Смерть Шери Мур!

Жертва изнасилования в деле против «Семи минут» неожиданно скончалась.

Завтра жюри выносит решение.

Он вздрогнул. Это было как удар бича.

Пережив первую жалость к бедной девушке, Майк подумал о ее отце, Говарде Муре, о Джерри Гриффите, Мэгги Рассел и, наконец, о себе и Эйбе Зелкине.

Минуту назад Майк думал, что опустился на дно, но сейчас увидел, что это было ложное дно, потому что в нем открылся последний люк и он упал еще ниже. Там, внизу, царила кромешная тьма. Это был самый черный день в его жизни.

В Лос-Анджелесе близился полдень. Мэгги Рассел приняла душ, вытерлась и застегнула лифчик, и тут телефон зазвонил во второй раз за последний час. Она вышла из спальни в гостиную и сняла трубку.

К ее радости, из Вашингтона звонил Майк Барретт.

— Майк, я молила Бога, чтобы ты позвонил. Я хотела позвонить тебе, но не знала, в гостинице ты или нет. Слышал, что Шери Мур умерла ночью?

— Да, я увидел заголовки в газетах полчаса назад.

— Какой ужас! Она была такой юной. У меня кошмарное настроение, Джерри в отчаянии. И ты… Я слышу по твоему голосу… Тебе тоже плохо.

— Да, плохо. Эта бедняжка Шери… Я ни разу ее не видел, но, когда умирает человек, все остальное отходит на второй план.

— Я не могу забыть о ней… Я, как эгоистка, еще беспокоюсь и о Джерри… Как это может отразиться на нем. — Она помолчала несколько секунд. — И я беспокоюсь о тебе, Майк.

— Забудь обо мне. Конечно, у меня отвратительное настроение. Утро кошмарное, но я, по крайней мере, жив или хотя бы не совсем мертв.

— Что это значит? Я думала, что хоть у тебя… хорошие новости. Утром ты разговаривал с сенатором Бейнбриджем и Джадвеем, так ведь?

— С одним сенатором Бейнбриджем. Я только что вернулся от него.

— Что случилось, Майк? Не говори, что он не…

— Да, он не… Не вышло.

— О, Майк, если бы ты знал, как мне жаль! Я была уверена, как только они поймут, что ты знаешь о Джадвее, они…

— Все не так просто. Бейнбридж хочет все оставить как есть, чтобы все считали Джадвея мертвым. Он бросил мне одну крошку — обещал все передать Джадвею, но ясно дал понять, что это ничего не изменит.

— Нельзя вызвать Джадвея в суд повесткой?

— Куда? Как? Как можно вызвать духа?

— Да, это был глупый вопрос, но я так переживаю за тебя, что… пытаюсь что-нибудь придумать. — У нее промелькнула мысль. — Майк, что произошло между тобой и сенатором Бейнбриджем? Что он сказал? Хочешь поговорить об этом?

В его голосе слышалось такое уныние, что у Мэгги заныло сердце, но она попросила его рассказать все, что произошло с той минуты, когда он встретился с мисс Ксавьер в Капитолии.

После неудачного разговора он узнал о смерти Шери, вернулся в отель и из-за разницы во времени успел застать Зелкина дома, прежде чем тот отправился в суд. Зелкина тоже потрясла смерть Шери и отказ Бейнбриджа и Джадвея помочь.

— Эйб сказал, что, если автор не хочет защищать свою собственную книгу и жизнь, как мы можем надеяться на успех? — повторил Барретт слова партнера. — Конечно, смерть Шери Мур расстроила Эйба… У него такое ощущение, будто мы во всем виноваты. Нельзя забывать и о том, как смерть Шери повлияет на исход процесса. Эйб согласился, что, хотя ее смерть юридически никак не связана с нашим делом, она окажет на присяжных очень сильное эмоциональное воздействие. Можно не сомневаться, что кто-нибудь из присяжных обязательно узнает о ней… Так вот, влияние смерти Шери Мур на всех, кто связан с этим делом, будет огромным. Это событие поставит громадный восклицательный знак к утверждению Дункана, что «Семь минут» является главной причиной ее смерти. Джадвей после вчерашней ночи больше не насильник. Он убийца, а с ним и все, кто его защищает.

— И ты ничего не можешь сделать? — медленно спросила она.

— Никто, кроме Джадвея, не может ничего сделать. Если бы он согласился выступить свидетелем, это затмило бы даже смерть Шери Мур. Его появление в суде могло вновь приковать всеобщее внимание к самой книге. Он защитил бы свое детище, а мы бы с помощью живого автора доказали, что такая книга не могла причинить Джерри вреда и что она никоим образом не повинна в смерти девушки. Но что толку думать о том, чего не может быть? Все кончено. Для всех сегодня Джадвей мертв точно так же, как был мертв и в начале процесса. Наши сторонники пострадают из-за своих убеждений. Сейчас цензоры на коне, они вновь начинают охоту за ведьмами. Свобода слова, право на собственное мнение — все это погибнет с уничтожением свободы печати. К чему продолжать? Я могу вернуться к похоронам Шери…

— Майк…

— Да?

Мэгги Рассел внимательно выслушала его и напряженно думала. Ей нужен был ответ на последний вопрос.

— Смерть Шери нанесла тебе сильный удар, но теперь и положение Джерри резко ухудшилось. Так?

— Боюсь, так, Мэгги, — неохотно ответил Майк, помолчав.

— Что ему грозит?

— Поговорим об этом, когда я вернусь.

— Я хочу узнать сейчас, Майк. Я взрослая девушка. Скажи правду.

— Хорошо. Пока Шери была жива, Джерри мог получить от трех лет до пожизненного заключения в тюрьме штата, но, поскольку он оказывал помощь прокуратуре и психиатры подтверждают, что у него неустойчивая психика, он мог получить от года до трех. Однако после смерти Шери Джерри обвиняется не в изнасиловании, а хуже, в убийстве, и, скорее всего… ему грозит пожизненное заключение.

— Пожизненное заключение? — Мэгги задрожала. — Но это невозможно, это несправедливо… Они не знают Джерри.

— Мэгги, закон признает только то, что видит и слышит.

«Только то, что видит и слышит», — подумала девушка.

— Майк, от твоей Донны Джерри узнал, где я живу, и звонил мне сегодня утром.

— Звонил? — Барретт не поверил своим ушам. — Он что, еще не в тюрьме?

— В тюрьме? Что ты хочешь этим сказать, Майк?

— Я думал, ты поняла. Пока Шери была жива, он мог оставаться на свободе под залог, но после ее смерти его должны немедленно посадить в окружную тюрьму.

— Теперь понятно, — произнесла она. — Он позвонил, чтобы поговорить со мной. Ему совсем не с кем поговорить. Мы с ним обсудили случившееся, и я попыталась успокоить его. Я спросила, может ли он приехать сюда? Джерри ответил, что попытается выбраться из дома и приехать, но ненадолго. Он сказал, что во время обеденного перерыва, в час, приедет окружной прокурор. Майк, Дункан собирается арестовать его?

— Да. Вообще-то Джерри уже должен сидеть в тюрьме, но поскольку его отец и Дункан — друзья… Арест и был отложен на несколько часов. Но боюсь, в час арестуют.

— Тогда я рада, что он едет сюда. Я хотела только успокоить его, но сейчас… Ничего. Мне пора одеваться. Ты сегодня вернешься?

— Мне уже должны забронировать билет. Я приеду прямо в зал суда, если процесс еще не закончится. Если не успею, заеду сначала в контору. Вечером увидимся.

— Вечером… — неуверенно повторила Мэгги и добавила: — Майк, не сдавайся. Может, еще не все потеряно.

— Дорогая, пожалуй, каждому человеку отведено определенное число чудес и, боюсь, мой запас уже исчерпан.

«Твой, возможно, и исчерпан, — подумала Мэгги. — А вот мой, быть может, еще нет». Она торопливо простилась с Майком.

Положив трубку, девушка замерла возле телефона и попыталась вспомнить слова Барретта. «Мэгги, закон признает только то, что видит и слышит». Но, Майк, что, если закон еще не видел и не слышал всего? «Как можно вызвать духа?» Но, Майк, почему не попробовать?

Он сказал: каждому человеку отведено определенное число чудес. Правильно, Майк, но, может, я еще не превысила свою квоту?

Как секретарь всегда говорит в суде? Правда, только правда и ничего, кроме правды, и да поможет вам Бог.

Ладно, и да поможет мне Бог. Пришло время выяснить правду, только правду и ничего, кроме правды.

Мэгги глубоко задумалась, и скоро план действий был готов.

Сначала необходимо позвонить в Вашингтон.

Ее соединили меньше чем за минуту.

— Мисс Ксавьер? Вы секретарь сенатора Бейнбриджа?

— Да.

— Это мисс Мэгги Рассел из Лос-Анджелеса. — Сейчас начнется наглая ложь. — Я работаю в «Рекламном агентстве Гриффита». Мне очень нужно увидеться завтра с сенатором Бейнбриджем по просьбе мистера Гриффита. Можно устроить встречу?

— Боюсь, завтра не получится, мисс Рассел. Сенатор уезжает из Вашингтона.

— Надолго?

— Не могу сказать, мисс Рассел. Я знаю только, что он уедет утром. Конечно, не исключено, что вечером он вернется из Чикаго. Если вы изложите мне цель вашей встречи, возможно, я…

— Нет, ничего. Спасибо. Я позвоню на следующей неделе.

Она положила трубку.

Значит, Чикаго. Сенатор Бейнбридж будет в Чикаго. Мэгги не удивилась.

Первый шаг сделан.

Теперь второй. Джерри Гриффит. Он скоро будет тут, и она должна одеться к его приезду. Он, конечно, захочет поплакать на ее плече и получить таблетку-пустышку. Но нет, Джерри. Никаких таблеток-пустышек, никакой фальши и никакого плеча, потому что оно понадобится ей для других целей — чтобы выдать ему сплеча.

После этого третий шаг. Говард Мур. В каком бы он ни был трауре, Мэгги знала, что он встретится с ней.

И наконец, последний. Необходимо позвонить в Международный аэропорт и заказать билет на вечерний рейс в Чикаго.

Вот так… если вы не верите в чудеса.

Мэгги направилась в спальню, в голове звучал припев:

«Калифорния, я еду… Калифорния, я еду…»

Вторник, второе июля, утро. Перед санаторием «Саннисайд» стоит взятый напрокат лимузин, который недавно приехал из Международного аэропорта О'Хара.

В санатории сестры после завтрака выносили посуду из комнат пациентов, а двое уборщиков мыли коридор раствором антисептика. Дверь кабинета главного врача открылась.

Первым из кабинета вышел сенатор Томас Бейнбридж, за ним почтительно следовал радостный мистер Холлидей.

— Нет, нет, нет, сенатор, — вновь повторил Холлидей. — Уверяю вас, вы ничем нам не помешаете. У нас очень неопределенные часы посещений.

— Спасибо, мистер Холлидей. Я ненадолго.

— Это вам спасибо, сенатор Бейнбридж. Я знаю, мисс Макгро… Я должен говорить, миссис Салливан… Я знаю, она будет довольна. Это второй известный посетитель к ней за последних два дня. Вчера из Лос-Анджелеса…

— Я знаю, мистер Холлидей.

Они подошли к комнате отдыха.

— Я должен предупредить вас, сенатор, что она не всегда… общительна. Она может быть в здравом рассудке, но часто такие пациенты, как бы это сказать, немного путаются. Если у нее один из удачных дней, вы понимаете…

— Я прекрасно понимаю, мистер Холлидей.

— Она только что позавтракала, и в такое время вас никто не побеспокоит.

Бейнбридж первым вошел в комнату отдыха и поинтересовался:

— Где она?

— В кресле-каталке, в розовом халате за столиком у окна. К ней приставлена сестра… Мисс Джефферсон! Можно поговорить с вами?

К ним быстро подошла высокая негритянка.

— Я привела ее в порядок, мистер Холлидей.

— Прекрасно, прекрасно. Мисс Джефферсон, я обещал сенатору, что им никто не помешает. Проследите за этим, пожалуйста.

— Хорошо, мистер Холлидей.

— Ну что же, сенатор… — начал главный врач.

— Если вы не возражаете, — прервал его Бейнбридж, — я бы хотел остаться с ней наедине.

— Конечно, конечно, — извинился мистер Холлидей и вышел из комнаты, позвав с собой сестру Джефферсон.

Бейнбридж быстро приблизился к столику. В руках он держал фунтовую коробку конфет. У самого столика сенатор замедлил шаг и обошел кресло, чтобы не напугать старушку.

Ее взгляд был прикован к центру стола, но, поняв, что она не одна, Касси подняла осунувшееся лицо и невозмутимо посмотрела на посетителя.

— Касси Макгро… — произнес сенатор Бейнбридж.

Она никак не отреагировала ни на его слова, ни на его присутствие.

— Можно сесть?

Не дожидаясь ответа, Бейнбридж положил коробку на стол, перебросил легкий дождевик через спинку стула и сел напротив женщины.

— Я Томас Бейнбридж, — представился он. — Вы помните меня?

Касси заинтересовала желтая ленточка на коробке, и она потянулась к ней. Сенатор взял коробку и пододвинул к старушке. Та погладила ленту, но коробку не взяла.

— Это вам, — сообщил Бейнбридж. — Открыть?

Касси улыбнулась своей замечательной улыбкой.

Сенатор сорвал ленту и обертку, открыл коробку и вновь протянул ей.

— Попробуйте конфеты.

Она лишь посмотрела на них, но продолжала сидеть неподвижно, не делая никаких попыток взять конфету.

— Какую хотите? — поинтересовался он. — Хотите мягкую?

Она кивнула.

Он нашел шоколадную конфету с кремовой начинкой и положил ей на ладонь. Касси сунула конфету в рот и принялась рассеянно жевать, не переставая улыбаться.

«Сейчас, — сказал сам себе Бейнбридж, — сейчас».

— Касси, — начал он. — Я приехал по поручению одного человека, которого вы когда-то знали и любили, который любил вас и любит по сей день. Я приехал по поручению Дж Дж Джад вея.

Он ждал от нее хоть какой-нибудь реакции на имя Джадвея, но Касси словно и не услышала его. Теперь ее внимание привлекла золотая булавка на галстуке сенатора. Старушка жевала конфету и смотрела на сверкающую булавку.

— Касси, — с жаром продолжал сенатор, — я знаю, что вам иногда читают газеты и что порой вы смотрите новости по телевизору. Я уверен, вы знаете о процессе в Лос-Анджелесе над книгой Джадвея… Вы должны помнить книгу, которую он написал… «Семь минут». Джадвей… Конечно, вы знаете, что он жив…

Но он вовсе не был в этом уверен и решил дождаться от нее какой-нибудь реакции. И опять не дождался. Правда, ее взгляд переместился от галстучной булавки к его лицу, и сенатор подумал, что, быть может, теперь она готова слушать дальше.

— Вы помните, как оставались в Париже и сделали то, о чем он вас попросил? И как он вернулся за вами в Шербур, и вы вместе уплыли в Нью-Йорк? Вы с ним подстроили самоубийство. Его провозгласили мертвым, но мы с вами… и Шон знали, что он жив. Это была наша тайна, но сейчас тот лос-анджелесский адвокат, который приходил к вам вчера, узнал, что Джадвей жив, и хочет, чтобы он выступил свидетелем. Джадвею было очень трудно принять решение, но он решил не выступать в суде, Касси, потому что Джадвея, которого мы с вами когда-то знали, больше не существует и он не видит смысла в разрушении настоящего ради спасения чего-то в будущем. Когда он принимал это решение, его заботили только вы. Когда-нибудь вы можете узнать, что процесс проигран и что Джадвей не защищал на нем свое и ваше прошлое и все, во что вы оба верили. Он хочет, чтобы вы знали, что прошлое нельзя пересмотреть, что частица его всегда живет внутри вас, но оно не может наполнять вас целиком, вытесняя настоящее. Он хочет, чтобы вы знали это, Касси, и чтобы поняли… — Бейнбридж помолчал несколько секунд. — Я хочу только попросить вас понять и простить Джадвея.

Касси проглотила последний кусочек конфеты, и ее губы зашевелились.

— Кто такой Джадвей? — спросила старушка.

Бейнбридж замер и немного поник. Вот во что превращается благородный дух. Спокойного сна, прекрасная принцесса…

Кто такой Джадвей?

Он поднял и опять опустил голову.

— Правильно, Касси. Кто такой Джадвей? Он мертв, не так ли? Он давным-давно умер в Париже. И вы, и он правы: прошлое должно оставаться в прошлом.

Касси кивнула и улыбнулась.

Бейнбридж встал и взял плащ.

— До свидания, Касси, — мягко попрощался сенатор.

Он сомневался, что она слышала его. Беспомощная морщинистая рука уже дотронулась до желтой ленточки, которой была перевязана коробка.

Бейнбридж тихо вышел.

В коридоре сенатор с чувством облегчения увидел, что мистер Холлидей не стал дожидаться его. Он подошел к регистратуре, достал длинный конверт и протянул сестре.

— Здесь чек для миссис Салливан, — сообщил Бейнбридж. — Денег должно хватить до конца года.

Сенатор Бейнбридж вышел на улицу. Шофер выскочил из лимузина и распахнул дверцу. Сенатор заметил, что дверца такси, которое стояло рядом с его лимузином, открылась, и из него вышла красивая девушка с темными пышными волосами и зеленовато-серыми глазами, такая же живая и энергичная, какой была когда-то Касси. Девушка торопливо направилась к нему.

В нескольких ярдах от лимузина она догнала сенатора.

— Сенатор Томас Бейнбридж, — произнесла незнакомка, и в ее голосе он не услышал вопросительных интонаций.

Он удивленно кивнул:

— Да, я сенатор Бейнбридж.

— Я жду вас уже пятнадцать минут. Меня зовут Мэгги Рассел. Я прилетела из Лос-Анджелеса, чтобы поговорить с вами о процессе против непристойности, который заканчивается там сегодня после обеда. Нет, Майк Барретт не посылал меня. Меня послал Джерри Гриффит.

— Джерри?..

— Юноша, который заявил, что книга Джадвея заставила его… изнасиловать Шери Мур. Она вчера умерла. Вы знаете это?

— Конечно, знаю.

— Я прилетела из-за Джерри, потому что вы единственный на земле человек, который может помочь ему.

— Юная леди, как я могу помочь ему?

— Уговорите Дж Дж Джадвея сегодня прилететь в Лос-Анджелес и поговорить с Джерри, а потом…

— Юная леди, я не имею ни малейшего представления о том, кто вы. И я не вижу ни одной разумной причины уговаривать мистера Джадвея…

— Тогда выслушайте мои причины… Не только ради Джерри, но и ради Касси… Пожалуйста, выслушайте меня.

Томас Бейнбридж пристально посмотрел на Мэгги и увидел то же выражение и тот же самый пыл, которые давным-давно видел Джадвей на лице Касси.

— Хорошо, — севшим голосом ответил он. — Можете поехать со мной в аэропорт. Но что бы вы ни намеревались сказать, могу вас заверить, что это бесполезно. Садитесь в машину. Я должен успеть на самолет.

В Лос-Анджелесе только что начался перерыв на ланч.

На шестом этаже Дворца правосудия, в комнате отдыха окружного прокурора, которая примыкала к его кабинету, обедали четверо веселых мужчин. Лютер Йеркс, широкая душа, заказал обед в ресторане «Скандия».

Йеркс приехал рано, перед перерывом, пока из зала не повалили репортеры и зрители. Он сидел на сером диване, как веселый Будда, в новом каштановом парике и голубоватых очках, просторном светло-синем спортивном пиджаке с пуговицами в виде медальонов и в синих летних брюках и уплетал телячьи котлеты с крабовыми ножками. В креслах по бокам от Йеркса сидели Харви Андервуд и Ирвин Блэйр, держа тарелки на коленях. Только Элмо Дункан почти ничего не съел и сейчас взялся за бумаги.

Йеркс размеренно жевал и наблюдал за окружным прокурором, который читал выступление.

— Элмо, вы должны поесть… — начал Йеркс.

— Когда я много ем, то плохо соображаю, — объяснил Дункан, отрываясь от чтения. — По-моему, после обеда произойдет самое главное.

— Вам совершенно не о чем беспокоиться, — заверил его Йеркс. — Вы были великолепны. Победа в кармане.

Дункан неторопливо прошелся по комнате.

— Она будет в кармане, когда старшина присяжных провозгласит: «виновен». — Он улыбнулся. — Но я с вами согласен, пока все идет прекрасно. У защиты уже должны иссякнуть свидетели. Скорее всего, после обеда Барретт прекратит представлять свои доказательства. Так что мне нужно подготовиться к заключительной речи перед присяжными. — Он постучал по бумагам. — Знаю, вы уже слышали, как я репетировал два или три раза…

— Четыре, — с улыбкой поправил Блэйр.

— …но я хотел бы поработать еще несколько моментов, — продолжал Дункан, не обращая на Блэйра ни малейшего внимания. — Не возражаете, если я прочитаю их вслух?

— С удовольствием послушаем, — кивнул Йеркс, вытирая рот салфеткой. — Каждое ваше слово для меня чистое золото. Говори, Демосфен.

— Сначала та часть, где я возвращаюсь к показаниям доктора Тримбла о связи между порнографией и антиобщественным поведением. Я бы хотел подкрепить эту часть цитатой еще одной знаменитости. Примерно так…

Дункан откашлялся и машинально принял позу оратора.

— Многочисленные работы других психиатров подтверждают мнение доктора Роджера Тримбла. Один из самых уважаемых среди них, доктор Николас Г. Фригнито, главный психиатр филадельфийского городского суда, сказал, выступая в подкомитете Конгресса, что пятьдесят процентов всех юношеских правонарушений связано с непристойной литературой и прочей порнографией. «Антисоциальная и уголовная деятельность часто становятся итогом половой стимуляции, вызванной порнографией. Эта неестественная половая стимуляция создает очень большое напряжение и возбуждение, которые ищут выход в антиобщественных поступках. Девочки убегают из дому и делаются проститутками. Мальчики и молодые мужчины… становятся сексуально агрессивными». В этом зале вы сами видели и слышали молодого человека из приличной семьи, которого книга под названием «Семь минут» превратила в зверя. — Дункан сделал паузу и пояснил обыденным тоном: — Дальше вы уже слышали. Я только хочу поярче описать то, что книга сделала с Джерри Гриффитом.

— Хорошо, — кивнул Йеркс.

— Еще мне хотелось бы опередить Барретта и выбить у него почву из-под ног, прежде чем он начнет, как обычно, сюсюкать о Первой поправке и о том, как мы стараемся уничтожить свободу слова.

Дункан вновь принял позу оратора.

— Осуждением «Семи минут» мы никоим образом не хотим ограничить свободы, которые провозглашены в Первой поправке к конституции. Я хочу, чтобы ни у кого не осталось сомнений, что эта грязная книга не подпадает под защиту Первой поправки. Член Верховного суда, мистер Бреннан, в знаменитом деле Сэмюэля Рота в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году твердо заявил, что Первая поправка не гарантирует свободу слова распространителям непристойной продукции. «Защита свобод слова и печати подразумевает произведения, имеющие хотя бы небольшую общественную ценность, а не ортодоксальные работы, идеи которых вступают в противоречие с доминирующим в обществе климатом… Но…»

Дункан сделал театральную паузу, и последнее слово повисло над слушателями, как раскачивающаяся фигура скалолаза. Потом он поймал слово, спас его и продолжал:

— «Но Первая поправка, — заявил далее судья Бреннан, по-прежнему выражая мнение большинства членов Верховного суда, — отвергает непристойность как не имеющую абсолютно никакой общественной ценности. Общество единодушно считает, что распространение непристойности должно быть ограничено. Такое соглашение было подписано более чем пятьюдесятью странами, законы против распространения непристойности приняты во всех… штатах. С тысяча восемьсот сорок второго по тысяча девятьсот пятьдесят шестой год Конгресс принял более двадцати законов против порнографии… Мы считаем, что непристойность никак не может быть защищена Первой поправкой к конституции». Леди и джентльмены, члены жюри, во время процесса мы постарались доказать вам, что «Семь минут» — абсолютно непристойная книга, не имеет никакой общественной ценности и, следовательно, не подпадает под защиту Первой поправки к нашей конституции. По нашему мнению, мы неопровержимо доказали, что эту книгу следует подвергнуть самой строгой цензуре и навеки запретить в любом цивилизованном обществе.

Он обвел взглядом слушателей.

— Ну как?

— Нокаут, — захихикал Блэйр. — Можно считать до десяти тысяч, и Барретт все равно не поднимется.

— Превосходно, — согласился Андервуд.

Йеркс прикрыл ладошкой золотую зубочистку.

— Меня больше интересует эпилог вашего заключительного слова. Вы собирались сделать его позабористее.

— Я так и сделал. — Дункан подошел к столику, положил на него бумаги и вернулся в центр комнаты, потирая сухие руки. — Готовы? Тогда слушайте.

Он приготовился обратиться к невидимым присяжным.

— Леди и джентльмены, народ полагает, что данная книга написана автором только с целью использовать порнографию ради наживы. Для доказательства этого утверждения мы разоблачили циничный, больной и садистский образ мысли этого порнографиста и всех похожих на него вампиров. Мы с вами проделали путешествие под землей, где живет, как однажды сказал сенатор Смут об авторе «Улисса», «человек с больным мозгом и такой черной душой, что она затмит мрак ада». Этот человек — порнографист, и его целью было не только выживание, но и получение денег, доставление людям нездорового удовольствия путем унижения любви, прославления греха, заражения невинных похотью… Этот человек каждым своим грязным словом продолжает насиловать музу. Его мышление развращает молодых и глумится над предостережением Христа: «…кто соблазнит одного из малых сил, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской». Его порнография, если не остановить ее, превратит наше общество в грубый, жестокий, безразличный и погрязший в сладострастии мир. Мы точно знаем из показаний нашего уважаемого французского свидетеля, Кристиана Леру, и нашего почтенного свидетеля из Ватикана, отца Сарфатти, что Дж Дж Джадвей был порнографом и хотел превратить наше общество в грубый и жестокий мир. Он же и оказался одной из первых жертв своей мерзкой книги, которую мы рассматриваем сегодня. Сегодня нас особенно тревожит то, что грязь, созданную Джадвеем, нельзя выпустить на свободу, нельзя дать этому чудовищу найти себе новые жертвы. Мы сознаем, к своему глубочайшему сожалению, что эта книга совсем недавно нашла еще двух жертв: сделала из Джерри Гриффита сексуального маньяка и убила невинную девушку, Шери Мур. Сколько еще жертв вы отдадите на растерзание этому монстру непристойности, этой книге Дж Дж Джадвея? Умоляю вас, спасите своих детей, свои дома, свое общество, свой мир, наш общий мир и закуйте в кандалы это чудовище, пока еще не поздно. Леди и джентльмены, члены жюри, в ваши руки я передаю правосудие в этом деле, зная, что после свершения акта справедливости вы будете спать спокойнее, поскольку очистите мир от ужасной скверны. Леди и джентльмены, благодарю за внимание.

Йеркс вскочил на ноги и громко захлопал, Андервуд и Блэйр тут же последовали его примеру.

Покрасневший Дункан ровно улыбнулся, посмотрел на слушателей и серьезно сказал:

— Знаете, я говорил от всей души. Я верю в каждое слово… Какие-нибудь предложения?

— Всего лишь одно, — откликнулся Йеркс. — Можно подавать десерт.

Где-то на шестом этаже Дворца правосудия в комнате защиты вокруг стола сидели пятеро отчаявшихся мужчин.

Они собрались на ланч, но для Майка Барретта это была тризна.

Перед Барреттом стояла тарелка с нетронутым сэндвичем. Майк мрачно посмотрел на Зелкина и Кимуру, потом на Сэнфорда и Фремонта, которые жевали сэндвичи и попивали теплый кофе или безалкогольные напитки.

— Ладно… — пробурчал Зелкин, отодвигая тарелку. — Я присутствовал и на более веселых обедах.

— А чему радоваться? — поинтересовался Сэнфорд.

Зелкин подтянул к себе переносной магнитофон.

— Сегодня рано утром Майк надиктовал свою заключительную речь. По-моему, она превосходна. — Он обратился к партнеру: — Не возражаешь, если я включу с того момента, где мы выключили? Она может поднять нам настроение.

— Какой смысл давать укол, если больной уже скончался? — ответил Барретт.

— Все равно послушаем, — стоял на своем Зелкин. — Может, у нас возникнут какие-нибудь идеи.

Он нажал кнопку, и лента начала медленно крутиться. Через миниатюрный динамик донесся металлический голос Барретта:

«Защита в данном деле руководствовалась идеями самых больших юридических умов нашего времени. Судья Верховного суда Дуглас писал: „Идея использовать цензуру для запрета мыслей о сексе опасна. Человек без эротических помыслов — ненормален. Сексуальные мысли могут привести к сексуальному опыту и сделают семейную жизнь прочнее и лучше. Сексуальные мысли придают любви привлекательность, и поэтому их нельзя запретить. Если в них вплетаются незаконные элементы, с юридической точки зрения это не страшно, потому что всегда лучше приобретать опыт в сексе скорее дома, чем за его стенами“.

Эти слова принадлежат члену Верховного суда Соединенных Штатов. Не думать о сексе ненормально, думать о нем нормально. Использование закона против непристойности с целью запрета секса несет в себе опасность. Запрещение произведения искусства на том основании, что оно вызывает сексуальные фантазии и мысли, угрожает здоровью общества. Этой мыслью руководствовалась защита на процессе.

Не только судья Дуглас дал нам руководство к действию. В тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году на знаменитом процессе Рота другой член Верховного суда, судья Бреннан, произнес следующие слова: „Секс и непристойность — не синонимы. Непристойность имеет отношение к сексу, когда вызывает похотливые желания. Описание секса в произведениях искусства, литературе, научных трудах не является само по себе основанием забывать, что Конституция стоит на защите свобод слова и печати. Секс является великой и таинственной движущей силой жизни человека и всегда интересовал людей. Это одна из самых важных проблем, которые стоят перед человечеством“».

Барретт замигал, услышав свой голос, но Зелкин зачарованно слушал. Он остановил магнитофон, прокрутил пленку вперед и вновь включил.

— Я хотел, чтобы вы услышали еще пару отрывков. Хочу найти… Вот он. Я хочу вновь услышать тот кусок, Майк, где ты говоришь о фантазиях, которые создают порнографические книги. Слушайте.

Комнату опять наполнил голос Барретта:

«Леди и джентльмены, члены жюри, вы выслушали показания знаменитого психиатра, доктора Йейла Файнгуда, который остановился на безвредном влиянии порнографии. Самый страшный эффект от чтения таких книг заключается в том, как заявил следователь, что они создают в голове читателя фантазии. Рассматривая эту проблему, два английских психолога задали себе один и тот же вопрос: что такого ужасного в эротических фантазиях и распространении шокирующей кое-кого информации, которая вызывает у сексуально незрелых людей эти фантазии? Это очень важный вопрос. Прежде чем отвечать на него, следовало бы попытаться выяснить влияние таких фантазий на читателя. Великий Сэмюэль Пепис прочитал в тысяча шестьсот шестьдесят восьмом году порнографическую книгу и сильно возбудился. Эта книга была издана тремя годами ранее и называлась „L'Ecole des filles“.[26]Ее автор Майк Миллиот. Она состоит из диалога между двумя женщинами, девственницей и другой, обладающей большим сексуальным опытом. Пепис назвал ее „ужасно развратной книгой“, но тем не менее прочитал и позже признался, что она вызвала у него эрекцию и возбудила достаточно сильно, чтобы он мастурбировал. Этот побочный эффект чтения таких книг был хорошо понят другим писателем, графом де Мирабу, государственным деятелем, который сыграл немалую роль во Французской революции. В тысяча семьсот девяносто первом году он стал президентом Национального собрания. Когда Мирабу посадили в тюрьму за то, что он переманил у семидесятилетнего старика молоденькую девятнадцатилетнюю жену, он попытался облегчить скуку тюремного заточения с помощью написания трактатов и книг, которые были порнографическими по содержанию. Одна из последних таких работ была озаглавлена „Ма Conversion“,[27]и Мирабу откровенно призвал читателей в предисловии к этой эротической книге: „Теперь читайте, переваривайте и мастурбируйте“».

Зелкин рассмеялся:

— Отлично, Майк. Присяжные будут ловить каждое твое слово. Сейчас последует продолжение.

В динамике вновь раздался голос Барретта:

«''Мастурбируйте». Может, это слово вызывает у кого-нибудь краску смущения. Естественно, защита стремилась совсем не к этому… хотя Марк Твен шутливо выступал в его защиту в своем неизвестном памфлете «Некоторые мысли о науке онанизма». Защита просто пытается показать, что самым страшным итогом чтения порнографических книг может быть мастурбация, вещь вполне безобидная. Зато читатель детектива с убийством не будет иметь такого безопасного выхода эмоциям, чтобы удовлетворить свою сверхвозбужденную враждебность. Ну, разве что выскочить на улицу и кого-нибудь убить.

Это подводит нас к другому моменту, который защита стремилась раскрыть с помощью показаний свидетелей. Существует определенный парадокс, который Герсон Леман, ярый поборник цензуры, кратко сформулировал так: «Убийство — преступление. Описание убийства — не преступление. Секс не преступление. Описание секса — преступление». Эту мысль можно выразить и по-другому. Хорошо известный английский антрополог, Джеффри Горер, задался вопросом, почему цензоры думают, что чтение книги о сексе навредит читателю и толкнет на совершение сексуального насилия, но чтение книги об убийстве, детектива, не навредит читателю и не заставит его совершить убийство? На этот вопрос есть психологические ответы, которые вы и услышали в этой комнате.

В ходе разбирательства защита постаралась представить доказательства, которые поддержали бы мысли двух человек — психиатра и репортера. Доктор Роберт Линдер однажды написал следующее: «Я убежден, что существуют так называемые спорные книги и подобные им материалы, которые, исчезни они завтра с лица земли, никак не повлияют на статистику преступлений, правонарушений, антиобщественного или аморального поведения. С земли вместе с ними не исчезнут разочарование и отрицание общества, и подростки, и взрослые будут точно так же восставать против его устоев. Эти проблемы можно решить, только если храбро взглянуть в лицо главным проблемам, стоящим перед обществом и человеком, которые и вызывают такое поведение».

Репортер Сидни Харрис написал об этом так: «Я не верю, что непристойность любого рода так уж вредна, как кое-кто считает. Глубочайшая безнравственность нашего времени состоит в жестокости, безразличии, несправедливости. Если бы все, что считается непристойным и грязным, исчезло вмиг, то наш мир никак не улучшился бы, не говоря уж об улучшении морали граждан».

Зелкин остановил магнитофон и начал перематывать вперед.

Барретт запротестовал:

— Мы уже достаточно наслушались, Эйб. Хватит.

— Ну, еще один кусочек, Майк. Где ты говоришь о Платоне. Кстати, откуда ты знаешь, что он использует Платона в своей заключительной речи?

— Я слышал его выступление на митинге ОБЗПЖ, — ответил Барретт. — Он не удержится и опять ввернет Платона.

— Нашел, — сказал Зелкин. — Тише. Внимание. Голос нашего учителя.

Барретт в очередной раз услышал свой голос и закрыл глаза, все прислушались.

«Уважаемый представитель народа сказал вам, что философ Платон выступал за цензуру литературы. Все верно. Он даже хотел подвергнуть цензуре для молодежи „Одиссею“ Гомера, но обвинитель не сообщил вам, что Платон хотел также подвергнуть цензуре и музыку, особенно флейту. Если бы я жил в республике Платона, мне бы это не очень понравилось, потому что я люблю флейту, поиграть на ней и насладиться нежными звуками, поскольку цензор сказал мне, что флейта может развратить меня. Тут встает очень важный вопрос: кто может знать, что следует, а что не следует запрещать для других? Кто знает, что является непристойным для другого человека?

Представитель народа уверен, что может распознать непристойность. С той же уверенностью он утверждает, что поступки и мотивы порнографиста и книготорговца ясны и понятны ему. Однако обвинение опустило ключевой момент — ни слова не было сказано о самом цензоре. По нашему мнению, если психика порнографиста имеет отношение к процессу, то и психика цензора, человека, который должен решать, является книга непристойной или не является, имеет не менее важное отношение к суду.

Представители этой древней профессии обладают одним общим свойством. Они убеждены, будто знают, что хорошо, а что плохо для всех остальных. Цензоры говорят, что такая книга, как „Семь минут“, может причинить нам вред, даже заставить нас совершить насильственные действия, но почему они должны защищать „нас“, а не „себя“? Почему этот цензор, который подвержен такому же опасному влиянию, как и мы, никогда не может быть испорчен, не может заразиться, не может превратиться в насильника, прочитав такую книгу? Почему порнографическая литература может нанести вред всем, кроме самого цензора?

Эти мысли вынуждают задать более конкретный вопрос: кто из тысяч знаменитых и уважаемых людей, которые на протяжении всей истории человечества собирали и читали порнографические книги, совершил под их воздействием преступление? Например, Ричард Монктон Милнс, первый барон Хьютон, образованнейший человек, собирал порнографию. Или Кавентри Памор, поэт, католик, который тоже собирал порнографию. Или, наконец, наши американские символы делового успеха, Дж. Пирпойнт Морган и Генри Хантингтон, собиравшие в своих библиотеках порнографические книги. А доктор Альфред Кинси, наш сексуальный „освободитель“, коллекционировал эротику и порнографию в научных целях. Почему ничего дурного не происходит с тысячами библиотекарей Британского музея в Лондоне, которые следят за двадцатью тысячами так называемых „непристойных“ книг, или с прелатами ватиканской библиотеки в Риме, в которой двадцать пять тысяч книг эротического содержания? Где доказательства, что сексуальные книги развратили хоть кого-нибудь из этих людей?

Далее мне хотелось бы остановиться на двух самых известных в англоязычном мире цензорах: Томасе Боулдере, который умер в Англии в тысяча восемьсот двадцать пятом году, и Энтони Комстоке, который умер в Соединенных Штатах в тысяча девятьсот пятнадцатом году. Оба они прожили по семидесяти одному году и посвятили большую часть своих жизней цензуре книг, но ни одного из них чтение непристойных книг не заставило совершить изнасилование или убийство.

Томас Боулдер, врач и священник, после чтения пьес Шекспира пришел в ужас. В „Двенадцатой ночи“ он нашел неприличные строки о женских половых органах, а в „Много шума из ничего“ — „гульфик у Геркулеса такого же размера, как палица“. Он читал у Шекспира и такие пьесы, как „Ромео и Джульетта“, „Гамлет“, „Макбет“ с их грубыми шутками и словечками типа „сука“ и „шлюха“. Боулдер знал, что следует сделать для спасения молодежи от разврата Шекспира, и он сделал это. В тысяча восемьсот восемнадцатом году Боулдер опубликовал свое обработанное и очищенное десятитомное собрание так называемого „Семейного Шекспира“. Он объяснил: „Некоторые слова и фразы настолько неприличны, что они должны быть изъяты“. Негодующим критикам, которые разозлились на его цензорское рвение и ханжество, Боулдер ответил: „Если слово или фраза имеют такой смысл, что первым делом вызывают у читателя похотливые мысли, тогда их не следует произносить и писать, а если они уже напечатаны, их необходимо изъять“. Так один человек перевернул кости великого Шекспира. В год смерти Боулдер издал свою версию „Истории упадка и разрушения Римской империи“ для читателей, которым, по его мнению, следует указать, что можно читать, а что — нельзя.

В Нью-Йорке наш собственный Боулдер по имени Энтони Комсток, ветеран Гражданской войны, верный сторонник Христианского союза молодых людей, с бакенбардами и в красном фланелевом нижнем белье, которое постоянно выглядывало из-под манжет черного сюртука, отправился со своей непогрешимой Библией в крестовый поход, растянувшийся на всю жизнь, против развратной и мерзкой литературы и искусства. В тысяча девятьсот тринадцатом году этот ветеран Министерства почт Соединенных Штатов и многолетний президент нью-йоркского общества борьбы с пороком хвалился, что отправил в тюрьму стольких издателей и писателей, что ими можно забить шестьдесят один железнодорожный вагон, и что уничтожил сто шестьдесят тонн непристойной литературы. Он сам признался, что его фанатическое пуританство заставило шестнадцать человек совершить самоубийство. Комсток заставил Министерство внутренних дел уволить Уолта Уитмена за „Листья травы“. Он заставил запретить книгу Маргарет Сангер по контролю над рождаемостью и отправил ее мужа в тюрьму за продажу этой непристойной книги. Он нападал на пьесы Бернарда Шоу и безобидную картину Пола Чабаса „Сентябрьское утро“, изображающую нагую девушку. После смерти Комстока Хейвуд Браун написал ему эпитафию: „Энтони Комсток мог быть совершенно прав в своем предположении, что Бог допустил ужасную ошибку, разделив людей на мужчин и женщин, но заговор молчания по этому вопросу едва ли может что-нибудь изменить“.

Томас Боулдер и Энтони Комсток говорили на том же английском языке, на котором говорим мы с вами. В тысяча восемьсот тридцать шестом году Перронет Томпсон придумал слово „боулдеризм“, которое служило ему синонимом „очищения нравов“ и „вычеркивания непристойных мест“, а в тысяча девятьсот пятом году Бернард Шоу изобрел термин „комстокери“, которым обозначал ханжество и пуританизм в литературе. Сегодня тени Боулдера и Комстока витают над нами, когда кто-нибудь указывает нам, что мы должны думать или читать о сексе. Мы находимся в этом зале, поскольку нам говорят, что мы не должны читать „Семь минут“, хотим мы этого или нет. Несколько человек посовещались и решили, что эта книга непристойная, опасная и окончательно и бесповоротно грязная. Мы с моим коллегой пришли сюда сказать, что непристойное в глазах одного человека может быть моральным и ценным в глазах другого».

Барретту надоело слушать себя, и он воскликнул:

— Бога ради, Эйб, выключи эту чертову штуку!

Испуганный Зелкин выключил магнитофон.

— Прости, Эйб, — извинился Майк Барретт, — но слова о том, что непристойное в глазах одного человека может быть моральным и ценным в глазах другого, вновь напомнили мне о сложности нашего положения. Могу себе представить, как присяжные задают себе вопрос: для кого ценна и моральна «Семь минут»? Для этой мертвой девушки, Шери Мур, если предположить, что они знают о ее смерти, или для этого бедняги, Джерри Гриффита? Плохо, Эйб.

— Это мощный заключительный аккорд, Майк, — серьезно возразил Зелкин.

— Недостаточно мощный.

В комнате воцарилось молчание, а Барретт закрыл глаза и задумался над тем, что произошло с ним в последние дни процесса. Потом он попытался представить свою погибель, которая ждала его после вынесения вердикта.

Сегодня утром выступил последний свидетель защиты, и вскоре после перерыва обвинение закончит его перекрестный допрос. После этого их время истечет. Позиции обвинения были такими же прочными, как и в первую неделю процесса. Джадвей в глазах общественности оставался разочарованным в жизни и думающим только о деньгах порнографистом, который совершил самоубийство, раскаиваясь в создании «Семи минут», жалея, что книга привела к насилию и может продолжать калечить и ломать человеческие судьбы. Это доказало преступление Джерри Гриффита, которое привело к смерти невинной девушки.

Все утро Барретт читал все это на лицах двенадцати присяжных. Почти все они избегали его взгляда, потому что уже знали о своем решении. Несколько человек, потаенные взгляды которых он время от времени ловил, тоже, похоже, считали его адвокатом Сатаны, защищающим порок.

Сейчас, подумал Майк Барретт, двенадцать присяжных так же беспристрастны, как те люди, которые завтра примут участие в похоронах Шери Мур.

Барретт попытался представить себе реакцию присяжных и их лица. Какими бы стали они, узнай эти люди правду, которую он не мог доказать? Как бы они изумились, какое испытали потрясение, если бы вдруг увидели Барретта, Джадвея и «Семь минут» в совершенно ином, правдивом свете.

Он вспомнил Касси Макгро и спросил себя, выпадет ли ей хотя бы еще один день просветления и что она подумает об осуждении и запрете своей чистой любви, прошлого и книги, которая могла стать памятником ей и путеводной звездой для пугливых женщин.

Его мысли перенеслись в Вашингтон, а оттуда — в какое-то неведомое место, где жил Дж Дж Джадвей со своей тайной. Барретт задумался над предчувствиями Джадвея, а потом спросил себя, с какими чувствами Джадвей будет восседать на юридическом Олимпе этой страны?

Присяжные не знали и никогда не узнают, что так и не выслушали главных героев драмы, да и не увидели самой правды. После перерыва с заключительным словом выступит Дункан, потом присяжные выслушают заключительное слово защиты и последние напутствия судьи Апшо. Пристав отведет их в специальную комнату, и они сделают вид, будто думают над решением, которое уже приняли. Потом они появятся и провозгласят окончательный вердикт, после чего вернутся домой, к своим привычным кухням, столовым и спальням, уверенные, что послужили делу справедливости, демократии и конституции и поддержали правду и свободы личности.

Барретт вспомнил слова Эгглесатона, которые прочитал, когда учился на юридическом факультете: «Не думаю, что я преувеличиваю, когда говорю, что защита содержит только калейдоскопические фрагменты фактов, как если бы действительность была затушевана черно-белыми полосами. Все, что попадает в протокол, видится сквозь эти полосы и пятна».

Эти умиротворенные и деловые присяжные никогда не увидят реальность за темными пятнами, как ее видел Барретт.

Но и для него оставались темные пятна. Он знал больше присяжных, больше обвинителя, но не знал всего.

Потом его мысли переключились на Мэгги Рассел, которая не ждала его дома вчера вечером. Около телефона лежала загадочная записка: «Уехала по важному делу. Увидимся завтра». Вчерашнее «завтра» уже превратилось в сегодня. Куда она могла деться и по какому делу?

И черт бы побрал Фей Осборн за то, что она предсказала исход процесса! Она ошибалась в вопросе о справедливости их дела, но была права в том, что его невозможно выиграть и что оно пагубно скажется на его, Барретта, морали и добром имени.

Как ему хотелось, чтобы все поскорее закончилось! Казалось, что он не сможет заставить себя вернуться в зал суда, на эту бойню!

Он открыл глаза.

Зелкин говорил Филу Сэнфорду:

— Когда суд через полчаса возобновит работу, Дункан закончит перекрестный допрос доктора Файнгуда. Потом нам предложат пригласить следующего свидетеля защиты, которого у нас нет. Поэтому мы просто объявим, что защита закончила представлять свои доказательства. Дункан выступит с заключительным словом, а за ним — Майк. У него замечательная речь, даже лучше тех отрывков, которые мы только что слушали на магнитофоне. Апшо даст последнее напутствие присяжным, и те уйдут совещаться. Спустя какое-то время они вернутся с решением. Думаю, они вынесут вердикт часам к трем-четырем.

— Я сгораю от нетерпения, — мрачно произнес Бен Фремонт.

— Вы не единственный, у кого неприятности, — сказал Сэнфорд продавцу книг. — Подумайте, что будет со мной.

— Готов к последнему удару, Майк? — спросил Барретта Зелкин.

— Нет, но я нанесу его, — хмуро ответил Майк Барретт.

— Может, вы еще разведете маленький костер под этим жюри, — высказал надежду Фремонт.

— Без спичек? — скептически поинтересовался Барретт.

Майк откусил кусок сэндвича и принялся жевать. Раньше он никогда не думал, что у хлеба может быть привкус пепла. В дверь громко постучали, и Барретт крикнул через плечо:

— Войдите!

Дверь слегка приоткрылась, и Барретт оглянулся. Полицейский просунул в комнату голову:

— Какая-то леди спрашивает мистера Барретта.

— Леди? Какая леди?.. Кто там?

Полицейский отошел в сторону, и в комнату вбежала взволнованная Мэгги Рассел с сияющими глазами.

— Мэгги… — пробормотал Барретт, привставая. — Где ты?..

— В Чикаго, — быстро ответила девушка. — Я вернулась не одна. Ты его знаешь, Майк, но я представлю его остальным. — Она открыла дверь пошире и крикнула в коридор: — Они все здесь!

В двери показалась величественная фигура. Мужчина окинул взглядом всех присутствующих и закрыл за собой дверь.

— Джентльмены, — произнесла Мэгги Рассел, — позвольте представить вам сенатора Томаса Бейнбриджа!

Барретт неловко встал, подхватил падающий стул и ошеломленно уставился на Бейнбриджа.

— Сенатор… — растерянно пробормотал он и услышал, как остальные тоже встали.

Томас Бейнбридж размеренным шагом прошел в центр комнаты и остановился напротив Барретта.

Потом он сделал то, чего Барретт никак не ожидал, — улыбнулся. Улыбка казалась немного вымученной, но тем не менее это была улыбка.

— Мистер Барретт, — сказал сенатор, — вчера вы говорили убедительно, но в конце концов убедила меня эта юная леди. И еще одна леди из Чикаго, когда-то бывшая молодой. Мне напомнили… Одна дама — что человек несет ответственность за прошлое… А другая — что за будущее. — Потом он неожиданно добавил: — Вы любите поэзию, мистер Барретт? Мистера Джадвея она всегда интересовала. Одно стихотворение Джеймса Расселла Лоуэлла ярко описывает его чувства. Лоуэлл написал, что уважает человека, который хочет пойти на дно… Половину себя он готов отдать за право думать, а вторую — за право говорить.

Он умолк, а Барретт и остальные смущенно ждали.

— Ужасные стихи, — произнес Томас Бейнбридж, откашливаясь, — но какие чувства! — Он обвел взглядом присутствующих, потом вновь посмотрел на Барретта. — Вот ваш ответ, сэр. Вы получите главного свидетеля. Я позабочусь об этом. Если захотите, прямо сегодня на свидетельском месте перед всем миром предстанет Дж Дж Джадвей.

— Можете пригласить своего следующего свидетеля, мистер Барретт.

— Спасибо, ваша честь.

Майк назвал имя следующего свидетеля, и в зале раздался шепот.

Секретарь поспешил к свидетельскому месту с Библией в руке, и Бейнбридж подошел к нему. Майк Барретт стоял рядом с судебным стенографистом и наблюдал, как на бумаге появляются загадочные символы. Загипнотизированный ими, он не мог представить их переведенными на простой язык в протоколе:

«Народ штата Калифорния против Бена Фремонта. Сенатор Томас Бейнбридж вызван в качестве свидетеля зашиты и приведен к присяге.

Секретарь суда: Назовите свое имя, пожалуйста.

Свидетель: Сенатор Томас Бейнбридж.

Секретарь: Пожалуйста, произнесите фамилию по буквам.

Свидетель: Б-е-й-н-б-р-и-д-ж.

Судья: Садитесь, сенатор».

Барретт повернулся к свидетельскому месту.

Он знал, что внимание присяжных, судьи, всех собравшихся в зале привлечено к нему, потому что он вызвал самого загадочного и значительного свидетеля из всех, появлявшихся в этом зале.

— Сенатор Бейнбридж, скажите, пожалуйста, каков род ваших нынешних занятий?

— Я член Сената Соединенных Штатов в Вашингтоне, округ Колумбия. Меня недавно назначил на этот пост губернатор Коннектикута вместо умершего сенатора Моусона.

— Чем вы занимались до того, как стали сенатором?

— Работал деканом юридического факультета Йельского университета в Нью-Хейвене, штат Коннектикут.

— А еще раньше?

— Был судьей апелляционного суда в Коннектикуте.

— Вы занимались в прошлом чем-нибудь, что не было бы связано со служением закону?

— Да. В молодости я десять лет проработал президентом компании, которую оставил мне отец. Он получил ее от своего отца.

— И после этого вы стали судьей?

— Да.

— Могу я узнать, почему вы оставили бизнес и стали судьей?

— Потому что моя семейная фирма больше не нуждалась в моих услугах. Мне показалось, что мои способности в юриспруденции могут принести больше пользы штату и стране.

— Когда вы работали судьей, преподавали в университете, и сейчас, когда являетесь сенатором, вы писали книги?

— Писал.

— Это была художественная литература?

— Нет. Я написал два учебника по юриспруденции.

— А вы знакомы с беллетристикой, классической и современной?

— Как читатель — знаком. И с классикой, и с современной литературой. Я люблю читать во время отдыха.

— Вы читали книгу Дж Дж Джадвея, которая называется «Семь минут»?

— Читал, сэр.

— Вы читали ее один раз?

— Я читал ее многократно.

— Когда вы в последний раз читали эту книгу полностью?

— Вчера ночью.

— Вы знакомы со статьей триста одиннадцать, пункт два, Уголовного кодекса Калифорнии?

— Знаком.

— Вам известно, что «Семь минут» обвиняется в непристойности и в нарушении этой статьи Уголовного кодекса?

— Известно.

— Сенатор Бейнбридж, вы считаете «Семь минут» непристойной книгой?

— Нет. Я считаю ее высокоморальной книгой.

— Как вы думаете, автор написал ее, чтобы вызвать только похотливый интерес к обнаженным телам, сексу и выделениям?

— Я не только так не считаю, но и знаю, что он не хотел пробудить похотливые мысли.

— Вы знаете, что книга была написана не для того, чтобы будить в читателях похотливые мысли? Могу я поинтересоваться, сенатор, откуда вы знаете это?

— Я очень хорошо знаком с обстоятельствами, при которых была написана и издана «Семь минут».

В рядах представителей прессы послышался громкий смущенный шепот. Зрители тоже зашептались. Прежде чем судья Апшо успел ударить своим молотком, зал утихомирил следующий вопрос Барретта:

— Вы не объясните жюри и суду, как вам стали известны эти обстоятельства?

— С удовольствием. Ни один человек на земле, в том числе и уважаемая мисс Касси Макгро, не знал Дж Дж Джадвея так близко, как я.

Барретт заметил, как присяжные с любопытством подаются вперед. За спиной вновь раздался громкий шепот зрителей.

— Сенатор, вы утверждаете, что присутствовали в Париже, когда Дж Дж Джадвей писал «Семь минут»?

— Да, я утверждаю, что присутствовал в Париже, когда он писал «Семь минут».

— Вам известны мотивы, побудившие его написать эту книгу?

— Известны.

— Вам известен образ его жизни в то время, когда он писал «Семь минут»?

— Известен.

— Вы знаете, к каким последствиям для него привело подпольное издание этой книги?

— Знаю.

— Ваша информация, полученная из первых рук, от самого Дж Дж Джадвея, подтверждает или опровергает показания свидетелей народа?

— Моя информация о настоящем Джадвее в его мотивах полностью опровергает показания свидетелей обвинения, прозвучавшие в этом зале.

Услышав у себя за спиной усиливающийся шум, Майк Барретт подождал, пока судья Апшо ударит молотком по столу, и тут же воспользовался наступившей тишиной.

— Сенатор Бейнбридж, вы понимаете, что предыдущие свидетели были приведены к присяге, давали свои показания под присягой и рисковали быть обвиненными в лжесвидетельстве в том случае, если бы они сказали неправду, так же как вы сейчас?

— Они не сказали неправду. Они просто не сказали правду, потому что не знали ее. Все, что до этой минуты говорилось здесь о Дж Дж Джадвее, все, что говорилось о том, как он писал книгу, о его мотивах и чувствах, о его характере и привычках, о том, как закончилась его жизнь, является чистейшей воды вымыслом. Все это придумал сам Джадвей, который не хотел, чтобы в его личную жизнь вмешивались посторонние.

— Сенатор, вы готовы рассказать то, что знаете о жизни Джадвея и обстоятельствах, в которых создавалась книга «Семь минут»?

— Готов.

— Сенатор Бейнбридж, прежде чем вы начнете, мне кажется, что присяжным будет интересно узнать, почему вы решили дать показания.

— Почему решил дать показания? На этот вопрос триста лет назад за меня ответил Джон Мильтон: «Кто убивает человека, убивает разумное существо, созданное по образу и подобию Божию. Но тот, кто уничтожает книгу, уничтожает сам разум, убивает образ Бога». Поэтому, мистер Барретт, я решил дать показания в этом зале.

— Чтобы спасти «Семь минут»?

— Чтобы спасти все книги, радость, которую они приносят, мудрость и опыт. Чтобы спасти тех, кто может извлечь из чтения пользу.

— Сенатор Бейнбридж, расскажите нам, что вы знаете о Дж Дж Джадвее и его книге такого, что не соответствовало бы показаниям, услышанным в этом зале? Сенатор Бейнбридж, пожалуйста, поведайте нам правдивую, по вашему мнению, историю, которая отличается от придуманной самим Джадвеем. Только, пожалуйста, помните, сенатор, что вы дали присягу говорить правду.

— Правда такова. Дж Дж Джадвей написал «Семь минут» не ради денег. Они у него были, он обладал целым состоянием. Он родился в богатой семье. Джадвей не был ни алкоголиком, ни наркоманом, он не был также разочарован в жизни. Его воспитывали в строгости, но он не исповедовал никакой веры. Джадвей получил хорошее образование. Его бунт ничем не отличался от бунта других молодых людей против родителей. Джадвей покинул свой дом в Новой Англии, семью и отправился в Париж на поиск новой свободы и самобытности. Он хотел стать настоящим мужчиной, а не сыном своего отца. Он уехал в Париж, обремененный большой проблемой, появившейся в результате строгого воспитания и влияния окружения. В Париже Джадвей встретился с Касси Макгро и сбросил узы, которые сковывали его и мешали двигаться. Он хотел познать любовь, и мисс Макгро объяснила ему смысл любви. Он хотел исцелиться от комплекса мужской несостоятельности, и она вылечила его. Он хотел стать писателем, бросить этим вызов своему прошлому, и она поощряла его писать. Джадвей создал «Семь минут» как памятник Касси Макгро и их любви, потому что эта любовь оказалась единственным его чувством. Он написал эту книгу, чтобы отпраздновать свое освобождение от сексуальных страхов и стыда, чтобы отпраздновать избавление от слабости и неполноценности, взращенных этими страхами, стыдом и ощущением вины, которые приносили раздумья о сексе.

— Извините, что я вас прерываю, сенатор Бейнбридж. Вы говорите о слабости в буквальном смысле слова?

— Да, я говорю о настоящей слабости, не физической, а психической, от которой страдает половина цивилизованного человечества. Она принимает многие формы. В случае с Джадвеем она приняла сексуальную форму, и любовь Касси Макгро вернула Джадвея к полноценной жизни. В таком возвышенном состоянии Джадвей писал «Семь минут». Он наградил этой болезнью одного из трех своих героев, того, которого Кэтлин в конце берет к себе в постель, чтобы любить его, и который любил ее в эти таинственные семь минут. Структуру книги Джадвей позаимствовал из Ветхого Завета, но в содержание включил историю свободы, которую знала Касси и которую она ему открыла. Дж Дж Джадвей написал «Семь минут», чтобы освободить остальных людей от страха, стыда и вины. И Джадвею удалось сделать это, потому что его слова раскрепостили других.

— Одну минуту, сенатор Бейнбридж. Вы говорите, что «Семь минут» освободила некоторых читателей от страха перед сексом, стыда и вины?

— Я говорю, что слово Джадвея только сегодня освободило одного молодого человека и дало ему возможность рассказать мне правду, о которой до сего дня не знал ни один человек. Эта книга не заставила Джерри Гриффита совершить изнасилование, потому что Джерри Гриффит не мог достигнуть эрекции. Джерри Гриффит не пытался насильно войти в Шери Мур. Он попытался войти в нее по ее желанию, но не сумел, как всегда, и не сможет сделать этого сейчас, поскольку Джерри Гриффит страдал и страдает половым бессилием.

Зал взревел, и судья Апшо несколько раз крепко стукнул молотком. Когда шум начал стихать, от стола обвинения донесся крик Элмо Дункана:

— Протестую, ваша честь.

— На каком основании, мистер Дункан?

— На основании того, что показания свидетеля основываются на слухах, и поэтому они не имеют отношения…

— Так представитель народа протестует, потому что показания основываются на слухах или потому, что они не имеют отношения к делу?

— На основании того, что это слухи, ваша честь.

— Протест отклоняется… Мистер Барретт, должен вас предупредить, что во время допроса свидетеля вы чересчур приблизились к ответу, который можно считать слухами. В этом отношении я особенно обращаю ваше внимание на вопросы о Дж Дж Джадвее. Показания в отношении Джерри Гриффита тоже могут считаться слухами, если вы не подтвердите их.

— Благодарю, ваша честь, — почтительно произнес Майк Барретт. — Я попытаюсь подтвердить их.

— Продолжайте допрашивать свидетеля.

Барретт приблизился к сенатору Бейнбриджу, который спокойно сидел на свидетельском стуле.

— Сенатор, вы уже показали, что во время работы судьей, деканом юридического факультета и сенатором вы написали и опубликовали два учебника по юриспруденции. Под чьим именем были опубликованы эти книги?

— Под моим.

— Не писали ли вы еще книги, до того как стали судьей?

— Да, писал.

— Сколько?

— Одну.

— Она была опубликована под именем Томаса Бейнбриджа?

— Нет. Она была опубликована под псевдонимом.

— Вы не могли бы сообщить нам название этой книги и псевдоним, под которым она была опубликована?

— Книга называлась «Семь минут» и была опубликована под именем Дж Дж Джадвей. Я Дж Дж Джадвей.

Через несколько секунд зал суда превратился в настоящий бедлам. Несколько присяжных вскочили на ноги, репортеры бросились к выходу. На лице окружного прокурора застыла маска смерти. И даже суровый и грозный судья разинул рот и забыл ударить своим молотком.

Один Дж Дж Джадвей сохранял полное спокойствие, потому что он перестрадал и пережил кризис совести и сейчас, как и его книга, наконец обрел свободу.

Все закончилось быстро.

Бейнбридж рассказал о своей двойной жизни. Перекрестный допрос окружного прокурора оказался на удивление коротким и поверхностным. Создавалось впечатление, что он хотел как можно быстрее избавиться от свидетеля и убрать его из зала суда. Когда Бейнбриджа отпустили, Барретт не сомневался, что о Леру и всех остальных свидетелях обвинения забыли, что показания Джерри Гриффита теперь будут считаться фантазией и неправдой и что книга вне опасности.

Спорным оставался один вопрос, которому и посвятил свое заключительное слово окружной прокурор Элмо Дункан.

Является книга непристойной или нет?

Но когда судья давал последние напутствия присяжным перед тем, как те удалились для вынесения вердикта, Барретт не сомневался, что их мучили и другие вопросы. Как мог сенатор Бейнбридж, этот столп новоанглийского общества, который открыл свою тайну, выступив сегодня в этом зале, как мог этот человек, пусть даже и под именем Дж Дж Джадвея, быть порнографистом? Как мог Джерри Гриффит, несчастный и больной юноша, который предпочел обвинения в изнасиловании и убийстве насмешкам, быть развращен «Семью минутами»? Могла ли книга, в которой автор прославляет сбросившую оковы женщину, раскрепостившую своего мужчину, быть произведением, направленным только на возбуждение похоти?

Когда присяжные зададут себе вопрос, являются ли «Семь минут» непристойной книгой, они не смогут обойти и все эти вопросы.

И вот суд возобновил свое заседание. Зрители заполнили зал, присяжные заняли свои места.

Судья Натаниэл Апшо посмотрел на старшину жюри и спросил:

— Вы пришли к решению?

— Да, ваша честь.

— Пожалуйста, передайте его приставу.

Пристав получил лист бумаги и принес его судье. Апшо взглянул на него и вернул.

Пристав вышел вперед, выпрямился в полный рост и зычным голосом объявил вердикт присяжных:

— Мы, присяжные на процессе народ против Бена Фремонта нашли ответчика невиновным в распространении непристойной продукции!

— Это ваше единодушное решение? — поинтересовался судья Апшо.

— Да, ваша честь, — одновременно ответили все двенадцать человек.

Их ответ потонул в криках зрителей.

Только через полчаса шум и крики стихли. Апшо поблагодарил присяжных и отпустил. Зелкин, Кимура, Сэнфорд и Фремонт обняли Барретта, вокруг которого так и вились репортеры. Мало-помалу комната 803 Дворца правосудия Лос-Анджелеса опустела, и в ней остались только два человека.

Дата добавления: 2015-07-08