- Его никто не видел, но о нём многие слышали, - печально протянул чан с нечистотами.
- Говорят, это мерзкий старик с длинной шеей. Он будет смотреть каждому в глаза и показывать скипетром его будущее.
- Он будет назначать казни, - вставил тёмно-зелёный магнит.
Окончания разговора я не слышал, потому что в этот момент на меня наскочили два старика с седыми бородами. Я упал на их бороды, которые волочились по земле, и оглянулся назад. Там, возвышаясь над свиными головами, скользила белая колесница. Она была запряжена сотнями упитанных и породистых свиней, а позади неё в восемь рядов шествовали чёрные кабаны. Я не успел как следует разглядеть белую колесницу: помню лишь, что в ней сидел кто-то зелёный и что свиньи почтительно расступались перед ней и, пропуская её вперёд, давали ей дорогу. Меня захлестнул нестерпимый запах - удушающий запах чего-то мёртвого, влажного и кислого: тысячи, сотни тысяч свиней, разбрасывая вокруг себя мерзкое зловоние, - наверное, свиной пот, - теснили опровергнутых и наступали всё ближе и ближе… Обернувшись, я краем глаза увидел, что стадо свиней тянет за собой на железных верёвках огромный помост. Мне показалось, что этот помост был на глиняных колёсах. Впрочем, я в этом не уверен, ибо видел помост всего несколько мгновений. Помню, что сзади на меня наскочили две свиньи. Одна из них ударила меня в спину, а другая, навалившись на меня широким розовым животом, подмяла под себя и стала топтать ногами. Я вырвался он них и, не глядя, бросился бежать куда-то влево. Но тут меня сбила с ног третья свинья: тяжело дыша, она толкнула меня круглой мордой в живот и, повалив на землю, облила чем-то влажным. Я закрыл глаза…»
Пьер остановился и оторвался от чтения.
- Как это странно! – подумал он. – Эта книга… Я чувствую себя на её страницах, - да нет! – я чувствую себя в долине тени, тени, отбрасываемой троном… Здесь всё мне знакомо. Но почему?.. Мне кажется, что эта книга говорит моим голосом…
Пьер перевернул несколько страниц вперёд и принялся читать дальше.
«…Я снова увидел помост, на котором лежало покрытое золотой тканью жертвенное животное. Позади помоста находилась стальная наковальня. Рядом с ней виднелся огромный серебряный молот. Вокруг помоста располагались толпы людей. Они были разделены на четыре потока. Не смешиваясь между собой, они окружали с четырёх сторон помост…»
Пьер перевернул ещё несколько страниц.
«…Слева располагалась многолюдная толпа. Это были сокрытые. Их было так много, что при взгляде на них невольно начинала кружиться голова. Они плотными кольцами обступали исполинский красный куб: все головы, все лица, все взгляды были устремлены к нему. На красном кубе, упираясь в небо, стоял красный трон. На нём сидел некто в чёрном плаще. Лица его не было видно – оно было накрыто чёрным капюшоном. Я стал тревожно всматриваться в красный трон и понял, что он был сделан из воска,- красный воск с мерцающими по краям янтарными каплями. От него веяло нежным и неизъяснимо сладким запахом: ласковое дуновение, рождающее ощущение чего-то светло-зелёного, прохладного и сладостного. Чёрные спины загородили от моего взора красный куб, и я оглянулся по сторонам. Здесь был человек с кривыми и изогнутыми морщинами. Тонкими чёрными трещинами они пересекали его лицо, делая его выражение скользким и неуловимым. Здесь был человек-странник. Говорили, что его отовсюду гнали и он скитался много тысяч лет, не находя приюта. Он пришёл издалека и теперь стоял в стороне. От него поднимался столб пыли, с его одежды капал пот, и в его глазах теплилась надежда. Здесь был человек-актёр. Губами, привыкшими лгать, плакать и смеяться, он говорил:
- Я ушёл со сцены - со сцены жизни. На ней всё фальшиво. Мой наряд съели мыши и поделили между собой бродяги.
