

Художественный идиот.

- Увы, - идиот. В этом Салтыков-Щедрин был прав. И не в

одной только художественной области проявлялся этот злосчастный

идиотизм. Идиотично было непонимание границ своих способностей

и возможностей. Идиотичной была та негибкость ума, которая

повинна в длинной цепи политических промахов, начиная от

недооценки Гитлера в тридцатых годах и кончая разрывом с

Югославией накануне пятидесятых. Идиотизмом отзывались и

неумение уважать никого, кроме себя, и неумение понимать

сколько-нибудь тонкие и сложные душевные движения. Несмотря на

свою довольно большую эрудированность, Сталин оставался, как

это ни странно, полуинтеллигентом.

Но почему же Урпарп не озаботился обогатить это существо и

государственной, и научной, и художественной гениальностью?

Разве это не способствовало бы всемирному торжеству Доктрины?

О, еще как способствовало бы! Если бы государственная

гениальность предохранила бы второго вождя от длинной цепи

воистину роковых ошибок, то через тридцать лет его правления

коммунистическая Россия достигла бы баснословного

экономического расцвета и небывалой силы влияния на народы всех

стран. Если бы его универсальная научная гениальность

обеспечила бы такое стремительное научное и техническое

развитие России, что эта страна опередила бы развитие

капиталистических государств и их военных машин, то весьма

вероятно, что к середине XX века на очереди стоял бы не вопрос

о коммунизации Кореи или Вьетнама, а о господстве Доктрины уже

надо всем земным шаром. И если бы художественная гениальность

второго вождя вызвала к жизни, вместо плоской галиматьи

"Краткого курса" или нудной жвачки его докладов и речей,

подлинные шедевры устного и письменного слова, способные

"глаголом жечь сердца людей", и в самом деле - возможно, что

носитель такой гениальности добился бы всемирной единоличной

власти уже не в одних только мечтах.

Отсутствие у Сталина гениальности научной, государственной

и художественной было следствием отчаянного сопротивления

Провиденциальных сил. Темные дары гениальности научной и

гениальности художественного слова, уже вложенные в него

Урпарпом, удалось парализовать в астральном теле этого существа

еще до его рождения на Кавказе. Гениальность же государственная

была вырвана у него уже после его появления в Энрофе, когда он

был ребенком. Ясно осознать происшедшее он не мог; да и Урпарп

не считают нужным разъяснять ему это. Смутная же память об акте

вручения ему темных даров продолжала в нем жить; отсюда и

разрыв между глубокой верой в свою энциклопедическую

гениальность и тем фактом, что ни в одной области, кроме

тиранствова-ния, он этой гениальности проявить не мог. Сталин -

это потенциальный, недопроявившийся благодаря сопротивлению

светлых начал, темный универсальный гений.

Впрочем, демонический разум не смотрел на Доктрину как на

единственное, что может и должно объединить мир.

Предусматривались и другие варианты. Интернациональная

революционная Доктрина была только первой серьезной попыткой,

опытом, генеральной репетицией: в ее ходе должно было

выясниться, каким цементом и чьими силами можно добиться этого

всемирного объединения прочнее и в то же время бездуховнее.

Потенциальный, недопроявившийся темный гений мог бы быть изъят

из Энрофа в Гашшарву с тем, чтобы пройти там окончательную

подготовку и воспринять свою последнюю инкарнацию в следующем

столетии, когда с его пути к абсолютной власти осуществленная

Доктрина убрала бы последнее препятствие, а темные дары были бы

все-таки вложены, втиснуты, впечатаны в него, потому что тогда

Урпарп уже хорошо знал бы, каким оружием парализует эти дары

светлое начало, и сумел бы избежать своего проигрыша во второй

раз.

А во время последней репетиции должно было решиться и еще

многое другое. В частности, должно было решиться, действительно

ли данный кандидат в антихристы сильнее всех других? Правда,

этих других было, кажется, только два, а из этих двух один не

мог быть по разным причинам рожден в это время в Энрофе. Но

оставался второй, и схватка между ними должна была выяснить

окончательно и безошибочно, кому следует играть главную роль в

долгожданном спектакле.

Мне неизвестно, кем был, какими путями был ведом и как

подготавливался другой кандидат. Я вижу только результаты. Я

вижу, что гениальной способностью к тиранствованию обладал и

он: та же жажда самоутверждения, та же кровожадность, та же

способность на любое злодейство. Но человекоорудие третьего

уицраора Германии, метаисторический смысл которого тоже отнюдь

не исчерпывается инвольтацией его этим уицраором, не сумел

довести эти качества до совершенства. Некоторые чисто

человеческие черты в нем окончательно не искоренились.

Сталин вполне допустил такую возможность, что он доживет

до той ступени в развитии науки, когда она сможет продлить его

жизнь намного дольше естественного человеческого предела, а

может быть, и дать ему даже физическое бессмертие. По-видимому,

с годами эта мечта лишь укреплялась. Поэтому он планировал

политику своей державы так, как будто ему никогда не придется'

сойти со сцены. Он не думал о тех, кто будут его преемниками,

не делал никаких распоряжений на случай своей смерти, никаких

завещаний. "После меня хоть потоп", - мог бы он сказать, если

бы его идею не выражал точнее другой афоризм: "Я буду всегда.

Предположение, якобы что-то после меня, - лишено смысла".

Бесчисленные скульптурные изображения собственной персоны,

которые он тысячами насаждал везде, вовсе не следует понимать

как стремление к увековечению своего образа в умах потомков.

Может быть, сначала этот мотив и играл какую-то роль, но

позднее он полностью заместился другим: это было не

увековечение в умах потомков, а самопрославление для

современников. Характерно, что при всем многообразии форм и

приемов в культе своей личности он и не подумал тем не менее

подготовить для себя мавзолей: он не желал допускать мысли, что

ему придется когда-нибудь быть похороненным либо

мумифицированным.

Такое парение на высотах культа своей личности в

разреженной атмосфере веры в свое бессмертие было его

германскому сопернику не по плечу. Тот чувствовал себя

величайшим завоевателем всех времен, личностью беспримерной и

провиденциальной, призванной к осчастливливанию немецкого

народа и к достижению мирового гегемона Германии. Он глухо

намекал даже на то, что после войны даст народу новую религию.

Но физически бессмертным он себя не воображал никогда, время от

времени возвращаясь к разработке завещания своим преемникам. И

даже официально назначил Геринга ближайшим наследником всех

обязанностей и прав вождя.

Я не знаю, "отколь" пришел он в немецкий Энроф, но, во

всяком случае, он не был инородным телом в теле Германии. Это

не проходимец без роду и племени, а человек, выражавший собою

одну - правда, самую жуткую, но характерную сторону германской

нации. Он сам ощущал себя немцем плоть от плоти и кровь от

крови. Он любил свою землю и свой народ странною любовью, в

которой почти зоологический демосексуализм смешивался с мечтою

- во что бы то ни стало даровать этому народу блаженство

всемирного владычества. А с него самого было бы достаточно

привести народ к этому блаженству, устроить его в нем, а после

этого отойти в некие потусторонние высоты и наслаждаться, видя

оттуда ослепительные плоды своих дел и впивая фимиам

благодарных поколений.

Правда, когда война, грубо опрокинув все его расчеты,

оказалась не заманчивым блицкригом, а невиданной мясорубкой,

шесть лет перемалывавшей плоть его народа (другие народы были

ему глубоко безразличны), он, скрежеща зубами, с пеной у рта

бросаясь на пол и грызя ковер от ярости, от досады и от горя о

погибающих соотечественниках, все же гнал и гнал их на убой

вплоть до последней минуты своего существования. Но это было не

то ледяное бездушие, с каким бросал в мясорубку миллионы

русских его враг, а отчаянная попытка - дотянуть как-нибудь до

минуты, когда фортуна обернется к нему лицом и изобретенная,

наконец, немцами атомная бомба превратит Москву и Лондон в

ничто.

Его противопоставление себя и своего учения всякой

духовности тоже не отличалось последовательностью и

окончательностью. Он с благоволением поглядывал на

поползновения некоторого круга, группировавшегося подле

Матильды Людендорф, к установлению модернизированного культа

древнегерманского язычества; вместе с тем он до конца не

порывал и с христианством. Поощряя распространение в своей

партии очень туманного, но все же спиритуалистического

мировоззрения ("готтлеубих"), он сам за два дня до самоубийства

обвенчался, как известно, по церковному обряду с Евой Браун.

Вообще, на картине его гибели есть некоторый налет

романтики. Это дрожащее от бомб убежище в подвалах Имперской

канцелярии, эти поминутно получаемые известия о приближении орд

врага уже к самому центру столицы, этот полусумасшедший,

бледный до синевы, уже только шепотом способный говорить

человек, его дикая свадьба в последнюю минуту, его самоубийство

со словами о том, что он уходит, но "из другого мира будет

держать вахту здесь, в сердце Германии", - все это, при всей

фантасмагоричности, вполне человечно - не в смысле гуманности,

разумеется, а в том смысле, что существо, пригодное к роли

всемирного абсолютного тирана, никогда не могло бы опуститься

до такой сентиментальной агонии.

Я не буду останавливаться на тех свойствах его характера и

ума, которыми он уступают своему врагу и которые могут служить

историку материалом для размышления. Я указываю только на те

черты, которыми он, будучи сопоставлен со Сталиным, проигрывал

под углом зрения метаистории в качестве кандидата в абсолютные

тираны.

Проигрывала, под этим углом зрения (как, впрочем, и под

всеми остальными углами) и его идеологическая концепция. Она

была лишена именно той стороны, которой сильна была Доктрина:

интернациональности. Мечта о владычестве 70-миллионного

немецкого народа над двумя с лишним миллиардами земного шара

действительно могла бы назваться бредовой. И если бы вторая

мировая война окончилась, каким-нибудь чудом, победой Германии,

концепцию пришлось бы в корне пересмотреть, расширив базу

"нации" по крайней мере до границ европейской "расы господ". Но

и тогда эта концепция, по самой своей природе, должна была бы

стать объектом ненависти и отвращения для подавляющего

большинства народов нашей планеты. Задача же Урпарпа

заключается как раз в обратном: в кристаллизации такого учения,

которое, тая в себе ядро будущей всемирной тирании, на первых

порах казалось бы привлекательным для большинства.

Интересно отметить, что если концепция национал-социализма

страдала безнадежной националистической или расовой

ограниченностью, то советская Доктрина - в том виде, в каком

она пребывала в течение первых двадцати лет своего господства,

отличалась противоположным дефектом: все это время она

относилась с пренебрежением и даже враждебностью к

национальному импульсу в психологии масс. Национальное начало

терпелось только в тех случаях, когда речь шла о национальных

меньшинствах или об угнетенных нациях колоний. Но это было

дефектом, и Сталин это понял. Он, несколькими годами раньше, из

побуждений, недалеких, очевидно, от хулиганской потребности

колотить зеркала и разбивать статуи, сносивший безо всякой

нужды памятники русского зодчества, превращавший черт знает во

что храмы и монастыри, а иные гражданские сооружения

уничтожавший под предлогом выпрямления улиц (то есть ради

злосчастной идеи "прямолинейности"),-теперь вдруг обратился к

национальному прошлому России, реабилитировал целый пантеон

русских государственных деятелей прежних эпох и стимулировал

воспитание в подрастающем поколении некоего синтетического - и

национально-русского, и интернационально-советского чувства

"Родины". Он понял, что ввиду предстоящего столкновения с

агрессивно-национальной идеологией фашизма не нужно

пренебрегать национальным импульсом в собственном народе.

Наоборот: следует его расшевелить, разбередить, заставить и его

лить воду на ту же мельницу. А вскоре после начала войны он

понял еще и другое: конфессии, которые так и не удавалось

выкорчевать из массовой психологии никакой антирелигиозной

политикой, следовало обратить в верных слуг, а потом и в

рабынь. Нескольких ничтожных подачек, вроде милостивого

разрешения на восстановление патриаршего престола и обещания

воздерживаться впредь от сноса храмов (благо, их осталась уже

какая-нибудь десятая часть), оказалось достаточно, чтобы

церковная иерархия полностью солидаризировалась и с программой,

и с практикой партии и государства.

Но это произошло уже во время войны, когда лозунг "Все для

войны!" вспыхнул в его мозгу, как факел. Вспыхнул же он потому,

что враг, которого он рассчитывал перехитрить, заставив его

истекать кровью в борьбе с западными демократиями, чтобы потом,

когда ослабеют обе коалиции, самому обрушиться на них со своей

интернациональной Доктриной и со свежей 20-миллионной армией, -

этот самый враг сам его перехитрил, опередил, спутал все карты,

и как гром с ясного неба на неподготовленную к таким сюрпризам

страну посыпались авиабомбы Германии и ее союзников.

Наступила минута слабости. Та минута, когда у вождя,

выступавшего перед микрофоном, зубы выстукивали дробь о стакан

с водой. Та минута, растянувшаяся, увы, на несколько месяцев,

когда в октябре 41-го года вождь с лицом, залитым слезами,

вручал Жукову всю полноту командования фронтом Москвы, уже

наполовину окруженной германскими армиями, и заклинал его

голосом, в котором наконец-то появились некоторые вибрации,

спасти от гибели всех и вся. Этой минуты, он, конечно, никогда

не забыл. Его натуре стыд был знаком лишь в одном аспекте: стыд

перед теми людьми, которые подглядели его слабость. Без Жукова

нельзя было обойтись, покуда шла война. Но когда она кончилась,

был использован первый же подходящий момент, чтобы

законсервировать этого свидетеля покрепче.

Возможно, впрочем, что кроме стыда за свою слабость перед

людьми, вождь испытывал и другое, еще более мучительное

чувство: страх за то, что этой минутой он дискредитировал себя

в глазах Урпарпа: ею он вызвал в демоническом разуме Шаданакара

сомнение: А не хлюпик ли он сам, Иосиф Виссарионович? Следовало

своим поведением как можно скорее доказать, что минута слабости

никогда не повторится и что схватку с роковым соперником он

выдержит до конца, бросив в мясорубку, если потребуется, хоть

сто миллионов, не дрогнув ни одним мускулом. Так он и держал

себя в дальнейшем.

Каково же стало отношение Провиденциальных сил России к

этому существу, когда оно, волей судьбы, оказалось во главе

государства, ведущего борьбу не на жизнь, а на смерть с

чужеземным врагом? Это отношение определялось двумя факторами.

Первым фактором следует считать непоправимо демоническую

природу этого существа. Провиденциальная помощь не могла быть

ему оказана ни при каких обстоятельствах. Достаточно было того,

что ему всей своей напрягшейся мощью помогает Жругр и что

Великий Игва Друккарга пользуется его способностью к состоянию

"хохха", чтобы вразумлять его и корректировать его действия. Но

вторым фактором являлось то, что концепция Третьей империи

грозила, в случае ее победы, еще более ужасающими бедствиями.

Она грозила полным уничтожением Русского государства и

превращением России в опустошенную зону хозяйничанья

бесчеловечного и неумолимого врага. А в более широких масштабах

она сулила разгром и уничтожение западных государств -

носителей наиболее демократических режимов и простирание над

миром от Японии и Австралии до Англии и Канады черного

покрывала длительной, убийственной физически и духовно, эры

владычества "расы господ". Такой путь ко всемирной тирании был,

быть может, еще прямее, еще менее обещающим спасительные срывы

и излучины, чем победа интернациональной Доктрины.

Поэтому демиург и Синклит России прекратили свою

постоянную трансфизическую борьбу с Друккаргом в тот момент,

когда на эту подземную цитадель обрушились орды чужеземных игв

из шрастра Клингзора. Как отражение этого, была прекращена и

борьба с теми, кто руководил Российскою державою в Энрофе. Им

не оказывалось помощи, но никакие их силы могли не отвлекаться

более на борьбу с силами Света, а сосредоточиться всецело на

войне с врагом, еще более темным, чем они сами.

Наступила глубокая ночь. Силы Света обрекли себя на

временное добровольное бездействие, пока не завершится схватка

чудовищ. Только перипетии этой схватки были видимы всем на

земле; точно духовный паралич сковал высшие способности людей и

лишь напряженнейшие медитации да наивысший творческий взлет

могли поднять иногда человеческую душу над непроницаемым кровом

тьмы.

В это роковое время произошло отпочкование второго

жругрита. Первый отпочковался давно, вскоре после окончания

гражданской войны; борьба внутри господствующей партии и

яростное сопротивление воцарявшемуся Сталину некоторых

крупнейших деятелей коммунистической элиты отразили это

метаисторическое событие. Но первый жругрит был слаб и задушен

в самом начале. Теперь же на свет появился новый; он вступил в

связь с руководством армией врага, даже с Великим Игвой

германского шрастра, рассчитывая, что разгром Друккарга

позволит ему занять место отца, так как уицраор германский

представлялся ему слишком ограниченным в своих возможностях,

чтобы непосредственно властвовать в Друккарге. Второй жругрит

действовал, постепенно отступая, до самого окончания войны,

когда Жругр, пожравший сердце врага и сказочно возросший в

мощи, уничтожил свое неразумное чадо, если можно так

выразиться, одним щелчком.

В исходе войны немалое значение имело то, что эманация

государственного комплекса чувств, которой восполняют убыль

своих сил Жругр и игвы, усилиями вождя и партии была доведена

до таких объемов, какие в мирное время были бы, конечно,

немыслимы. Этой эманации способствовали все и все: от

пропагандистов и агитаторов в армии до священников на амвонах,

от знаменитейших композиторов и писателей до микроскопически

неведомых работников печати и кино, от ведущих ученых до

последних, мельчайших партийных работников на заводах.

Взывалось при этом к различным инстинктам: и к патриотизму, и к

национализму, и к интернационализму, и к вере в Бога, и,

напротив, к вере в партию, и к жажде мира, который мог прийти

только через победу, и к омерзению и ужасу перед зверствами

фашизма, и к любви к своей земле, семье, дому, детям.

Поэтому к концу войны Жругра распирала неслыханная сила.

Множество игв и раруггов пали в борьбе, но уицраор окреп так,

как никогда еще не видели. Он жаждал расширения, он ворвался в

германский шрастр, он умертвил великого игву Германии, произвел

форменный погром и едва-едва был введен в некоторые границы

уицраорами Англии и Америки - Устром и Стэбингом.

Сталина в его натиске на Запад заставило остановиться одно

неожиданное событие. То есть предуведомлен о нем он был, но не

придавал этой опасности должного значения. В мае 1945 года,

когда началась уже разработка планов нападения на недавних

союзников, вождь был информирован - не из мистического, а из

вполне земного источника об испытании первой атомной бомбы в

Нью-Мексико. Он почувствовал нечто вроде того, как если бы

атомная бомба разорвалась у него в сознании. Вместо

долгожданного перерастания второй мировой войны против фашизма

в сокрушение всего капиталистического мира, вместо

триумфального шествия революционных армий через Францию,

Испанию, Африку неведомо куда, предстояло застыть на месте,

кусая локти и высчитывая, сколько же лет потребуется теперь для

того, чтобы тоже обзавестись атомным оружием, догнать и

перегнать врага и, уложив капитализм в гроб молниеносным

превращением в пустыню его столиц, провозгласить объединение

мира под верховной властью единственного человекобога.

Была сокрушена опасность мирового распространения

национал-социализма. Обрисовывались уже совершенно отчетливо

новые опасности.

Одна заключалась в том, что на почве второй мировой войны

с головокружительной быстротой вырос до умопомрачительных

размеров уицраор Америки. Казалось, гряда небоскребов отделена

теперь от Европы не океаном, а лужей воды. Этот уицраор сумел

объединиться со своими дальними родственниками в Западной

Европе и расположиться так, что его щупальцы шарили чуть ли не

у всех границ Советского Союза. Учитывая ошибки своего

немецкого предшественника, он вырабатывал идеологическую

концепцию, которая против интернационализма Доктрины выдвигала

не что-либо провинциальное и локальное, но космополитизм -

идею, столь же чреватую всемирной потенцией, как и сама

Доктрина. Взор Гагтунгра все с большим благоволением

останавливался на Стэбинге, все с большим вниманием обращал он

часть своих сил на его инвольтирование.

Другая опасность заключалась в том, во что была превращена

в итоге второй мировой войны - и духовно, и физически - Россия.

Единовластная тирания принимала размеры и формы, уже не

похожие на реальность, явно фантастические. Хотелось сказать:

этого не может быть, это нам снится, мы все в бреду. Но так как

было бесспорно, в то же время, что все не только не спят, но

бешеные темпы жизни и работы, не говоря уже о массовых арестах,

никому не дают спокойно провести хотя бы одну ночь, то начинало

ощущаться, как сквозь повседневную вакханалию просвечивает

вакханалия какая-то нездешняя, непостижимая и уже совершенно

нечеловеческая.

Возросли репрессии. Волна за волной арестовывались и

получали 25-летние сроки заключения или расстрел одна категория

граждан за другой. В тюрьмах и трудлагерях толпились в общем

столпотворении фашисты и коммунисты, троцкисты и белоэмигранты,

интеллигенты и колхозники, генералы и дезертиры, рабочие и

священники, безбожники и сектанты, православные и евреи,

хулиганы и монахи, бандиты и непротивленцы, проститутки и

ученые, воры и философы, толстовцы и педерасты, секретари

обкомов и бендеровцы, инженеры и партизаны. Расплатились за

свои проступки, действительные или мнимые, все, оставшиеся на

территории, в свое время оккупированной немцами, и все,

принимавшие прямое или косвенное участие в украинском и

прибалтийском движении за независимость, - все, заподозренные в

сочувствии контрпартизанам или в неумеренных симпатиях к

государству Израиль. Те, кто побывал в немецком плену и,

поддавшись тоске по родине и близким, рискнул вернуться домой,

и те, кто находился в частях Советской Армии, оккупировавших

Центральную Европу, а возвратившись в Россию, поделился

некоторыми наблюдениями и выводами. Те, кто рассказал

какой-нибудь анекдот, и те, кто писал на имя вождя послания в

детской надежде раскрыть ему глаза на совершающиеся беззакония.

Отправились в Воркуту, Караганду, на Колыму или в Потьму все

те, кто имел когда-нибудь несчастие побеседовать с иностранцем;

кто выразил сомнение в целесообразности какого бы то ни было

государственного мероприятия, партийной установки,

правительственного указа. Люди, когда-либо в раздражении

пожелавшие при ком-нибудь из близких, чтобы отец народов

поскорее покинул этот свет, привлекались по обвинению в замысле

террористического акта против вождя; привлекались и те, в чьем

присутствии было высказано роковое пожелание, и их

родственники, и их знакомые, и знакомые знакомых. Пытками

добивались признания в том, чего никогда не было. Несколько

тысяч работников ленинградской партийной организации

поплатились кто смертью, кто многолетним тюремным заключением

за выдуманную, никогда не имевшую места в действительности

попытку отделить Ленинградскую область от советской метрополии.

Ни абсурдность обвинений, ни смехотворность улик никого не

смущали. Дело громоздилось на дело, фабрикация на фабрикацию. В

любом уголке страны трудно было встретить семью, не потерявшую

в лагерях и тюрьмах кого-нибудь из своих членов; многие семьи

выкорчевывались целиком. Все процессуальные нормы, всякая

законность отбрасывалась, как только человек оказывался

подследственным по знаменитой 58 статье Уголовного кодекса, то

есть политическим преступником. Вернулись к средневековым

способам выколачивания признаний; опыт инквизиции припомнили и

использовали, обогатив его приемами новыми, соответствовавшими

другому уровню технического развития. Широчайшая сеть штатных и

нештатных осведомителей опутывала общество - от членов

Политбюро до туркменских чабанов и украинских доярок. Можно ли

не вспомнить повсеместную сеть шпионов и доносчиков,

насажденных Угрюм-Бурчеевым в каждом доме славного города

Непреклонска, и того, что Щедрин определил как всеобщий

панический страх?

Страх, плотный, удушающий, застящий солнечный свет,

отнимающий у жизни всякую радость и смысл, простерся над

обществом и пропитают собою каждую мысль, каждое чувство,

каждое слово человека. Он усугублялся еще и тем, что из

лагерей, вопреки всему, просачивались смутные и тем более

жуткие слухи о режиме, царствовавшем там, о вымирании целых

лагерей от голода, о невыполнимых производственных нормах для

заключенных, о садизме начальников и надзора, об умерщвлении

провинившихся в чем-нибудь неслыханными способами, вроде

привязывания в голом виде к дереву или столбу на пожирание

комарам и сибирскому гнусу.

В лагерях создавался режим, убивавший не только физически,

но и духовно. Доведенные до потери человеческого облика

издевательствами, непосильным трудом, слежкой друг за другом и

доносами, недоеданием и недостатком медицинской помощи, люди

задолго до своей смерти утрачивали волю к нравственному

сопротивлению. Политических заключенных, половина которых была

неповинна ни в чем, а половина другой половины виновна в

проступках, за которые в любом другом государстве их присудили

бы к нескольким неделям заключения или к незначительному

штрафу, - этих людей вплоть до 1949 года расселяли вперемешку с

бандитами, с прожженными убийцами и насильниками и с

несовершеннолетними, которых общение со взрослыми преступниками

развращало до конца. Мысль об исправлении преступников никому

не приходила даже в голову, и лагеря превратились в гигантские

Дата добавления: 2015-07-10