Я очень любил нашу помойку. Часто вместе с моим другом мы рылись в грудах мусора, находя в нём порой удивительные вещи. Как-то раз я нашёл в нём какой-то документ – это было нечто вроде именной грамоты. Находка страшно взволновала меня, пробудив во мне безудержное воображение. А когда выяснилось, что эта грамота принадлежит умершему, то моим фантазиям и догадкам не было конца.
Помню тот злосчастный день, когда мой отец и его друг нашли в каком-то подвале, где раньше была богодельня, бутылку с таинственной и неприятной на запах жидкостью. Друг моего отца немедленно с жадностью выпил из горлышка. Затем, как-то неестественно распрямив руки, он стал быстро-быстро дышать и рухнул на землю. Раздались крики, прибежали люди, но он уже был мёртв.
Вспоминаю тот день, когда к нам приехала дальняя родственница моего отца. Попойка закончилась тем, что мой отец ударил свою родственницу по лицу, а она, с криком выбежав на улицу, стала бросать в наше окно камни и разбила мутные голландские стёкла, сквозь которые я следил за нашей улицей и за пешеходами…
Моя мать была нищенка, ходившая по улицам и просившая милостыню. В молодости она очутилась в тюрьме за мелкое воровство – она воровала постельное бельё, которое сушилось в богатых дворах. Помню её громкий и пронзительный крик:
- Паоло! Паоло! Если ты не замолчишь, то я прошибу стены!
Мы жили в атмосфере безудержного пьянства, когда пропивалось до последнего гроша всё и вся. Собутыльники моих родителей и наши соседи нередко нас обкрадывали: пропадали часы, сумки, еда и даже столовые приборы… Одна из знакомых моей матери, придя как-то раз к нам в гости, незаметно - пока никто не видел - стащила со стола две ложки и спрятала их в свои чулки. Я тихо с интересом смотрел на это, стоя в правом углу возле шкафа…
Прошло несколько лет. Мой отец попал в тюрьму за то, что во время пьяной ссоры ударил ножом одного из своих друзей. Мы остались с матерью одни. Она всё время пила вино, говорила о том, что у неё есть приёмная дочь, которая живёт где-то далеко, и, указывая длинной искривлённой рукой на наших соседей, которые шумно веселились и откупоривали бутылки, говорила:
- Так жить нельзя!
Я вышел из нашей комнатки, перешагнув через пьяного пожилого мужчину, лежавшего в коридоре.
Я хорошо помню тот день, когда я, семнадцатилетний молодой человек, искренне решил уйти из дома – уйти и никогда больше в него не возвращаться. Так бестрепетной походкой осенней порой уходит из леса серый волк. Он выходит на пустынную дорогу и, высоко подняв острую морду, долго стоит на месте и чего-то смутно ждёт, всматриваясь в холодную даль…
В каком-то забытьи я оказался на извилистых и скошенных улицах города и, словно спящий, бродил по их лабиринтам, не понимая и не думая, куда и с какой целью я иду. Сзади послышались истошные крики, смех и весёлая музыка. Огромная толпа людей подхватила меня и вынесла на большую озарённую вечерним солнцем и факелами площадь. Я не сразу понял, что очутился среди шумного карнавала и замешался в его исступлённое веселье….
Чего здесь только не было! Я натолкнулся на арлекинов с голубыми лицами, - они были одеты в воздушные белые одежды и красные туфли с острыми носами. Здесь были эфиопы с белыми тревожными глазами, - они постоянно оглядывались по сторонам, с интересом всматриваясь в массивные старинные здания, окружавшие площадь и смыкавшиеся вокруг неё кольцом. Человек на ходулях чего-то кричал по-латыни, а маленькие ребятишки-китайцы, продираясь сквозь возбуждённую толпу, разносили серебряные чаши с фруктами. Среди карнавала мелькали фигуры, и было непонятно – был ли на них карнавальный наряд или же они носили своё ежедневное одеяние. Я столкнулся с толстым персиянином, державшем в руках связку ключей. Он сверкнул на меня своими красными глазами и, достав из кожаной и сделанной из индийского крокодила сумки курительные приборы: трубки и мундштуки, стал зазывать меня, предлагая попробовать, как он выразился, неизведанные ароматы востока. Его оттеснили обнажённые акробаты, шедшие мимо нас на головах. Я услышал странную речь на непонятном языке: это смуглый и худой индус зазывал в свою стоящую на углу площади красную палатку. Он рассекал воздух руками и показывал жестами, что у него много змей. Я услышал крики и ругань – это подрались, чего-то не поделив, арлекины. Вмешались стражники с ржавыми алебардами. Но чем всё кончилось, я не видел: передо мной важной походкой прошествовал господин в наряде скифа. В воздухе стояли дикие и пьянящие ароматы, сливающиеся с истерическими криками и запахами халвы и мускуса. Мимо меня быстро проскользнул сатир со своей свитой. Его свита состояла из обнажённых смуглых гречанок, изображавших молодых вакханок, бегущих навстречу нагим темноволосым амазонкам…
- Свиной король!.. Свиной король!.. – пронеслось над площадью.
Группа высоких молодых людей с факелами расступилась и пропустила вперёд свиного короля. Это был очень толстый мужчина средних лет. Он восседал на небольшом поросёнке и неодобрительно исподлобья взирал на всё происходящее. На нём был пропитанный потом светло-зелёный камзол, а на голове у него было настоящее птичье гнездо из сухих чёрных веток. От него пахло кислым сыром и вином. Вокруг него, взявшись за руки, водили хоровод низкорослые люди. Мимо меня прошли цыгане, ведя на тяжёлой цепи пожилого тигра. Тигр был чем-то озабочен. Он клонил голову вниз, а с его длинного бурого языка текли большие капли. Он посмотрел на свиного короля, но тот даже бровью не повёл. Меня оттеснили от центра площади, и я незаметно приблизился к небольшому помосту, на котором происходило что-то непонятное. Сверху я услышал пьяные крики и безудержный и, как мне показалось, болезненный смех. Зазвучали протяжные песни, перебиваемые визгом и ударами бубна. Сверху что-то треснуло и обвалилось. На помост поочерёдно выходили женщины и раздевались догола. Я отвернулся и увидел беззубое и острое лицо. Оно принадлежало господину средних лет, который, вытянув подбородок, пристально и вдумчиво на меня смотрел. В его взгляде было что-то неприятное. Казалось, он хотел запомнить каждую складку на моей одежде или прочитать меня насквозь.
- Вы не думайте, что всё так просто, - вкрадчиво промолвил он, обращаясь ко мне.
- Что всё?
- У меня, молодой человек, есть таблицы и шифры, - прошептал он, нервно повернувшись по сторонам.
- Чего? – удивился я.
Человек без колпака достал большой лист бумаги, на котором были надписи, похожие на каракули, и назидательно произнёс:
- На этих таблицах с помощью цифр и знаков изображён случайный мир! Видишь? Вот это ты!..
Он ткнул пальцем в свой листок бумаги. Я молчал, не зная, что и подумать. Незнакомец продолжал, причём в его голосе послышались доверительные нотки:
- Это ты! Это ты сам… среди случайностей, недоразумений и каждодневных нелепостей…
Незнакомец, постояв на правой ноге, встал на левую. На меня натолкнулась крупная женщина, одетая в костюм страуса.
- А это высший мир. Он возвышается над нами, - достав ещё один лист бумаги с такими же надписями, он указал тонким пальцем наверх.
Мне стало всё это надоедать.
- И что же в нём? В это высшем мире? - нерешительно спросил я.
- В том мире всё вовсе не так случайно, как в нашем… - продолжал незнакомец.
Он вдруг стал серьёзен.
- В самом деле? – произнёс я, смутно чувствуя, что дал себя втянуть в бессмысленный и безумный разговор.