Был здесь и художник. Он держал над кудрявой головой ящик с красками, которые капали на его лицо и придавали ему мученическое выражение. Тут был и весёлый и улыбчивый шарманщик. Он положил руки на стоявшую перед ним шарманку, - на ней, насупившись, сидела крупная светло-серая крыса, - и собирался, должно быть, играть. Рядом с шарманщиком, гордо вздымая высокий нос и глядя как бы поверх голов, стоял богато одетый господин с толстой шеей. Не замечая шарманщика и его крысу, он звонко и развязно говорил, обращаясь к художнику:
-.. да, и скажу я вам, это было для меня величайшим удовольствием.
- В самом деле? – удивился художник, и на его лицо упала крупная красная капля краски.
- Да, я отдавал приказания – замуровывать людей. Камнями. Это так просто! Особенно когда ты хозяин и властелин… В подвалах моего замка были комнаты. По моему приказу там оставляли людей, по одиночке. Их заживо замуровывали в стену: закладывали камнями.
- А за что? За что?
- Просто так. Мне нравилось убивать.
- И что же?
- И что?? – воскликнул богато одетый господин. – В один прекрасный день мои рабы и слуги восстали. Они захватили мой замок и замуровали меня самого… Заживо. До сих пор помню: камни, большие серые камни. Ими загородили от меня свет…
Я отшатнулся от богато одетого господина и художника и оказался в кругу невысоких людей. Они были одеты во всё чёрное, и в их облике сквозила какая-то непередаваемая и неизъяснимая тревога.
- Вот вы говорите, что «жизнь – это тоскливое ожидание перемен», что бытие – это нисхождение по ступеням – нисхождение туда, где боль, страх и отчаяние. А я вам скажу, что наша жизнь уже сейчас – здесь и сейчас – ад и кошмар. Я утверждаю, что хуже и быть не может: мы все стоим на самой низшей ступени бытия, и на ней нет ничего, кроме боли, - негромко говорил один из чёрных.
- А я выдвигаю другой тезис, - вмешался второй чёрный. - Мы все находимся за гранью бытия. Не на самой его низшей ступени, а за его гранью. И вы совершенно напрасно оперируете пустыми и стёртыми понятиями: бытие, жизнь…
- Вы оба не правы, - воскликнул третий чёрный. - Наша жизнь – не ад, не кошмар и не постепенное нисхождение к нестерпимой боли. Нет, вы все не правы. Глубоко ошибочно полагать и то, что мы вне бытия. Нет, нет и ещё раз нет. Вся наша жизнь и мы все – это серость. Серость – не ад, серость – не тьма. Серость – это серость. У серости нет грубых сторон и ярких красок, нет слишком больших радостей и нет великих страданий. Серость – бездарна, как бездарны мы все.
- Да нет же, вы упрощаете, - перебил его четвёртый чёрный. – Наша жизнь куда сложнее, чем можно предположить на первый взгляд. Послушайте, человек родился, прожил жизнь и умер. Но вся штука в том, что при его жизни злая судьба подталкивала его на самый плохой, самый худший, самый скверный путь. Она направляла его на дорогу, пройдя по которой, человек неминуемо испытает разочарования, боль, страхи, ужасы, а в конце будет неизбежно ввергнут в самое худшее зло – в небытие. Но судьба не вела его, а подталкивала: манила из-за угла, подсказывала, нашёптывала. Она находила мирные способы и мягкие средства для своей чёрной цели, она не сжимала человека железными обручами, не тянула его за собой мокрыми верёвками: она хитрила. Подло и лицемерно хитрила. Она подсылала проворных слуг, она подстраивала обстоятельства, она внушала через предсказателей и магов, она делала всё, чтобы указать человеку самый худший, самый страшный путь. И она делала всё это, стараясь сохранить видимость того, что человек, живя и действуя, сам выбирает свой путь. Она поселила в нём уверенность в том, что от него якобы что-то зависит, что он – господин и хозяин своей жизни. Не прибегая к жестоким и грубым средствам, она окружила человека мягкими сетями, – и спасенья от них нет. Вот в чём беда…
Наступило молчание.
- И всё дело в том, что, соглашаясь или не соглашаясь с подталкивающей судьбой, следуя ей или же ей сопротивляясь, человек всё равно идёт самым худшим путём.
- Ничего подобного! – вмешался другой чёрный. – Судьбе нет никакого дела до человека: она бросила его, отринула и оставила в одиночестве. Она развязала узлы, ослабила струны, которыми раньше опутывала его…
- Почему?
- Да потому что человек слишком ничтожен и слишком жалок для того, чтобы судьба о нём заботилась и о нём беспокоилась! Он брошен – покинут, выброшен и отброшен. Никакой судьбы нет! Она плюнула на человека и оставила его в одиночестве – умирать на раскалённом песке! А всё, что говорится о судьбе, - о её высшей мудрости, о событиях, ею якобы предустановленных, - всё это вздор! Вздор! Она посмотрела на человека – на его немощи, на его гадкие и мелкие мысли и на его ничтожность – и, скривившись от омерзения, отступила от него - отвернулась, ушла, отошла. Человек ей не нужен: он ей смешон. Поэтому он не должен роптать на судьбу, не должен её обвинять и её порицать: она ушла, ушла, не сделав ему ничего плохого. Просто ушла…
-.. и, бросив его на произвол его же пустоты, она всё же оставила ему липкое и сомнительное удовольствие, - подхватил шестой чёрный.
- Какое удовольствие? - спросил пятый чёрный.
- Воображение. Да-да. Воображение стало нашёптывать человеку изысканные и витиеватые мысли – ложь ведь всегда изящна и витиевата! Оно одурманило его сладкими и розовыми порошками: мечтами о счастье, о любви, о красоте… Думая о счастье и красоте, человек окружил себя непроходимым заслоном лжи, опутал напрасными и несуразными волнениями и надеждами, одурманил льстивыми вымыслами и заполонил свою пустоту пустыми, но сладкими призраками. Посудите сами: счастье – это стремление к высшей радости, но стремление, которое никогда не достигает и не может достичь своей цели, ведь счастье – это приближение. Не обретение и не обладание, а приближение. Но такое приближение обречено на неудачу: настигнув счастье, человек на мгновение останавливается, и этого мгновения оказывается достаточно для того, чтобы вскрыть страшную и пугающую изнанку: сквозь видимость счастья проглядывает загнивающее нутро –протухшее ядро или трупный осадок под цветами. И то, что ещё недавно казалось радостным, пьянящим и вечно юным, представляется вдруг фальшивым, холодным и напрасным… Воображение – это клык. Злой и больной клык.
- Нет! – пронзительно крикнул седьмой чёрный. – Живя, человек думает совсем о другом. Вы не видите главного! Человек со всех сторон стиснут!
-Чем же он стиснут?? – испугался шестой чёрный.
- Он стиснут мыслями о небытии. Да, вся человеческая жизнь – это тонкий коридор, идя по которому, человек думает лишь об одном - о смерти. Думает, не понимая, не чувствуя и оставаясь в полном неведении. Небытие тёмной ношей лежит в корне бытия, заставляя по-новому смотреть на вещи и на жизнь… Тяжёлое это испытание – мысль о небытии. И до конца этого никто и никогда не мог понять. Я даже скажу так: мысль о небытии отравляет бытие изнутри, - она насыщает его тёмными парами, парами страха. И в паутине этого страха очень легко запутаться. Неутешителен, горек и печален удел человека – бытие, искривлённое, разомкнутое и разбитое мыслью о смерти, бытие, размельчённое предчувствием небытия. Ядро и плод, набухающий внутри бытия, осквернены мыслью о смерти, трепет жизни осквернён невидимыми шагами невидимого конца: словно чёрный мрамор, облитый молодой кровью, словно слепой ветер, гоняющий в полях испуганных птиц, дрожа неприятными ритмами, безымянное и тревожное ожидание конца вползает в душу и постепенно подменяет саму жизнь, - а в один тёплый вечер (в один тёплый июльский вечер) оно приходит к дверям твоего дома, встаёт возле них молчаливым вопросом и смотрит слепыми глазами...
- Вы слишком красиво говорите, – сказал второй чёрный.
- Небытие – пустое слово. Как и смерть, - высоким тенором воскликнул восьмой чёрный. – Вы берёте тупые в своей неподвижности понятия, о которых человек имеет весьма смутное и потому неверное представление. Человек проще. Он хочет наслаждаться, он хочет считать себя умным, он хочет казаться и другим людям счастливым и умным. Но абсолютное наслаждение, например, наслаждение тела, ведёт к боли, отчаянию и ужасу.
- Почему? – спросил шестой чёрный.
- Да потому что тело не может впитать в себя все наслаждения! И оно не может наслаждаться вечно. Тело рано или поздно превратится в ничто – в разложившийся труп, в золу, в пепел и грязь. Наслаждение тела ведёт в землю, наполненную злыми и голодным червями. Именно поэтому в наслаждении, к которому стремится тело, содержится безысходный и непреодолимый трагизм. Эта мысль убивает, эта мысль гложет, эта мысль оставляет без утешения. Но, заметьте, что и в том наслаждении, к которому стремится ум, тоже содержится гибельный провал. На дне этого провала, на дне этой ямы догнивают боль и безумие. Ум не может познать всего. Ум даже не может понять и постичь самого себя. Поэтому наслаждения тела, наслаждения и игры ума – всё это петли, которые человек сам накидывает на свою шею. Попробуйте обрести абсолютное наслаждение тела – вы погубите своё тело. Попробуйте познать всё – вы погубите ум. Вы спросите: зачем человеку дан разум? зачем дана воля? А я вам говорю: чтобы страдать!.. Тело, ум, душа, воображение – всё это грязные просёлочные дороги; все они ведут в одно тёмное и липкое болото…
- Но что вы предлагаете взамен? - нервозно воскликнул девятый чёрный.
- Смерть. Да, смерть. Она возведёт человека ввысь - она поставит его над мимолётностью, никчёмностью и наивностью жизни, - проговорил восьмой чёрный.
- Вы предлагаете покончить с жизнью?
- Да.
- Вы тяжко больны, - заключил девятый чёрный.
- Я так не думаю, - промолвил десятый чёрный, и все посмотрели на него.
- Послушайте, - начал десятый, - жизнь – это настолько сложный узел, что вовсе не следует дразнить ту, которая нависла над вашей головою и только и ждёт удобного случая для того, чтобы протянуть к нам свою тёмно-жёлтую морщинистую руку и оборвать ваше напрасное существование. Нет, единственное наслаждение в жизни – это видеть, предугадывать и предчувствовать её приближение. Сквозь покров случайных событий, сквозь сумбур и сумятицу будничных дел, желаний и надежд, сквозь пошлый интерес к пошлым вещам, сквозь веру в Бога, - сквозь всё это увидеть и со сладкой дрожью сердца услыхать её шаги… её … и… услыхав её, не идти к ней навстречу, а тихо ждать – вот цель всего! – вот игра, которой достоин человек!..
Десятый чёрный нервозно оборвал свою речь, и внезапно воцарилось молчание. Я увидел, что у чёрных за спинами нет теней, и медленно отошёл в сторону. Там я увидел неопрятного молодого человека со светлыми волосами. На нём был тёмно-зелёный дорожный костюм. В руках он держал белый свиток. Повернувшись к красному кубу и стоявшему на нём восковому трону, он громко и восторженно кричал, глядя в свиток:
- Хвала тебе, Величайший! Твой острый ум парит выше облаков, твой взор пронзает звёзды! Холодные туманы, серебряные созвездия и глубины тёмного неба повинуются тебе! Осколки звёздной пыли сыплются к твоим ногам, небесные оси замедляют свой бег, кометы склоняются перед тобой, а времена и столетья почтительно расступаются, пропуская вперёд твою лунную колесницу. Твой шлейф - это янтарные слёзы звёзд. Твоя свита – серебряные огни неба. Ты благ, ты умён, ты велик! Как луна, как земная твердь, как солнце – ты вечен! Как мысль, как любовь, как счастье – ты бесконечен!.. Ты благ в своём отрицании! Ты красив в своём страдании! Ты шествуешь по алмазным ступеням неба, неся нам свет и надежду! Слава тебе, несущий свет!! Слава тебе, утренняя звезда!..
- Что это? О чём он говорит? – спросил я.
- Это литания, - шепнул стоявший рядом со мной человек со стёртым и незаметным лицом и с удивлением посмотрел мне в глаза.
- Кому? Кому эта литания?.. – воскликнул я.
Человек со стёртым лицом с ещё большим удивлением посмотрел на меня, и в его глазах тонким лезвием сверкнул серебристый свет….»
Пьер на минуту отвлёкся от чтения и посмотрел по сторонам – на стены комнаты Кастора. Светло-синяя ваза по-прежнему молчаливо стояла возле статуэтки турецкого мальчика, который, закрывая лицо руками, застыл в больном и вечном танце.
«Почему мне кажется, что это я – я написал эту книгу? и почему я стою в толпе среди сокрытых? Почему я вижу на этих листах себя??– подумал Пьер. – Это волшебная книга… В ней что-то не так».
Сильно запахло пылью. Пьер перевернул несколько страниц вперёд и принялся читать дальше.
«… тут был человек, с которого сыпалась пыль. Проходя сквозь толпу сокрытых, он старался рассыпать как можно больше пыли: она струями лилась с его одежды, ручьями стекала вниз и оседала на спинах, ногах и руках тех, кто находился поблизости. Здесь был человек, прочитавший надписи на столбах – на древних столбах. На них были острыми камнями нацарапаны глубочайшие истины. Он пронёс мудрость сквозь тысячелетия, но никому о ней не поведал и никому её не открыл. Здесь была женщина, бросающая в небо белых птиц. Махая крыльями, птицы улетали в серую высь, и где-то далеко-далеко с людьми случались несчастья. Тут был человек с тонким и нервным лицом. Он стряхивал со своих чёрных ногтей капли крови, и где-то умирали люди. В толпе промелькнула высокая фигура в чёрной треугольной шляпе. Это был старик с жёлтым морщинистым лицом. Рядом с ним виднелась фигура невысокого молодого человека, который держал в руках ящик с чёрными шарами. Он почтительно глядел на господина в треугольной шляпе и старался уловить выражение его лица. Тут был продавец снов – на его лицо белыми тенями легли отзвуки чего-то нездешнего, зеленоватого и прохладного. Тут был и священник. Он отстранялся от тех, кто окружал его со всех сторон, и, склонив голову, смотрел в землю. Толпа плавно и незаметно куда-то поплыла, и Пьер, невольно увлекаемый всеобщим движением, последовал за дюжиной каких-то странных людей с кривыми носами. У них на головах были синие колпаки, и на первый взгляд их можно было принять за клоунов. Неизвестно, кем они были на самом деле, только от них веяло какой-то неприятной и болезненной тревогой. Вдруг толпа внезапно остановилась и построилась в несколько рядов. Пьер приподнялся на цыпочках и попытался посмотреть поверх голов, колпаков и лысин. В отдалении виднелось небольшое возвышение, к нему-то и подходили построившиеся ряды, - Пьер не заметил, как сам оказался в одном из этих рядов. Очередь медленно двигалась вперёд – к возвышению, и вскоре Пьер понял, что она вела к какому-то столу. За столом сидел тщедушный старик. Не глядя на проходившие мимо него ряды, он рылся в книгах, лежавших тут же, на столе, и тонким грифелем что-то писал на их потемневших страницах.
- Что он делает? – спросил Пьер у идущего рядом юноши.
- Он вычёркивает из книг, – высоким женским голосом ответил юноша, оказавшийся девушкой.
- Кого вычёркивает?.. Зачем вычёркивает?..
- Нас вычёркивает.
Пьер помолчал и спросил эту девушку:
- Как тебя зовут?
- Здесь запрещено называть имена!! – завопил какой-то упитанный мужчина в светло-зелёном камзоле с белыми пуговицами.
- Почему нельзя? – удивился Пьер.
Повисла пауза.
- Потому что твоё имя знает только он, - юноша-девушка указал на того старика, который рылся в книгах.
- Он знает моё имя??
- Да, он знает твоё настоящее имя, - ответил юноша-девушка. - Настоящее…
- Имена – это тайна. Их нельзя называть вслух, - снова вмешался упитанный и, волнуясь всё больше и больше, стал брезгливо разглядывать Пьера и юношу-девушку…
- И что же?
- Вон, видишь? – сказал юноша-девушка. – Там, впереди - за столом. Он найдёт твоё имя в книгах и вычеркнет его…
- Зачем? – ахнул Пьер. – Ничего не понимаю…
Ответа не последовало.
Очередь, в которой стояли Пьер, юноша и упитанный мужчина в светло-зелёном камзоле, постепенно таяла, и до стола с тщедушным стариком оставалось совсем немного. Вдруг юноша-девушка схватил за руку Пьера и тревожно посмотрел ему в глаза: казалось, что юноша хочет сказать Пьеру что-то важное, но не решается этого сделать.
- Послушай меня. Здесь мне некому … некому сказать … Мне кажется, что ты мог бы меня понять, - начал юноша высоким женским голосом.
- Кто ты? – спросил Пьер.
- Я… я… всё, весь мир… всё внушало мне невыносимую боль. Я чувствовал, что моя голова распухает и становится огромным шаром.
- Тебе было плохо? Ты болен?
- Да, то есть,.. э… нет. Три года подряд я был на самой грани... Я ходил по улицам города, в котором родился, и улицы душили меня стальными обручами. Эти улицы… они вытянулись зелёными нервами…
- Что с тобой случилось?
- Я ходил по земле и не находила смысла. Я не знала того, зачем устроен этот мир; к чему все эти вещи? куда они торопятся, куда они спешат?.. чего они добиваются? Вокруг меня была холодная белизна. Да, холодная белизна. Я ходила по городу, в котором родилась, ходила по улицам и площадям, где живут синие люди, которые отбрасывают голубые или светло-фиолетовые тени, - и всюду меня окружала холодная и пустая белизна. Блеклая белизна, пахнущая известью белизна.
Юноша, казавшийся молодой женщиной, на секунду остановился и, не глядя на очередь, медленно двигавшуюся к сидевшему за столом тщедушному старику, продолжал:
- Этот город был мне хорошо знаком, слишком хорошо… Я родился в нём. Каждая улица, каждый поворот, каждый потрескавшийся камень мостовой, каждый изгиб, каждый угол, каждая крыша, каждый переулок… - они душили меня железными прутьями и сдавливали канатами, скрученными из зелёных нервов. Я чувствовала, что мне следует умереть: смерть ведь облегчает – она одна способна ответить всему тому, что окружало меня…
- А из-за чего?.. Почему ты так страдал?
- Из-за чего? Из-за любви…»
Пьер остановился и понял, что здесь, в тёмно-коричневой книге, было вырвано несколько листов.
«Странная какая-то эта книга, - подумалось ему. – Кто этот я, который рассказывает обо всём этом? О сокрытых, о тщедушном старике… И почему я вижу себя самого в этой книге?? Я чувствую, я ощущаю, что это я слушал юношу или девушку, бродившую в пустынном городе!..»
Пьер стал читать дальше.
«… дым развеялся, и я увидел перед собой тёмную сырую почву, тонувшую в серой дали. Поблизости никого не было. Куда делась очередь, ведущая к столу? Куда делся тщедушный старик? Вычеркнул ли он нас из книг? И куда пропала Ифида, рассказавшая мне о большом городе, где её душила белизна? Не знаю. Не знаю, что с ними стало: помню лишь, что вокруг меня клубился дым, - прозрачными хвостами он ласкал тёмную сырую почву, рассеивался в чёрной тишине и исчезал в неизвестности. Во мгле я разглядел четыре фигуры. Я увидел худого и очень высокого человека в светлом парике. Он был одет в тёмно-зелёный сюртук, из-под которого снизу торчали оранжевые нити и какие-то железные крюки. У него на груди была прикреплена белая увядшая роза, а в светлом парике пятнами проступала седина. В тонких руках он держал длинную золотистую флейту и, как кажется, готовился на ней играть. Рядом с ним стоял тучный краснолицый человек с контрабасом. Упираясь широким животом в свой инструмент, он пухлыми пальцами ощупывал струны, с которых текло что-то влажное и тёмно-красное. Возле них виднелась третья фигура – молодой длинноволосый скрипач в чёрных перчатках. Он вдохновенно поднёс свою скрипку к острому подбородку и, оглянувшись, посмотрел назад - на стоявшего за его спиной человека с медными тарелками. Тот взмахнул лысой головой, и чёрная тишина, нахмурившись, надулась тёмно-жёлтым дымом и звонко лопнула: квартет заиграл что-то бравурное, разнузданное и похотливое. Это был не то какой-то марш, не то вальс, не то траурное адажио с шутливыми и назойливыми вариациями. Быть может, музыканты нарочно играли фальшиво: в каждом звуке, в каждой ноте слышалась что-то развязное, чувственное и лживое. Особенно старался скрипач в чёрных перчатках: со струн его скрипки и с его смычка текли капли крови, его подбородок стал острее и длиннее, а волосы тревожно вздымались и беспокойно трепетали в воздухе, - словом, он вёл квартет за собой. Я обратил внимание на то, что у контрабасиста одна нога была не обута, - босой ступнёй правой ноги он отбивал такт, словно бы совершал этим грузный и тяжёловесный танец. Впрочем, было бы несправедливо сказать, что музыкант был без обуви: на его левой ноге виднелся чёрный лакированный башмак с пряжкой в виде перевёрнутого серебряного креста с ребристыми краями. Я посмотрел на флейтиста: двигая проваливающимися щеками, он играл на длинной золотистой флейте, - она издавала негромкие и протяжные звуки, и из неё сыпались чёрные тараканы.
- Ты рождён для страха, боли и печали! – крикнул таракан, падая из флейты.
- Горе тебе! Горек твой хлеб! – прибавил второй таракан.
- Жизнь – это недопитый бокал со старым ядом! – подхватил другой таракан, выскальзывая из длинной флейты.
- Бога нет! – взвизгнул четвёртый таракан.
- Бог есть, но он творит только зло! – подхватил пятый.
- Флаурос тхеос кай какос, аутос ехтхайрэй хэмас кай ктэнэй! Люпэ кай талайпория энтаутха. Флаурос тхеос! – рявкнул следующий таракан, вываливаясь из золотистой флейты.
- Посмотри на себя! – крикнул другой таракан, злобно обращаясь ко мне. – Ты стал похож на перезревший плод, который испортили мухи!
Флейтист не замечал тараканов: закрыв глаза, он упоённо играл на своём инструменте и был всецело поглощён музыкой. Надо признать, что его игра привносила в общую музыкальную ткань несколько сентиментальный и даже слащавый оттенок: порывистые тембры контрабаса и разорванные и взвинченные пассажи скрипки оттенялись его мечтательно-сладким флейтовым остинато, и, слушая квартет, могло показаться, что перезвоны фальшивых нот и сцепления неправильно взятых темпов случайно сплелись в единое благозвучное целое, которое было вовсе не лишено правоты и внутреннего смысла. Я посмотрел на контрабас и увидел, что на нём были написаны богохульные имена. Стало быстро темнеть, и я не успел как следует их прочитать. Моё внимание привлёк четвёртый музыкант: стоя за спинами скрипача, контрабасиста и флейтиста, он подпрыгивал на месте и хлопал в воздухе медными тарелками. Меня поразило то, что тарелки не издавали звуков. Сколько бы ни бил ими друг об друга лысый музыкант, сколько бы ни взмахивал ими в воздухе, - подчёркивая тем самым кульминационный момент музыкальной пьесы, - всё было бесполезно. Медные тарелки молчали. Я подошёл чуть ближе и громко крикнул:
- Почему твои тарелки не звучат? А?! Отвечай!
Лысый ещё раз ударил над своей головой медными тарелками, и тут я догадался о том, что они были сделаны из бумаги.
- А!! Так они у тебя бумажные?? – крикнул я ещё громче.
Ответа не последовало.
- Сознавайся!! – продолжал я.
Флейтист открыл глаза, скрипач взял фальшивую ноту, и на контрабасе лопнула самая нижняя струна. Марш сменился ползучим адажио ламентозо, что-то запнулось, подавившись, споткнувшись и ферматой повиснув в воздухе: помню лишь то, что молодой длинноволосый скрипач снял чёрные перчатки, быстро подошёл ко мне и, подняв смычок, с которого падали капли крови, вонзил его мне в сердце…»
Здесь в книге было вырвано ещё несколько листов. Помедлив, Пьер стал читать дальше.
«.. я был вознесён на великую скалу. Небесная тьма тонула во тьме ущелий холодной паутиной и, оседая всё глубже и глубже, пропадала в чёрной дрожащей бездне. Где-то внизу, словно ночные огоньки, мерцали осколки света: это бескрайняя долина широким цветочным ковром вела к подножью великого города. Виднелись тёмно-синие крыши домов, башни, стены и верхушки соборов. Неумолимо надвигалась ночь.
- Ты видишь этот град? – раздался громовой голос из бездны.
- Да, вижу, - ответил я, и моё сердце похолодело.
- Это великий – это вечный город. Возьми его. В нём злато, богатства, в нём сокровища. Ты будешь велик – ты будешь властелином вечного города. Эти золотые светлячки – это люди. Их много – тысячи, тысячи и тысячи. Они будут твоими рабами.
- Я не хочу этого…
- Безумец! Возьми всё это! – голос из бездны налился кровью и задрожал.
- Не того желает, не того ждёт моя душа, - ответил я.
Чёрные ветры окутали меня со всех сторон и, обняв холодными тканями, понесли куда-то вверх – прочь от скалы, прочь от чёрной бездны, прочь от долины с мерцавшим вдали вечным городом. Ночное летнее небо кружилось над моей головой тонкими огнями звёзд, тёмно-синие волны неба улыбались мне вослед, и меня захлестнуло предчувствие чего-то бескрайнего, величественного и бесконечного. Я летел и сквозь дымную пелену различал космические туманы, видел остывающие осколки лучей, - я радовался пыли, соскользнувшей с хвостов комет и теперь весело витавшей в тёмной синеве под золотистыми огнями звёзд, и моё сердце дрожало, когда где-то вверху, на недосягаемой высоте, рыдая алмазами и полыхая серебристым и зелёным цветом, мерцало, исчезало и появлялось вновь небесное сияние.
Чёрные ветры бережно опустили меня на землю, и я снова очутился в долине, в центре которой стоял красный куб. На нём по-прежнему высился красный трон, а на нём по-прежнему сидел некто в чёрном. Вокруг – до горизонтов и за горизонты – располагалась несметная толпа сокрытых. Ей не было конца и края: тысячи, десятки, сотни тысяч людей плотной стеной высились в красной долине и, уходя за край земли, таяли в тёмно-красной тени, отбрасываемой троном.
Кривое жёлтое солнце налилось злобой, позеленело и, сверкнув кровавым золотом из-за испуганных облаков, швырнуло на землю чёрный ливень. Присмотревшись, я понял, что это был не ливень, а ураган железных стрел: тысячи тёмно-зелёных стрел волнами сыпались на сокрытых и острыми гвоздями приколачивали их к земле. Какие-то жёлтые тени стали метаться над головами, красный куб, сделанный из красного воска трон и тот, кто на нём сидел, исчезли; стали сгущаться сумерки, а дождь железных стрел не прекращался. В толпе началась паника. Дикие крики, стоны, вопли смешались в один громовой возглас, - он разодрал толпу изнутри, и люди, словно в огне, стали в ужасе метаться из стороны в сторону. Я видел, что одна из стрел пронзила бедро человека-актёра: приковав его к земле, она оставила его лежать в одиночестве и обливаться кровью. Другая железная стрела пронзила насквозь художника. Она проткнула его от головы по пояса, и он резко повалился наземь – под ноги скрипачу, который, потеряв скрипку, куда-то без оглядки бежал, размахивая смычком. Квартет распался: две железные стрелы насквозь проткнули контрабасиста и его контрабас, флейтист барахтался в луже крови, а шарманщик, который незадолго до этого присоединился к квартету и расширил его до квинтета, в ужасе прятался под свою шарманку и, закрыв лицо руками, не хотел из-под неё вылезать. Его крыса давно убежала, оставив его одного. Десять чёрных мыслителей прервали свои рассуждения и, удивлённо разведя руками, застыли в неподвижности и один за другим гибли под градом железных стрел. Казалось, земля расступается и проваливается куда-то вниз: дрожа под ногами, она раскрывала свои тайные норы, таяла и исчезала в тёмных глубинах. Дальнейшего я не помню; должно быть, сокрытые погибли и провалились под землю…
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 41 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |