Двадцать восемь

Я все ближе к небесам, я у самого края, чтобы

увидеть под ногами мой мир ^[73]

Хороший лидер всегда в курсе происходящего в мире.

Я же не знаю о нем ничего.

Ну, не совсем так.

Я знаю, что в ста пятидесяти двух шагах от того места, где я стою, выглядывая из окна бывшей гардеробной Ровены, находится увитая зеленью беседка, сформированная из фигурной стрижки кустов, черепичной крыши, каменными скамьями и продолговатым мемориальным прудиком, которую почившая несколько столетий назад Грандмистрисс Дебора Сиобхан О'Коннор построила для медитации во времена массовых волнений. Довольно далеко до аббатства, чтобы обеспечить уединение, достаточно близко, чтобы часто использоваться. Зеркальный водоем облюбовали жирные лягушки, восседая на больших листьях водяных лилий, и спокойной летней ночью в моей прежней комнате, находящейся тремя этажами выше комнаты Ровены и двумя к югу, многими годами они убаюкивали меня своим ленивым баритонным кваканьем.

Также знаю, что в аббатстве в общем использовании четыреста тридцать семь комнат. Знаю, что только на первом этаже существует двадцать три дополнительных, на других трех этажах и того больше – несомненно, о существовании которых я даже не подозреваю. Разросшаяся за счет пристроек крепость – это настоящий улей тайных проходов скрытых панелями, каменной кладкой и половицами, сдвигающимися каминами, если знаете секрет их работы. То есть целое Тайное Подземелье. Именно так я всегда видела монастырь: Верхняя часть, где в окна брезжит солнце, и мы как нормальные женщины, печем, убираем; и Подземелье, где темные виляния и повороты подземного города с множественными проходами, катакомбами и сводами, и лишь бог знает с чем еще. Именно там, те из нас, состоящие в Хевене иногда становились чем-то еще, чем-то древним в нашей крови.

Я знаю, что в четверти мили позади монастыря стоит амбар на двести восемьдесят два загона, в котором когда-то содержались коровы, лошади и поросята. По соседству располагалась молочная ферма, в которой содержались сорок молочных коров, и находилась прохладная кладовая, где мы производили масло и сметану. Еще знаю, что за молочной фермой семнадцать рядов по пять грядок образуют большой огород, который со временем довольно сильно разросся, чтобы прокормить тысячи постояльцев аббатства, и еще оставалось на продажу за кругленькую сумму сельским жителям.

Все знакомые мне вещи принадлежали другому миру.

Мир, в котором я живу теперь, уже не тот, что я знала.

Сейчас полпятого утра. Я плотнее кутаюсь в халат и смотрю в окно на отбрасывающие длинные тени корявые дубы и падающий сквозь решетчатые скамейки на лужайку лунный свет. Утешающий меня вид знакомых форм преграждается одним из тех опасных отклонений законов физики, которые Мак прозвала Межпространственные Фейрийские Порталы или сокращенно МФП. Этот портал имеет вид кристаллической воронки торнадо источающей молочно-лиловое свечение. Это его тусклая, внешняя оболочка отражает лунный свет. При дневном свете эти прозрачные грани практически неотличимы от окружающей местности, которая маскирует их формы, текстуры и размеры. Я повидала МФП размером больше нашего заднего двора и меньше моей ладони. Этот портал оказался выше четырехэтажного здания и таким же широким.

Когда Мак впервые рассказала, как называет эти порталы, я рассмеялась. Это произошло практически сразу после гибели моей семьи, когда я была еще окрыленная свободой. Впервые в своей жизни, пока все окружающие меня ощущали тревогу из-за все более вырывающихся на свободу монстров, я упивалась пьянящим, необузданным умиротворением. Мои монстры сгинули. Они снова пытались вырвать меня из монастыря, и по возникшему в глазах матери триумфальному блеску на воскресной трапезе, я была уверена, что они с отцом, наконец, предложили Ровене за мое возвращение что-то, что та сильно хотела. На протяжении многих лет, миниатюрная Грандмистрисс управляла моей слепой преданностью только чтобы стоять между ними и мной.

МФП недолго вызывали у меня веселье. Больше не вызывают. Этот портал возник неделю назад и надвигался прямо к нашему монастырю. Мы впустую потратили несколько дней, отслеживая его продвижение, пытаясь найти способы повернуть обратно. Ничего не работало. Не похоже, что этот МФП можно было сбить с курса гигантским вентилятором. Я лидер этой территории, но не способна сделать что-то настолько простое, как защита ее от поглощения этим отколовшимся куском Фейри! МФП даже не живой противник. Это просто случайное обстоятельство.

Есть еще и живые враги, которых тоже не стоит сбрасывать со счетов. Завистливое мышление тех, кто остается на Поверхности, никогда не совпадают с теми, кто спускается в Подземелье, которые, без сомнения, даже сейчас говорят о кладези бесконечного знания и могущества всего мира, которое, как известно, мы заперли под нашей твердыней, что охраняется двухсот восьмьюдесятью девятью не обученными женщинами в возрасте от семи до – как Тэнти Анна – ста двух лет.

Они – моя ноша. Вверенная мне на попечение.

И я не вижу исхода, не предвещавшего гибель этих несчастных!

Нам требуется больше ши-видящих. Для укрепления наших рядов.

Прошлой ночью я собрала своих девушек вокруг МФП, когда он находился всего лишь в какой-то миле от аббатства. Мы вычислили его траекторию и с уверенностью в девяносто девять процентов могли сказать, что он собирался пройти через наш дом. Единственный спорный вопрос: часовню с юга от кельи Ровены это поглотит мгновенно и не разрушит каждый квадратный сантиметр нашего аббатства или оставит после себя груду щебня – возможно, пылающего – а раскаленные стены будут торчать тут и там?

Учитывая скорость его передвижения, чтобы пройти это расстояние до цели, ему потребуется всего около часа. Так точно рассчитать время и масштаб бедствий нам удалось по тому тянущемуся за ним на сотни миль кратеру, с пепелищем на выжженной земле. Большие здания превратились в маленькие горстки угольков постапокалипсиса.

Передвижной крематорий МФП на своем пути к аббатству нес фрагмент огненного мира ревущего ада, способного мгновенно испепелить цемент. Если он доберется до наших стен, мы станем бездомными. Не говоря уже о том, что такая раскаленная штука могла сделать с некой глыбой льда в подземелье нашей крепости.

Мы пытались наложить на него заклинания, развернуть обратно, уничтожить, привязать к месту. Я потратила целый день, роясь в старых фолиантах Ровены из ее прикроватной библиотеки, хотя изначально была уверена, что поиски бесполезны. Пока я так и не нашла ее «настоящую» библиотеку. Это мне еще предстояло, поскольку видела, как во времена кризиса она переносила книги, которые потом нигде не находили. Пока что.

Под конец мои девушки уже плакали. Мы были взвинченными и вымотанными, а вскоре еще и бездомными. Мы перепробовали все, что знали.

Позже подъехал черный «хаммер» и вышли трое риодановских людей.

С Марджери.

Мужчины предложили нам отступить за безопасный периметр. С помощью озадачившей нас темной магии они привязали МФП к месту всего в двадцати метрах от наших стен, где он и остался неподвижным. Где – как они заверили меня – и будет продолжать оставаться неподвижным все время.

– Но я не хочу, чтобы это оставалось здесь, – сказала я им. – Что же мне с ним делать? Мы можем передвинуть это куда-нибудь?

Они посмотрели на меня так, словно у меня выросло пять голов.

– Женщина, мы спасли вас от верной гибели, а тебе не нравится, как мы это сделали? Используйте эту чертову штуку, как утилизатор отходов. Сжигайте своих мертвых и врагов. Босс не отказался бы от чего-то подобного рядом с Честером. Это вечный огонь.

– Вот и заберите тогда себе!

– Единственный способ это сделать – оборвать связь. Сделаем это, и портал пройдет прямо через аббатство. Радуйся, что босс еще не решил, хочет ли этого или пожелает оставить это место нетронутым. По другую сторону ваших стен находится Дублин. Оставьте дверь открытой. Риодан заявится сюда через несколько дней, чтобы напомнить о долге.

Как только они ушли, Марджери вскинула кулак вверх призывая к празднованию по случаю миновавшей опасности, радуясь победе в борьбе за еще один день. Мои подруги обступили ее, ликуя, разразившись аплодисментами. Меня оттеснили и забыли в сторонке.

«Риодан заявится сюда через несколько дней.

Чтобы напомнить о долге».

В течение нескольких лет я скрывалась за этими стенами, пытаясь быть такой незначительной, насколько это возможно. Скромной. Незаметной. Я с радостью ходила на поля, мечтала о Шоне и нашем совместном будущем, изучала магию ши-видящих, наставляла девушек мудростью, и благодарила бога за свое благословение.

Я любила это аббатство. Этих девушек.

Я разворачиваюсь и прохожу мимо прозрачного видения Крууса, вольготно развалившегося на диване в моей гардеробной, наблюдая за мной с тех пор, как четыре с половиной часа назад прозвенели колокола на час магии. Он с расправленными крыльями и обнаженный в своей особой манере. Я вытираю лоб платком, промакивая его от пота, который в последнее время там постоянно. Когда Шон не смог прошлой ночью приехать, я не спала уже второй день подряд. Крууса это не остановило. Он нашел способ истязать меня и в бодрствующем состоянии. К счастью, все, что он в настоящий момент мог делать, это являть свое призрачное видение. Он не мог ни говорить, ни прикасаться ко мне. Что, безусловно, сделал бы, если б мог. Я мельком скользнула по нему взглядом.

И начала одеваться.

Вчера вечером моя кузина была лучшим лидером, чем я.

Потому что я не знаю свой мир.

Пришло время это исправить.

Поездка в Дублин была долгой и тихой. Больше нет радиостанций, которые можно было прослушать в дороге, а я не захватила ни телефон, ни iPod.

Это был трудный день, особенно с Марджери у власти во главе аббатства, на волне поклонения за спасение в самый последний момент, приправленной едкими комментариями о моих многочисленных промахах, которые вкупе с подстрекательными фразами настропаляли девочек и заставляли их чувствовать себя так, словно я, как Ровена, их ограничивала. Я смотрела на нее и думала: «Могу ли я повести менее трехсот детей, девушек и пожилых женщин на войну?» Позже я сказала ей:

«Бороться надо с умом и упорством, а не бесстрашием».

«Если бы мы боролись с умом и упорством, то остались бы без дома, – резко возразила она. – Бесстрашие – единственная причина, по которой все еще стоит наше аббатство».

На этот счет она была права, но сейчас, между нами и участью моих девушек, существовала проблема куда посерьезнее. Она ни о ком не заботиться. Для того, чтобы добиться контроля, Марджери привела бы ши-видящих прямиком к их погибели, потому что для нее лидерство – это забота не об их благополучии, а только об ее собственном. По иронии судьбы, ее самовлюбленность делает Марджери более харизматичной, чего нет во мне. По дороге в город я размышляю о необходимости очарования девушек для укрепления своего положения. Разрешение проблемы таково: либо уходить с поста, либо измениться настолько, что не уверена, смогу ли я выжить при этом и остаться самой собой.

Я подъезжаю к «Честеру» вначале одиннадцатого и с удивлением обнаруживаю вереницу очереди, охватывающую аж целых три разрушенных городских квартала. Даже не представляла, что в Дублине осталось столько выжившей молодежи, и вообще, что встречу такое скопление в одном месте, будто это обычный Вечер Вторника, на старом добром Темпл Бар. Неужели они не понимают, что мир отравлен и погибает? Неужели они не чувствуют стук копыт надвигающихся Всадников Апокалипсиса? Один такой, пока еще безлошадный, соблазнительно мне улыбался, вольготно развалившись на моем диване. Другой, на смену погибшему, правда, не окончательно еще изменился. Но скоро их снова будет четверо.

Я оставляю машину в переулке и тащусь в конец очереди, уже не надеясь превратить неизбежное всенощное ожидание в урок о моем новом мире.

Я едва успеваю бросить «привет» своим новоявленным компаньонам, когда сзади на мое плечо опускается рука.

– Риодан желает тебя видеть.

Это один из его ребят, высокий, мускулистый и весь в шрамах, как остальные. Он сопровождает меня в начало очереди, невзирая на все протесты и умасливания, от флиртующих до абсурдных. Когда мы спускаемся в клуб, я выставляю щиты, чтобы защитить свое эмпатическое восприятие.

Музыка молотом врезается меня, перемалывая внутренности. Эмоции глубоко ранят, несмотря на все мои усилия отгородиться от них. Такой неприкрытый голод, такое мучительное желание быть нужными и не быть одинокими! Но они идут неверным путем. Я вижу здесь самое настоящее безумие: в «Честер» стекаются в поисках любви. С таким же успехом можно пойти в пустыню, в надежде найти воду.

Они больше бы преуспели, отправившись грабить хозяйственный магазин, повстречав другого мародера за таким же занятием; по крайней мере, они бы знали, что он был ответственным, склонным к добрым намерениям человеком, собирающимся что-то отремонтировать. Или обнесли бы библиотеку! Любой читающий человек, хороший. Нашли бы себе молитвенную группу; они появились по всему городу, как грибы после дождя.

На первый взгляд каждый человек, мимо которого мы проходим, кажется счастливее предыдущего, но я все чувствую: боль, незащищенность, обособленность и страх. Большинство из них все равно переживут ли они эту ночь. Некоторые потеряли стольких близких, что это больше их не заботит. Они живут в брошенных домах и отдельных квартирах в зданиях без телевизоров и лишены способа узнать о нависающих над ними угрозах постоянно изменяющегося мира. Их первобытный инстинкт прост: не спать по ночам одним. Это люди, которые лишь на днях выяснили все, что хотели знать всего лишь мимолетным приоткрытием тайной завесы. Теперь же, лишенные внешних покровов, с пробитой защитой они плыли по течению и их это устраивало.

И я не могу не задаться вопросами…

«Смогу ли я до них достучаться? Смогу ли как-то собрать всех в одно место и указать цель?» При этой мысли чувствую головокружение. Они не ши-видящие … но молодые сильные, и восприимчивые.

Вот женщина танцует, запрокинув свою голову в притворном экстазе, улыбаясь окружающим ее мужчинам и Невидимым. Когда мы проходим мимо, я вижу, что у нее на сердце, словно в секундной вспышке: она считает, что мужчина никогда не полюбит ее, если она не будет постоянно доставлять ему удовольствие. Она уступила свое право быть человеком с индивидуальными потребностями и желаниями, и стала сосудом для выполнения потребностей любовника. Если она будет яркой, как бабочка, и сексуальной, как львица в брачный период то будет желанной.

– Это не любовь, – говорю я, проходя мимо. – Это сделка. Так что смело требуй за нее плату. Получишь хоть что-то взамен.

Раньше я любила классифицировать людей по нумерационной системе: от одного до десяти, насколько они потрепаны жизнью. У нее семерка. Ее сердце можно исцелить, но для этого потребуется исключительно преданный мужчина и вагон времени. Немногим удается достичь исцеления. Еще меньше находят родную душу, как мы с моим Шоном.

Пока поднимаемся на второй уровень, я осматриваю подклубы и вижу Джо, разодетую, как ученица католической школы. Мне не нравится такое богохульство над моей верой и до сих пор неловко от ее решения работать здесь, но она так страстно убеждала меня, решительно настроившись выполнять миссию по сбору информации в этом богатейшем источнике. Она еще не сказала мне ничего, и это заставляет меня чувствовать себя так, словно я бросила ее в эту помойку. Я знаю некоторые вещи о людях: кто и что мы – напрямую зависит от окружения. Среди хороших людей легко быть хорошим. Среди плохих людей легко стать плохим.

Когда мы дальше поднимается вверх по лестнице, я понимаю, что уставилась на подклуб, в котором на официантах лишь облегающие черные кожаные штаны и галстук-бабочка, выставляющие напоказ красивые мускулы под загорелой кожей или, в других случаях, крепкую обнаженную грудь. Здесь работали только те, чья внешность восхищала. Я задохнулась. У одного из официантов великолепная спина и прекрасные длинные ноги. Я могла бы часами наблюдать за его передвижениями. Я женщина и ценю отлично сложенную мужскую фигуру. Я успокаиваюсь, осознав, что Круус не отбил у меня это. Он не настолько меня развратил, чтобы я перестала считать человеческих мужчин привлекательными.

Мой провожатый ведет меня по коридору из гладких стеклянных стен по обе стороны от меня, на которых почти незаметны стыки. Все комнаты здесь построены из двухстороннего стекла. И в зависимости от того, как отрегулировано в них освещение, вы можете либо видеть, что твориться внутри с коридора, либо наоборот – что твориться снаружи, наблюдая из самой комнаты. Дэни описывала мне верхние уровни «Честера», поэтому, была готова к тому, что увижу прозрачный стеклянный пол, но знать о нем и идти по нему – это две огромные разницы. Людей нервирует видеть, что твориться у них под ногами. Но здесь в «Честере» владелец вынуждает вас смотреть под ноги с каждым сделанным шагом. Он – расчетливый человек и к тому же весьма опасный. Поэтому я и приехала сюда сегодня, чтобы определить мой долг, оплатить его и покончить на этом.

Мой сопровождающий останавливается перед, казалось бы, цельной стеклянной стеной и прижимает к ней свою ладонь. Стеклянная панель скользит в сторону, с еле слышным шипением гидравлического механизма. Его массивная рука, подталкивает меня в темную комнату.

– Босс присоединится к тебе через минуту.

Я вижу во всех направлениях, вверх и вниз. Из этого стеклянного орлиного гнезда Риодан изучает свой мир невооруженным глазом и камерой. По периметру комнаты, под самым потолком, в три ряда установлены сотни небольших мониторов. Я просматриваю их. Есть камеры, охватывающие комнаты полностью, почти из каждого ракурса. Есть комнаты, где происходят действия, которые настолько отвратны моей природе, что мой разум отказывается их воспринимать. Это – мир, который я должна изучить, если хочу оставаться лидером своих девочек.

За моей спиной с шуршанием открывается дверь, и я, молча, жду, пока он заговорит. Он этого не делает, и я открываю эмпатические способности, чтобы его почувствовать. В этой комнате кроме меня никого нет. Видимо кто-то открыл дверь, увидел вместо него меня и пошел дальше. Я продолжаю изучать экраны видеонаблюдения, медленно продвигаясь и впитывая лица, действия, сделки. Я должна изучить людей так тщательно, как никогда прежде.

Рука на моем плече вырывает из меня короткий, невольный крик.

Я испуганно разворачиваюсь и оказываюсь прижатой к груди Риодана, в его мягких объятиях. Я бы заговорила, но знаю, что максимум, на что я сейчас способна это только заикаться. В этой комнате никого кроме меня нет. Я не слышала, чтобы дверь открывалась еще раз. Тогда как он здесь оказался?

– Тише, Кэтрин. Я не для того спас тебя от беды прошлой ночью, чтобы причинить вред сегодня.

Я смотрю в нечитабельное лицо. Оно говорит об этом мужчине, что ему ведомы всего три выражения, и только: насмешливое развлечение, холодная отстраненность или гнев. И если оно выражает гнев – вы мертвы.

Я раскрываю свой дар эмпата.

Я одна в этой комнате.

Не могу подобрать слов, чтобы высказаться. Поэтому решаю задействовать свои ощущения:

– Я одна в этой комнате.

– Разве.

– Ты не реальный.

– Прикоснись ко мне, Кэтрин. И скажи, что я не реальный. – Он касается моей щеки легчайшим поцелуем, и я вздрагиваю. – Поверни свое лицо ко мне, и я поцелую тебя так, как подобает целовать женщину. – Он ждет, его рот, нежно касается моей щеки, в ожидании лишь моего движения, когда я едва повернусь, чтобы раскрыть свои губы и впустить его язык. Я вздрагиваю снова. Этот человек не поцеловал бы меня так, как мне нравится быть поцелованной, а только так, как это захочет сделать он. Его способ слишком суров, требователен, опасен. Его путь – не любовь. Это – страсть, и она опаляет. Сжигает дотла. Оставляя после себя лишь тлеющие угольки – точно так же, как МФП, который его парни привязали накануне у самого нашего аббатства.

Когда я отшатываюсь, он смеется и раскрывает объятия. Я пристально смотрю на него:

– Спасибо, что послал своих людей, чтобы привязали осколок Фейри. Они упоминали про плату. Нам особо нечем расплатиться. Что наше аббатство может предложить взамен на такую щедрую помощь?

Он слабо улыбается:

– Ах, так мы поэтому здесь. Ты весьма красноречиво изъясняешься для той, кто не произнесла ни слова, пока ей не исполнилось почти пять.

Отнекиваться нет смысла. Итак, он знает, что я не могла говорить в течение нескольких лет с самого рождения. Многие знают эту историю. Боль и эмоции этого мира захлестнули меня при рождении. Я была несносным ребенком, ужасным младенцем. Я плакала, не переставая. И никогда не говорила. Свернувшись в клубочек, я пыталась сбежать от страданий и скорби мира. Они называли меня аутист кой^[74].

– Благодарю.

– Пока не появляется Ровена и не предлагает твоей семье сделку.

– Я пришла сюда не о себе разговаривать, а о том, как могу расплатиться с тобой.

– Она вытаскивает тебя из твоей аутичной скорлупы, а взамен по достижении твоего восемнадцатилетия ты становишься с потрохами ее. С последующим переездом в аббатство. Твои родители ухватились за эту возможность. Они уже отчаялись когда-либо заглушить твой рев.

Уже тогда, Шон был в моей жизни. И пока я металась в бреду своей агонии, он подошел ко мне и спросил: «Девочка, почему ты плачешь?» Я помню, как в то мгновенье наступила тишина. Он обнял меня своими пухлыми ручками, и вскоре боль ушла.

– Как бы они тогда вступили в могущественный союз с более влиятельными и грозными мафиози, если их единственная дочь при достижении брачного возраста была бы дефектной? – говорю я сухо.

Он издает смешок:

– Так вот что скрывается за этим извечным спокойствием. Женщина, способная чувствовать. Забавно, я ведь тоже думал, что никого кроме меня в этой комнате нет, пока ты не заговорила. Не один я здесь с недостатком эмоций. – Его улыбка исчезает, и он смотрит в мои глаза пристальным изучающим взглядом, настолько пронизывающим, прямым и смущающим, что я чувствую себя пришпиленным к доске насекомым, подготовленным к препарированию. – И в дальнейшем – ты мне ничего не должна.

Я моргнула:

– Но я тебе еще ничем не отплатила.

– Ты это уже сделала.

– Нет. Я ничего не дала.

– Плата стребована не с тебя.

Меня пробирает озноб, и я почти не могу вздохнуть. Этот человек опасен. Умен. Ужасающ.

– А с кого? Я – единственная, кто несет ответственность. Я – та, кто потерпела неудачу. Я – та, которая должна была обеспечить им безопасность, поэтому я и только я одна должна сполна заплатить любую цену!

– Забавно, но в определении размера цены не покупатель товара или услуги ее устанавливает. Это делает продавец. В данном случае это – я. – В этот момент его лицо – жесткое и холодное.

– Так какую же цену ты определил? – Я стараюсь дышать ровно и медленно в ожидании его ответа.

Он движется в мою сторону, поворачивает меня к стеклу и направляет мое внимание ниже.

– У меня возникли некоторые затруднения с кадрами. В последнее время мои официанты просто горят на работе.

По моей спине поползли мурашки.

– В одном из клубов, в частности, трудно сохранить персонал. В Смокинг-Клубе постоянно требуется замена.

Это тот подклуб, где официанты одеты лишь в облегающие черные кожаные брюки и галстуки-бабочки и обслуживают посетителей топлесс.

– Твой Шон достаточно хорош, чтобы заполнить вакантное место на какое-то время.

Желчь поднимается к горлу.

– Моему Шону здесь не место.

– Возможно. Но признай, он неплохо смотрится в униформе.

Я смотрю в ту сторону, куда он указывает. Спина, которой я восхищалась, поднимаясь сюда по лестнице, помнила мои руки, пока он двигался во мне. Я гладила ее бесчисленными ночами, когда он погружался в сон. Я разминала ее, когда он слишком долго ставил сети. Каждая мышца, каждая плавная линия на ней перецелована мною множество раз. Это, действительно, шикарная спина.

– Как долго?

– Еще не решил.

– Не поступай так со мной.

– Почему.

– Он… – Я останавливаюсь и вздыхаю. Этот человек не поймет моих слов.

– Продолжай.

– Шон – моя родственная душа.

– Родственная душа.

Он издевается надо мной. Насмехается над Богом.

– Такие вещи – священны.

– Для кого? Твой бог может и любит родственные души, но только не человек. Такая пара уязвима, особенно, если они настолько глупы, что демонстрируют всему миру, как ослепительно сияет их счастье. А во время войны риск повышается в десятки раз. И есть всего два варианта как в таком случае им поступить: отправиться вглубь страны и скрыться так далеко от цивилизации, как это возможно, надеясь, что никто их не найдет, пока мир катится в ад. Потому что мир приложит все усилия, чтобы их разлучить.

Он заблуждается. Ему ничерта не известно о родственных душах. Но все-таки я не могу не спросить:

– А второй?

– Погрузиться по самые шеи в зловоние, разврат и коррупцию истерзанного войной существования…

– Ты предлагаешь вести себя, как обычные преступники. Ты бы предпочел, чтобы мы стали безжалостными зверями? Тебя это больше устраивает?

– Оглянись, Кэтрин. Увидь вещи такими, какие они есть. Сбрось свои шоры, подними глаза и признай, что ты плаваешь в дерьме. Если не признаешь, что все дерьмо из сточной канавы несется в твою сторону, чтобы накрыть тебя с головой, ты не сможешь от него увернуться. Тебе придется столкнуться со всеми трудностями сразу. Потому что этот мир жаждет тебя растоптать, разорвать на куски.

– Ты – манипулирующий, циничный и низкий.

– Виновен… лишь потому, что обвинен.

– Жизнь не такая, какой ты ее видишь. Ты ничего не знаешь о любви.

– Я успел очень близко познакомиться со всеми превратностями судьбы во времена воин. Они были моими худшими и лучшими столетиями.

– Это не любовь.

– Я этого и не говорил. – Он расплывается в улыбке, белые зубы сверкнули в тени. – Я предпочитаю войну. Цвета искрятся, еда и напитки редкостны и тем слаще. Люди еще интереснее. Более живые.

– И более мертвые, – говорю я резко. – Мы потеряли почти половину населения мира, а ты находишь это «интересным»? Ты свинья. Варварская и жестокая свинья.

Я отворачиваюсь. С меня хватит. Если такова его цена, то я вольна уйти. Я больше ничем ему не обязана. Он уже все взял.

Я направляюсь к двери.

– Ты должна ему рассказать, Кэтрин. Если у тебя есть надежда.

Я останавливаюсь. Он не знает. Он не может знать.

– Сказать кому, что?

– Шону. О Круусе. Ты должна ему рассказать.

Я разворачиваюсь, прижимая к горлу дрожащие руки.

– О чем, во имя Бога, ты говоришь?

Я заглядываю ему в глаза и вижу в них знание моего глубочайшего позора. Его глаза таинственно улыбаются, и в этой улыбке читается смирение. Словно он уже столько раз наблюдал за разыгрываемыми перед ним человеческими заскоками, что они уже начали… нет не причинять страдание, но, пожалуй, просто надоедать. Словно он устал наблюдать, как крысы снова и снова бьются головами об одну и ту же стену в лабиринте. Я на полную катушку раскрываю свой дар эмпата, насколько хватает сил, и все равно не могу даже почувствовать, что он находится со мной в одной комнате. Там где он стоит – ничего нет.

– Если не скажешь Шону, что Круус трахает тебя во сне – это уничтожит то, чем вы с ним являетесь быстрее, чем могла бы сделать любая работа в моем клубе. Вот это, – он указывает на Шона, подающего выпивку хорошенькой, почти голой Видимой, – всего лишь ухаб на дороге, искушение, испытание верности. Если твой Шон любит тебя, он пройдет его с честью. Круус – это испытание для твоей гребаной души.

Я не собираюсь с ним спорить. Он знает. Так или иначе, он знает. Возможно, он может читать мысли, как я читаю эмоции. Ужасная мысль.

– Почему я не могу тебя чувствовать?

– Возможно, недостаток не во мне, а в тебе.

– Нет. – В этом я уверена. – С тобой что-то не так.

Он снова расплывается в улыбке:

– Или все так.

Возможно, путь, который я избрала, будет путем труса. А может и благородным. Не могу решить. В моей голове такой кавардак. Но я предоставляю делам в Смокинг-Клубе идти своим чередом и надеваю на голову капюшон плаща. Я не стану противостоять моему Шону, потому и уезжаю. Если он захочет, то мы это обсудим. Если он не заговорит об этом первым, то и не будем. Я говорю себе, что уважаю его границы, сохраняя его достоинство. Именно здесь он пожелал находиться вместо моей постели в ближайшие ночи.

Цена спасения аббатства – часть моего сердца и львиная доля моей сущности. Именно это Риодан посчитал достойной платой.

Мой Шон будет каждую ночь сталкиваться с искушением в «Честере», а я в одиночку сталкиваться лицом к лицу с этой проблемой в аббатстве, в своей постели.

Это не тот мир, который бы я хотела когда-либо познать.

Дата добавления: 2015-07-10