- Конечно, ведь он наделён высшим порядком…
Мимо меня тем временем прошла молодая девушка со сколотыми зубами. Она была одета в костюм моряка и была чем-то недовольна. Кто-то положил мне руку на плечо. Я обернулся и увидел светловолосую женщину в двойном костюме пастушки-коровы. У неё было продолговатое лицо, глядевшее на всё происходящее с немым дружелюбием. На шее у неё был большой железный колокольчик. При каждом шаге он издавал глухой звук, заставляя свою обладательницу широко улыбаться встречным. Стоявшие слева от меня арлекины сбесились и начали драться. Я отпрянул в сторону, где краем уха услышал напористый и хриплый голос усатого мужчины. Он был одет в костюм шотландского стрелка и горделиво о чём-то вещал. Я услышал обрывок чей-то фразы, из которого можно было понять, что высокомерный господин в костюме шотландского стрелка – это изобретатель говорящей головы. На лицах некоторых его слушателей читалось немое восхищение. Зазвучал вальс, и вся толпа бросилась в пляс. Говорили, что сейчас начнётся шествие гермафродитов, что факельщики уже встали на свои места и ожидается прибытие принца. Какая-то пожилая женщина в костюме амура торопливо и проворно щебетала:
- Знаете, Жорж, ведь сегодня праздник. И по этому случаю открыты тюрьмы. Здесь, в толпе, наверно ужасно много преступников и воров…
- Имейте в виду, в высшем мире всё не так случайно, как здесь, - опять послышался голос моего незнакомца, - но самое важное не это. Над этим миром есть ещё один мир, который ещё менее случаен… - мой собеседник, зажмурив глаза, приподнялся на цыпочках.
В это время раздались фанфары. В центре площади, на возвышении, с которого было легко обозреть весь карнавал, но которое само было едва видно, появилось несколько сановитых особ. Герольды, протрубив в помятые продолговатые и сверкающие трубы, уступили место трём тучным фигурам, на которых были одеты широкие мантии. Толпа ринулась к помосту, загородив со всех сторон возвышение, и дальнейшего я не видел. Помню лишь три сытые поросячьи физиономии, высокомерно восседавшие на помосте. Они о чём-то проповедовали, звучно причмокивая заплывшими от жира губами. Свиной король был забыт и остался где-то сбоку. Достав большой подстаканник, он ругался с худощавой девушкой в костюме цирюльника. Меня тем временем попытался обнять молодой человек, высоким и нежным голосом пищавший об Алкивиаде и его друзьях. Я оттолкнул его и вмешался в нестройный ряд низкорослых и широкоплечих людей. Здесь был какой-то запутанный спор на богословские темы. Я ничего из него не понял, смутно догадываясь, что это еретики, развернувшие посреди карнавала свою проповедь. Толпа постепенно оттеснила меня от них, и я увидел театральное представление масок. Актёры, держа перед собой на вытянутых руках чёрные маски с впадинами для рта и глаз, декламировали какой-то высокопарную и трагическую речь. Рядом со мной проскользнул седой мужчина в костюме звездочёта. Осторожной походкой прошагал высокий господин в костюме апостола. Он, очевидно, изображал апостола Петра – в руках у него были ключи. Тут были турки в пыльных чалмах и негр с полосатым веером. Рядом прошмыгнула вереница женщин, торгующих телом. Одинокий скрипач играл, одурманивая чувственными звуками своей тёмно-коричневой скрипки тёплую синеву вечернего неба.
- Мне нравится твоё лицо! Кто ты? – услышал я молодой голос, обращённый ко мне. Возле меня стоял среднего роста молодой человек - в его карих глазах читалась сила и энергия жизни, смешанная с некоторой долей лукавства, мерцавшего в кончиках тонких губ.
- Ты знаешь железо и огонь? – спросил он меня.
- Да, - громко ответил я и твёрдо посмотрел ему в глаза.
- Для тех, кто не боится ничего, огонь, железо и четыре ветра – не преграда.
Меня удивили эти слова.
- Посмотри на них, - молодой незнакомец указал на толпы участников карнавала. - Они опустились и стали животными. Впрочем, нет, животные лучше их. Волки и пантеры умнее и благороднее всего этого мерзкого сброда. Эти люди, все эти сытые и пьяные существа живут мелкими интересами. Они насквозь погрязли в своей нечистой плоти и не знают истинного предназначения людей...
- Кто ты? – спросил я, перебив его.
- Я не один, нас много. Мы ищем свет и путь к добру.
- Я тоже ищу путь к свету.
В это время площадь утонула в звуках весёлого марша. Сотни людей устремились направо, по направлению к высокой потемневшей колонне. В толпе послышались восторженные крики о том, что сейчас начнётся шествие гермафродитов, возглавляемое слепым гофмаршалом. Участников этого шествия будут сбрасывать в фонтан, наполненный красным фламандским вином. Затем в воздух будут запущены арабские огни, а после этого по главной улице проведут слонов, носорогов и провезут в клетках обнажённых египетских пленниц. Кричали, что состоится раздача золота – принц будет бросать в собравшуюся толпу золотые и драгоценные вещи и деньги. Утверждалось, что для потехи зрителей будет устроено хождение по натянутому над площадью канату. Акробаты уже прибыли – они будут шагать по канату, а внизу, под ними, будут сидеть голодные львы. Из пьяных разговоров я понял, что после всего этого начнётся ночь Венеры.
- Мы не ищем удовольствия. Почему жизнь должна быть удовольствием? Мы желаем только свободы, а свобода – верная сестра силы, - продолжал молодой незнакомец.
- Кто вы? – спросил я.
- Мы вольные братья. У нас есть один друг – лес и только одна подруга – шпага.
В этот момент мимо нас проносили блюда со сладкими и изысканными яствами. Послышалось пронзительное женское сопрано и посвистывания рожка. Пьяная фигура в костюме Пьеро прыгала, выделывая ногами кренделя и стараясь сделать сальто. Солнце спустилось, и пёстрая толпа озарилась мерцающим и рассеивающимся светом, льющимся от тонких заострённых факелов, то там, то здесь мелькавших на площади.
- Пойдём с нами! – сказал мне мой незнакомец, и я увидел, что из толпы ко мне незаметно приблизилось несколько его товарищей….
Прошёл год. Я решил жить вместе с людьми огня и железа, как сами они себя называли, оставшись с ними навсегда, и постепенно стал одним из них. Вступив в их вольное братство, я нашёл в них своих друзей и братьев. Мы не были разбойниками и не были ворами в обычном понимании этого слова. Нет, мы отнимали у людей то, что им не нужно. Мы грабили по лесам путников и проезжающие кареты, наводя ужас на всю округу. Случались убийства и поджоги. Против нас устраивались облавы. Владетельные господа и их вассалы двигали против нас целые ватаги озлобленных головорезов. Мы были вынуждены скрываться в лесах. Вдобавок ко всему в стране началась война и всеобщее смятение, а папское войско, преследуя свои цели, двигалось по окрестным лесам, прочёсывая округу и прилегающие территории.
Не могу сказать, что мне нравилась такая жизнь: я оказался с людьми огня только потому, что больше мне некуда было идти – никто и нигде меня не ждал и не любил. Если вдуматься, то у меня просто не было другого выбора.
Эти люди говорили мне, что главное – это свобода, что всё остальное – ничто. В каком-то смысле это были храбрые и, я бы даже сказал, вдохновенные люди. Они грабили проезжих, выскакивая на лесную дорогу из-за старых и покрытых корой деревьев, требуя у своих жертв денег или драгоценностей. Я был свидетелем кровавых сцен, убийств и насилия. Понемногу я стал привыкать ко всему этому.
Среди моих товарищей были занятные типы. Один, например, был беглый монах-францисканец. Он совершил много убийств на лесной дороге и был не прочь выпить вина, но при этом он был весьма сведущ в Священном Писании и часто развлекал меня тем, что цитировал речи апостолов, которые он - находя в этом особое удовольствие - гортанным голосом произносил наизусть. Был здесь и недоучившийся студент, который раньше, по его словам, изучал в университете науки и пытался найти праживотное. Был здесь и проворовавшийся аптекарь. Он тайком из-под полы продавал яд и оказался замешанным в какое-то преступление. Его судили и пытались повесить, но он сумел каким-то образом избежать правосудия, долго скитался и очутился среди нас. Было тут несколько человек, которые явно скрывали своё прошлое, избегая о нём говорить. Среди нас был один бывший стражник, служивший раньше в императорской гвардии. Он убил свою жену и её любовника и был вынужден скрываться от властей. Был тут и один беглый каторжник-испанец. У него был отрезан язык, и стояло на спине клеймо. Он отличался звериными повадками и дикой и необузданной жестокостью. Были среди нас и ещё более странные люди. К таковым я отношу Клаудио. Это был тихий и молчаливый молодой человек, редко вступавший в споры с другими. Он отличался неустрашимой и отчаянной храбростью, и в его стройной фигуре было что-то значительное и располагающее. Он искренне и свято верил в то, что мы совершаем добро. В наших набегах и грабежах он видел служение высшей идее – идее справедливости и свободы.
Был здесь и один англичанин, большой любитель кулачного боя. Ему нравилось наше ремесло своей непредсказуемостью и азартом. Раньше он работал грузчиком в порту, а затем, украв значительную сумму денег и пропив её, бежал. Этот очень уважал Клаудио. Не вдаваясь в его идеи, он интуитивно верил своему товарищу, по-своему его любя. Были с нами два цыгана. Они почему-то ненавидели друг друга и держались ото всех поодаль.
Как-то раз, когда мы после удачного нападения на путников сидели ночью у костра и, разгорячённые вином, слушали бесконечные и витиеватые воспоминания о каторге, мы заспорили на отвлечённые темы. Многим из нас не понравился разговор и предмет спора, но вино, развязывая языки, брало своё и всё больше и больше увлекало нас своей гнетущей теплотой. Не помню как, но речь зашла о людских судьбах и постепенно приобрела метафизический оттенок.
- Если в самом деле «без Меня не можете ничего сделать», то это означает, что без ведома Бога ни одна лесная травинка и ни один пожелтевший лист не исчезнут! – ядовито процедил сквозь зубы бывший монах и выпил рюмку вина.
- Не думаю, что Бог мог бы пролить кровь, - вставил я.
Ричард быстро посмотрел на меня, и на его нервном и бледном лице проскользнуло лёгкое раздражение, смешанное с высокомерной иронией.
- А чем я не Бог? Я тоже Бог! И я тебе скажу, что я даже выше Бога! – крикнул он, выпив залпом кубок вина.
- Если тебе стыдно с нами, отправляйся в город! Там тебя поселят в монастырь, - добавил Клаудио, обращаясь ко мне.
- Если ты с нами, то молчи! – прорычал Людовик, сверкнув глазами.
- Я не хочу убивать, - промолвил я, спокойно глядя в глаза Ричарду. – Тот, кто встречает нас на пути, не готов к крови…
- Вот сегодня мы убили двух! Но мы не хотели их убивать! Мы избавили их от груза денег – у этого сеньора в зелёном камзоле я нашёл в сумке триста луидоров! – крикнул Ричард. Послышался смех.
- Вино и свобода – вот главное! Нам не нужны радости горожан и их семей! Нет Бога, а есть я! Я - здесь и сейчас! – воскликнул Людовик.
- И не надо говорить о том, чего не видел! – добавил монах-францисканец.
На следующий день мы, спрятавшись за огромные дубы, растущие вдоль проезжей дороги, выжидали путников. Помню, что в тот день мы набросились на карету, стремительно летящую вдоль лесной опушки. Между нашими людьми и кучером завязалась драка. Получилось так, что я столкнулся лицом к лицу с господином, который сидел внутри кареты и зарезал его длинным ножом. До этого мне доводилось сражаться, но до смертельного исхода дело не доходило. Я видел смерть и то, как убивают, но убийцей никогда не был. Вокруг меня лились лужи крови, я видел раны, случалось, я видел смерть моих товарищей, но самому мне никогда не приходилось убивать. А теперь я стал убийцей, да, да, убийцей. Понимание этого ко мне пришло не сразу. В тот вечер, когда случилось нападение на дороге, я был увлечён и опьянён азартом и риском, мои мысли были спутаны, а сердце пылало в ожидании опасности и непредсказуемости, которая, казалось, постепенно накалялась… Мы убили господина и его слугу-кучера и быстро скрылись в чаще. Я должен признаться, что этот вечер оставил в моей памяти неизгладимый след и трещину, расколовшую мою жизнь пополам.
Я стал испытывать постепенно надвигавшиеся на меня угрызения совести. Сознание того, что я убил человека, заставляло меня сжаться: казалось, все вещи, окружавшие меня, молча взирают на меня, укоряя и упрекая. Я впал в уныние, из которого не было выхода. Я чувствовал, что солнце и земля с возмущением смотрят на меня, вопрошая о содеянном. Весь мир образовал вокруг меня страшный извилистый круг, выхода из которого не было, в какую бы сторону я ни пошёл. Холодный ужас закрался в мою душу, отравляя каждую минуту и каждую секунду моего бытия. Я стал врагом самому себе. Каждая травинка, каждый человек самим своим видом напоминали мне о моём преступлении и о том, что сделанное непоправимо. Товарищи видели, что со мной творится что-то неладное, и предлагали мне выпить вина. Но я в страхе отказывался. Галлюцинации, вызванные вином, приводили меня в неистовое бешенство, а затем ввергали в тошнотворное и гнетущее уныние. Я знал, что никто из моих друзей не способен меня по-настоящему понять, и поэтому решился отказаться от такой жизни и бежать. Как-то ночью я тайком пошёл сквозь тёмную чащу и, не оглядываясь на место ночлега моих товарищей, устремился прочь. Через некоторое время я пришёл в большой город. У меня было достаточно средств, чтобы хоть как-то существовать, и я, сменив имя, поселился на одном шумном постоялом дворе. Но самое страшное было впереди: муки совести и адское раскаяние преследовали меня и здесь: всюду мне являлся призрак молодого человека и, пробуждая во мне невыносимые страдания, вдруг исчезал. Я жил в кошмаре, из которого не было выхода. Не выдержав, я пошёл и сдался городским стражникам, признавшись в ограблении и убийстве. Два суровых и пахнущих пылью воина отвели меня в городскую тюрьму и бросили в подземную сырую камеру, где я остался в одиночестве. Я твёрдо решил не выдавать моих товарищей и, признавшись в убийстве, не упоминать и не свидетельствовать против своих бывших друзей.
Муки совести не оставляли меня и в тюрьме. Здесь кошмарное видение с новой силой мучило меня, заполонив всю камеру и изнутри подпалив картонные ткани моего мозга.
Прошло несколько месяцев.
Как-то раз после завтрака, состоявшего из куска несвежего белого хлеба и похлёбки с овощами, облокотившись на деревянный помост, служивший заключённым кроватью, я обнаружил под одной из липких досок, на тёмно-красной поверхности которой застыли вековая грязь и пот, мятые листы бумаги. Я с жадностью схватил их и стал читать. Кое-где они были разорваны, а текст поврежден, но это не могло остановить истерического и взвинченного интереса, разгоревшегося во мне к моей находке. Я был твёрдо уверен, что в этих листках содержится что-то драгоценное и важное…
«…нравилось, когда солнце льёт из-за зелёной листвы… Неприятные мысли стали назойливо посещать меня. Мне стало казаться, что весь мир сжал свои оболочки, сузившись до этих четырёх стен. Я сижу и сидел в этой камере один. Не знаю, что ждёт меня в будущем…
Время нестерпимо замедлялось, расщепляясь, уменьшаясь и распадаясь до своих мельчайших и неподвижных фрагментов. И как они устрашали меня, эти фрагменты! Я чувствовал своим телом и своей кожей, что время не просто встало. О нет! При этом я чувствовал, что оно - но с другой стороны двери моей камеры - бьёт ключом, весело и резво бежит, пенится и парит в воздухе проворной и вольной птицей… Лучи солнца, которые, весело и торопливо улыбаясь, изредка попадали в мою камеру сквозь закрытое двойной решёткой окно, каждый раз убеждали меня в этом. Но здесь время, замедлив своё и без того неторопливое движение, не только остановилось – о, нет! – здесь оно заставило меня остро почувствовать свинцовые гири, отнявшие у времени самое главное – его ход. Время обнажило предо мною свою наготу, стыдливо сбросив все маски и представ передо мной таковым, каким его я раньше не видел…
Я стал слышать голоса. Один из них настырно и уверенно кричал мне в уши:
- Посмотри, вот это и есть нестерпимость вещей. Когда вещи изолированы, тогда они становятся невыносимы. Есть древнее правило: чем больше вещь изолирована, тем больше она страшна. Чем больше вещь обособлена, тем больше она тревожна. Разве вы не видите, что в такую вещь незаметно вползает чёрная тень?
- Что всё это означает? – крикнул я.
Голос продолжал:
- Если вещь не вступает в динамическую связь с другими вещами, если вещь дана вне каузальной серии, вне той непредсказуемости, которая присутствует во всяком сцеплении, - то такая вещь неизбежно открывает своё мерзкое нутро и свою скользкую изнанку. Отделяясь, она становится застывшей, и её неподвижность – обособленность от связей и действий – есть самая настоящая омертвелость. И эта омертвелость ужасна….»
Этот голос преследовал меня днём и ночью. Сначала я находил в этом напряженном бреде некую забаву, надеясь отвлечься от неподвижного мрака четырёх стен. Но потом я понял, что верить и вслушиваться во всё это ещё страшнее, чем молчать, уставившись в грязный пол. Не скрою, некоторые мысли, услышанные мной от этого непрошеного голоса, показались мне занятными. «Чем больше вещь изолирована, тем она страшнее». Интересно. Но есть ли, позвольте спросить, порог этой изоляции? Тот порог, та черта, за которой вещь будет целиком и полностью обособлена от всего остального? Не скрою, я стал постепенно, стараясь по мере сил не признаваться себе в этом, догадываться о том, что же это за высшая изоляция и высшая обособленность …
В самом деле, если попробовать головой об стену, то услышат, прибегут… А если попытаться напасть на надзирателя… Но ведь он не носит оружия… Можно, конечно, попытаться выломать из-под деревянного настила железный кусок, а затем, заточив его, перерезать себе горло. Может быть, тогда станет легче…»
На этом рукопись обрывалась. Я пожалел, что стал читать эти записки. Никогда мне не доводилось читать таких писаний. От всего этого сквозило болезненным и неприятным бредом самоубийцы.
Я порвал эти грязные бумаги и в волнении стал шагать по камере.
Прошло несколько месяцев. Я ждал суда, надеясь не на оправдание, а на великое и неизгладимое изменение, которое шквалом обрушится на меня, до основания перевернув всю мою жизнь. День, в который меня поведут на суд, казался мне счастливейшим сроком, достигнув которого, я обрету блаженство и изменение.
Временами я впадал в страшное отчаяние. Тогда я начинал молиться. Я искренне молился Богу, смутно понимая, что находясь здесь один, я стою лицом к лицу с Тем, Кто смотрит на меня напрямик, всё видя и всё понимая.
Время стояло на месте.
Иногда мне начинало казаться, что меня здесь забыли. Забыли надзиратели. Просто взяли и забыли. Или я исчез из их списков. Такое вполне могло быть.
Не скрою, раскаяние в убийстве меня покинуло, лишь изредка напоминая о себе клубком неразгаданных мыслей, каждая из которых вела меня и мой разгорячённый мозг в далёкое прошлое. Я жалел, что сам добровольно сдался в руки правосудия. Нет, надо было не раскисать, надо было вернуться опять в лес!….
Под окном находилась небольшая полоска земли. С большим удивлением я обнаружил, что там иногда прохаживается сторожевая собака. Эта собака имела обыкновение невыносимо тоскливо выть по вечерам. Её вой удушал меня своим однообразием и безысходностью.
В безумной тревоге я вскакивал и начинал нервозно шагать по камере. Раз, два, три, раз, два, три…
Стены давили нестерпимо. Но не только стены. Потолок давил ещё больше. Если говорить начистоту, то каменный пол давил и угнетал меня вдвое, втрое больше, чем потолок и стены. От него исходила невидимая и невыразимая опасность. Я чувствовал, что стены, все четыре стены соревновались друг с другом в том, кто больше сумеет надавить на меня. Я их пронумеровал: первая, вторая, третья, четвёртая. Они молчаливо твердили мне своей пустотой и грязью о том, что никакого выхода нет, что я самый несчастный человек на свете. Временами мне казалось, что я спускаюсь в тёмный колодец, а всё мной пережитое есть лестница вниз – вниз, к ещё большему разочарованию, отчаянию и бреду. Но самое странное было не это. Наступали мгновения, когда я начинал безудержно смеяться и радоваться: в эти мгновения я искренне считал себя самым счастливым человеком на свете. Были и такие состояния, когда я считал всё происходящее игрой – игрой, несерьёзность и вздорность которой побуждала к игровому и шуточному к себе отношению. Конечно, надзиратели и следователь – они же притворяются! Играют свою роль и притворяются. Всё, что они делают, - это шутка, блеф и клоунада. И я вовлечён в эту клоунаду не меньше их. Но такое состояние внезапно сменялось другим – я начинал вдруг подозревать, что все четыре стены задумали меня отравить. Каждая стена своим особым зловонием. Потолок на всё это злорадно смотрел, собираясь, как видно, рухнуть на меня ночью и задавить насмерть. Временами мне начинало казаться, что я по-настоящему сошёл с ума. Ребристые тени от огней, горящих в коридоре и проникавших в мою камеру сквозь щели над дверью, представились мне небольшими слонами, нахально взиравшими на меня и чего-то ждущими. Я пытался их считать, но потом бросил. Я пробовал воображать. Я вообразил, например, что я орех. Орех в скорлупе. У меня много скорлуп – одна другой тоньше. А сам я – начинка, мягкая и вкусная начинка ореха. Орех сорвёт лесник и отнесёт его крошечному сыну своей любовницы. Маленький Пётр, шаловливо размахивая ручками, уронит меня на пол, где меня будет катать своими лапами кошка с гноящимися ушами. Наконец, через несколько дней, когда на дворе будут праздновать Пасху и Пётр будет увезён к родственникам, где его французская кузина подарит ему сахарную лошадку, про меня все забудут, даже кошка с гноящимися ушами. Я упаду в угол, где меня найдёт чёрная мышь, важно и тяжёловесно шествующая по ночам вдоль коридоров. Но эта мышь не сможет меня разгрызть. Нет, она лишь отнесёт меня на улицу, где в страхе выронит на каменную и мокрую мостовую, по которой проезжает карета императора. Тяжёлые колёса и острые заточенные копыта лошадей императорской кареты элегантно пронесутся по мостовой, не задев и не потревожив меня; затем вечно пьяный дворник с лицом, похожим на подстаканник, метлой сметёт меня в сторону – в канаву. Мутные и пахнущие тиной воды, текущие в канаве, понесут меня дальше… Потом я окажусь в поле, где среди четырёх ветров на меня с надеждой посмотрит небесная лазурь и серые птицы обратят на меня своё внимание…
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 43 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |