- Почему она умерла?
- Никто не знал.
- А отец?
- Отец жив и поныне. Но не напоминай мне о нём…
Кастор склонил голову, и Пьеру показалось, что у него в глазах заблестели слёзы.
- Да, я богат. Не скрою. Четыре года тому назад я приехал в N и купил здесь этот особняк. Не правда ли, он великолепен? Я совсем один. Мои слуги меня не понимают. Но у меня есть своя гордость, - лицо Кастора изнутри озарил светлый луч, - мои цветы. Они моё утешение, моя радость. Я люблю сидеть в оранжерее и вдыхать их божественные запахи. Как знать, смертному даны слабые утешения – скромные радости и незатейливые удовольствия, – и ими не стоит пренебрегать. Нужно брать их с открытым сердцем. Не мудрствуя и не снисходя до них.
Кастор выпил вина.
- Почитав ваше письмо, оба ваших письма, я очень удивился. Признаться, я сначала подумал, что вы хотите надо мной подшутить.
Холодный ветер, рвущийся сквозь кроны деревьев, усилился.
- Вы необычный человек. Я не ожидал вас.. не ожидал, - сказал Кастор, глядя в глаза Пьеру.
Огонь в камине потух.
* * * *
Прошло два месяца.
Кастор куда-то неожиданно уехал. Уехал, не предупредив. Вместе с ним исчезли и его слуги. Пьер иногда - особенно по вечерам - приходил к особняку с зелёными пантерами и подолгу стоял возле высоких гладких стен.
Кастор Кастор исчез из жизни Пьера так же внезапно, как и появился: дом опустел, пантеры потемнели, и вдоль фасада гулял холодный ветер. Наверное, Кастор куда-то торопился, наверное, он куда-то должен был спешно уехать: быть может, думал Пьер, какое-то срочное дело внезапно позвало его в даль, и Кастор, не оглядываясь, на некоторое время покинул город. Но Пьера не оставляла мысль о том, что он уехал навсегда.
Прошло три месяца.
Наступила весна. Она нахлынула тёплой волной и залила пьяными лучами воспалённого солнца окрестные холмы, поля и луга; звеня, ласкаясь и терзая, она высекала из серебряных волн моря кипящие искры, жгла влажную почву и будила в людях неясные и сладостные мечтания.
Пьер часто думал о своём собеседнике. Вспоминал его слова, его жесты и голос, который, проворно следуя за изгибами его причудливой мысли, с каждым словом, с каждой фразой принимал новую окраску и новые оттенки.
Словно дрожащие осенние листья, которые, танцуя, чертят в воздухе плавные круги и падают на влажную и студёную землю, слова Кастора и его мысли шелестели в голове у Пьера и, увядая, тонули и, остывая, желтели и темнели в сырых глубинах.
Пьер поднимал эти листья и бережно читал то, что было на них написано.
«В мире непременно должно быть больше добра, чем зла. Посмотри на тюрьмы, пыточные камеры и на сумасшедшие дома, посмотри на каждодневное зло, ставшее чем-то обыденным и привычным, и постарайся понять: мир приближается к царству такой безудержной любви, такого пламенеющего и всепрощающего добра, что, соприкоснувшись с ним, человек утонет и сгорит… человек придёт к этому царству, войдёт в него и сольётся со всем. Да-да, весь мир, все люди и звери сольются воедино. Наступит эра счастья, любви, добра и красоты. Я это твёрдо знаю. Я прошёл сквозь жизнь, я прочитал жизнь. Я прочитал те знаки, которые были установлены в глубине существующего. И прочитал их дотла. Знаешь, мой дорогой, есть подлинные знаки, есть истинные указатели, которые содержатся в нашем мире… Весь мир, всё существующее – это тот язык, на котором с нами говорит Высшее. И эти знаки сокрыты. На них натянуты оболочки. Иногда по двадцать, иногда по тридцать, а иногда по тысячи оболочек. Как трудно их содрать! И какой крепкой должна быть голова, какой закалённой должна быть душа, чтобы не смутиться и не растеряться перед этими оболочками!.. Все пути ведут к запредельной и не знающей никаких преград радости. Это будет нечто вроде огненного озера любви. Озера, наполненного цветами радуги и благоухающими лепестками роз. Это будет озеро любви и добра…»
Пьер подобрал другой пожелтевший лист.
«Жизнь – это тоскливое ожидание перемен: чем больше всматриваешься в пёструю паутину событий, тем мельче и ничтожнее кажутся сами эти события и тем наивнее кажется само это ожидание».
«Цветы – тоска по несбыточному. Изысканный и дикий запах высшего: он прекрасен, ибо он отзвук небесного, - он прозрачен и свеж, он осколок незримого счастья».
Пьер протягивал руку, бережно брал падающий лист и смотрел на его шершавую поверхность.
«Я заглянул мир, - говорил Кастор, - и нашёл в нём скуку, боль и разочарование. Для великого в нашем мире места нет: здесь всё погрязло в ничтожном, бессильном и незначительном. Вся беда в том, что великое, – даже если бы оно случилось, – великое не может принести человеку радости и удовольствия. Удовольствия и радость дарит лишь мелкое и вздорное. Тоскуя о великом, я всегда оставался лицом к лицу с беспросветной грустью».
«Я заглянул в мир… Здесь истина подменена азартом, здесь смысл подменён неожиданностью. И тогда я заглянул выше мира…».
«Выше мира - нечто. Оно не такое, как всё это. Нет, Нечто, которое выше мира, не сходно с миром и ему чуждо. О нём нельзя ничего сказать. Его не назвать по имени. Взирая на наш мир, не найти ничего, что могло бы указать на нечто. Черпая из вереницы пустых слов, оборачиваясь к миру, можно произнести, можно прошептать только одно слово, только одно. Оно хоть как-то могло бы напомнить о высшем …. Это слово – любовь…».
Прошёл ещё месяц. Кастор Кастор так и не появился в городе N. О нём не было никаких известий, и мало-помалу для Пьера он стал какой-то тенью - фигурой, сотканной из слов, речений и воспоминаний. Дом с золочёными воротами и зелёными пантерами опустел, в окнах больше не горели свечи. Никто не подъезжал к крыльцу, никто не входил в широкие белые двери. Пантеры скривились и потемнели.
Пьер бродил, словно во сне, по улицам N и всегда рано или поздно приходил к этому дому. Однажды, когда вечерние тени, насытившись теплом и оглушённым ветром, покачивались и становились похожими на изогнутые сосуды с тёмно-красным бальзамом, на дне которых смеялось что-то дикое и яростное, Пьер в беспамятстве подошёл к опустевшему дому и, остановившись, стал смотреть на давно знакомые стены. На улице никого не было. Зелёная занавеска трепетала в одном из окон второго этажа. Новая и неожиданная мысль скользнула в голове Пьера. Он осторожно обогнул дом и перелез через ограду. Чувствуя холодную и смутную тревогу, Пьер подошёл к чёрному ходу и левой рукой рванул дверь на себя. Заскрипев, она отворилась, и Пьер увидел узкую лестницу с высокими ступенями. Она вела куда-то наверх. Поднявшись по ней, Пьер очутился в лабиринтах изысканно обставленных комнат. Тут была китайская гостиная, четыре спальни, огромный готический зал с пустым похолодевшим камином, медвежьей шкурой и портретом какой-то женщины в красном головном уборе. Всё здесь говорило о том, что хозяева, оставив вещи на своих местах, куда-то уехали и скоро вернутся.
Пьер прошёл через оранжерею. Цветы распустились сами собой, - покачиваясь, они смотрели Пьеру в спину и бросали ему вослед пронзительные стрелы острых и пьянящих запахов. Казалось, они смеялись. Но чему?.. Чему они смеялись?.. Поднимаясь и спускаясь по лестницам и маленьким переходам, Пьер думал об этом. Он перестал понимать себя, - он казался себе новым и неизведанным.
Дойдя до комнаты с коричневыми тканями на стенах, с пустым холодным камином и сотнями старинных книг на полках, Пьер почувствовал тихую и затаившуюся тревогу. Она ничем не давала о себе знать, но она была; и в её беззвучном присутствии шевелилось что-то гнетущее и неприятное. Пьер вспомнил, что здесь, среди этих длинных коричневых тканей, раздавались нескончаемые монологи Кастора. Здесь звучал его голос, – эти стены ещё помнят это. Цепенея, Пьер медленно повернул налево и очутился в другой комнате. Она незаметно располагалась рядом с кабинетом. Пьер раньше никогда не обращал на неё внимание. Какая-то бесцветная мысль зашелестела крыльями, пронзила голову Пьера и, закружившись, упорхнула прочь.
Обнаружив это помещение, Пьер долго и молчаливо всматривался в его тёмные стены и холодные углы. Он почувствовал запах мускатного ореха. Этот запах, сладко пламенея, остывал на тёмных готических стенах и тонул в холодной и сырой пустоте. С двух сторон виднелись книги, - множество старинных книг. Они стояли на серых полках, лежали на креслах, на чёрных столах и на полу. Некоторые из них были раскрыты, и от их пожелтевших страниц веяло тёмно-жёлтым светом: изгибаясь, он тонул в клочьях багровой пыли, исчезал в затихшей темноте и прятался за ширмами и креслами. Пьер увидел сотни книг с латинскими, немецкими и греческими буквами. Всюду – на книгах и на полу, - словно умершие змеи, валялись увядшие цветы. Возле окна, закрытого чёрной тканью, стоял широкий изогнутый стол. На нём в беспорядке были навалены бумаги, лежали свитки, перья, линзы и разноцветные ракушки. Рядом с ними стояла светло-синяя ваза. За ней виднелась серебряная статуэтка турецкого мальчика. Он закрыл лицо толстыми локтями и, улыбаясь, замер в больном и вечном танце. В самом центре стола лежала огромная тёмно-коричневая книга. Пьер смутно почувствовал, что в комнате все вещи были направлены к ней, к этой книге. Как странно! В ней, казалось, не было ничего необычного или удивительного: старая, покрытая сухим наростом пыли, потёртая книга, - но нет же: незаметно и невидимо от неё исходила глухая тревога. Сгущаясь в слепой тишине и наливаясь невидимыми соками, эта тревога сжималась и была готова разорваться. Разорваться болью, криком и полыхающей гарью. Дикие ядовитые запахи неслышно прорывались из книги, вскидывали свои прозрачные волны и, остывая, пропадали где-то внизу. Словно коричневый гроб, она беззвучно лежала на столе, а вокруг неё, свиваясь в кольца, вытягиваясь и выпрямляясь, колыхались свитки, линзы, старые перья и монеты. Увядшие цветы отступали от неё, почтительно кивая дрожащими руками и серыми ресницами, холодный чёрный пол остывал и готов был превратиться в тёплый пар, а стены замерли в нерешительности. Пьер почувствовал всем телом, что окружавшая его бесцветная пелена расступилась, разжалась и, затихнув, открыла перед ним тихий и неизведанный коридор. Пьер почему-то вспомнил далёкое и погасшее детство. Оно вспорхнуло из-за спины лёгким отражением в разбитом зеркале, скользнуло в воздухе и неверным светом забилось в сердце. Пьер увидел клочок светло-синего неба, солнце, весело улыбающееся сквозь листья клёнов, и пропадающую в золотой дымке вечернюю долину. Вдалеке выглядывал тёмно-зелёный холм, его огибала пропадающая за горизонтом река, а за ним виднелись светлые волны полей.
- Пьер, где ты пропадал утром? – послышался сладкий серебристый голос.
- Я ходил к берегу реки. Там зелёные травы. Там кузнечик.
Мать ничего не сказала на это, улыбнулась и, взяв в руки кисть, подошла к мольберту. Пахло красками. Пьер увидел в высоком зеркале (с зеленоватой трещиной в левом нижнем углу) любимый с детства профиль. Подбежал серый пёс и, весело протянув тощие лапы, стал прыгать, стараясь лизнуть в лицо.
- А где Жак?
- Он отправился за мёдом. Скоро вернётся, - послышался серебристый голос.
Сырые тени содрогнулись за спиной у Пьера и, взявшись за руки, повисли над его головой. Увядшие цветы стали темнее, и ещё сильнее запахло пылью.
Огромная тёмно-коричневая книга лежала на столе и, не нарушая молчания, смотрела на Пьера.
Не слыша своего сердца, Пьер ринулся к столу, открыл книгу и стал жадно читать…
На пожелтевших свитках, перевязанных и скреплённых кожаной обложкой, стояли покосившиеся ряды неразборчивых букв. Виднелись пятна, царапины; страницы во многих местах были измяты и порваны.
«… в центре земли, на пересечении четырёх ветров, - там, где сходятся стороны света, где свет и тьма свиваются в один нерасторжимый узел, где совпадают горизонты и чёрные коршуны тонут в остывающей лазури неба, где солнце, зелень и тёмно-красные цветы клубятся в вихрях жёлтых листьев и пропадают в бескрайней долине, - там, там, между светло-синими облаками, беззвучно шелестящими золотыми тканями света, и серыми просторами земли, - там, где звенит и поёт своей широтой до невидимых звёзд ветер, где, на минуту оглохнув, замерли лучезарные небеса, где радуга, пахнущая ладаном и белыми розами, раскололась на сотни цветов и бесшумно погрузилась в сладкий и полный грустного томления сон, - там стоял помост. На помосте лежало покрытое золотой тканью жертвенное животное. С четырёх сторон стояли четыре трона. За ними – до горизонтов и за горизонты – тянулись четыре волны. Это были люди…»
Пьер остановился и развернул первый лист книги. У неё не было названия. Пьер принялся читать дальше.
«… На тёмно-красном троне, упираясь головой в серое небо, сидел Сатанаил. Его лица не было видно: оно было накрыто чёрной тканью, которая ниспадала вниз – к подножью трона. Вокруг трона стояли несметные, словно валы седого моря, серебряные ряды воинов. Они дрожали серебристыми огоньками, и от них исходил серебристый свет, поэтому они сами казались серебряными. За их спинами, словно копошащийся разорённый муравейник, шевелились серые точки – люди. Их было так много, что одним взором их было не охватить: число их – песчинки на морском берегу в жаркий полдень, цвет их – серебро, серебро, мерцающее красными алмазами. Серебряные волны людей, стоявших за тёмно-красным троном, накрывала громадная тень - тень отбрасываемая спинкой трона. Подул ветер. Он широким росчерком пера разорвал серый воздух и на несколько мгновений приподнял чёрное покрывало. Я тревожно поглядел ввысь - на фигуру, сидевшую на троне, и увидел широкие красные губы. Они расплылись в улыбке – в сладкой и блаженной улыбке. Больше я ничего не помню – только красные губы из-под чёрной ткани. Фигуру на троне со всех сторон окружили серебряные стрекозы; послышался звон, крики и протяжный вой. Рокот голосов, нарастая, превратился в шипящий шквал, и в его глубине тёмными раскатами закипело что-то разорванное и дикое.
Я посмотрел дальше - в долину тени, отбрасываемой троном.
Там были опровергнутые. Несметная толпа людей тянулась до горизонта и, пропадая за ним, рычала, взвизгивала, жужжала, словно стая жирных мух, бурлила и издавала грубые, пронзительные и неприятные звуки. Она была похожа на серебряный нож, конца которого не было видно: острым лезвием он раздвинул долину теней и, проткнув холодный горизонт, исчезал в бескрайнем сумраке. Толпа была в смятении. Рокочущими волнами вскипала она изнутри – из тёмных глубин, неистовым водоворотом сдавливала себя снаружи, железными кольцами душила себя сверху. Я увидел, что чёрная тень, отбрасываемая троном, двумя ровными линиями протянулась до горизонта, но никто из опровергнутых – несмотря на смятение и панику -не переступал через эти твёрдые линии. Два раза ударил гонг. Серое небо наклонилось и зашевелилось прозрачной бородой дыма. В ужасе, рассыпаясь и задыхаясь в диких криках, толпа ринулась в серебристую долину – туда, где, прячась друг за друга, трепетали тусклые тени. Потоки людей, словно кривые ветви или высохшие корни упавшего дуба, сцеплялись, сталкивались, сплетались, обрывались, обращались вспять, кружились и, топча друг друга, хлынули в тёмную долину, где, воя серыми ветрами, сгущался ледяной сумрак и играли чёрные огни. Вдруг толпа внезапно остановилась, и среди сотен, тысяч людей я увидел тощего человека, окружённого тёмными крыльями. Это был хозяин летучих мышей. Рядом с ним, пряча лысую голову в тёмно-жёлтый чугунный ковш, стоял продавец теней. За его спиной, брызгая зелёными слюнями, клокотало что-то хмурое и вязкое: это был человек с восьмью ртами. Булькая и скрепя своими голосами, он о чём-то кричал и показывал сплюснутой головой наверх. Из его ртов тянулись красные опухшие языки. Проворно двигаясь, они вздымались вверх и вращались из стороны в сторону. Один из языков лизнул лицо учителя. Учитель спрятал своё сухое худощавое лицо в воротник и, отмахиваясь от летучих мышей, с негодованием посмотрел на своего соседа – человека с иглами. За их спинами, хихикая, пританцовывали шесть нагих девушек. Их беззубые улыбки весёлыми колючками мелькали в толпе, - исчезая и появляясь вновь, они выглядывали из-за чужих плеч, свистели и заливались тонким смехом. Рядом с ними была женщина, устремлённая ко благу, но делающая только зло, её сестра – женщина, устремлённая только ко злу и делающая только зло, и их сводная сестра – женщина, обольщающая своим умом и покоряющая холодной твёрдостью глаз. Они были одеты в светлые платья, и на них блестели алмазные украшения. Пьер разглядел в толпе загорелые руки юноши, который протягивал человеку с восемью ртами курительные приборы. Это был Андха-Кара. Сзади на него что-то навалилось: это тянулись скользкие руки, бивни, хвосты и ладони с ложками. Отстраняясь от них, Андха-Кара сел на тёмно-синий сундук, из которого неслись латинские фразы, и стал вслушиваться в неумолкающий и похожий на громкое стрекотание кузнечика перезвон: это два седых брата, захлёбываясь от счастья, рассказывали морщинистому фармацевту о том, что им удалось обвинить свою мать в воровстве и посадить её в тюрьму. Морщинистый фармацевт, краснея, говорил о том, что он и не такое видал, что в Берге ему удалось отравить семейную пару вместе с их детьми, что его искали, но не нашли. В шею фармацевта из Берга впился какой-то импозантный мужчина в широких светло-коричневых штанах. Это был вампир из Брюгге. Коверкая слова, он с негодованием заверещал о том, что кровь нынче не такая вкусная, а вот раньше, раньше…
- А что раньше? – встрял подросток с потерянным лицом.
- А раньше, мой дорогой, - высокомерно промолвил мужчина в светло-коричневых штанах, - раньше было всё иначе. Представьте, я выпивал всю кровь – до капли! – у четырёх моих покойных жён!
И он сладко причмокнул губами. Слева протянул свои холёные руки рыцарь в белых доспехах. Он поведал о том, что убил и съел свою мать, а затем чёрным грифелем написал на стенах своей тюрьмы философский трактат. Пьер не успел его дослушать, ибо его внимание отвлекла стая бледных и очень похожих друг на друга людей. Взявшись за руки, они медленно ходили и широкими глазами смотрели по сторонам. Всё им было любопытно, всё их удивляло и всё их приводило в восторг. За их спинами виднелось странное сооружение: огромные песочные часы. Они тянулись наверх и, возвышаясь над головами, терялись в серых облаках и, казалось, подпирали небо. В их верхней части барахтались люди: это были девушки. Проскальзывая в нижнюю часть часов, девушки становились юношами. Пьер не успел как следует рассмотреть наполненные людьми часы, потому что в этот момент мимо него вместе со своею женой прошагал дрессировщик вшей. Уступая ему дорогу, Пьер бросил взгляд вниз и увидел, что он стоит на чём-то скользком. Из-под земли мутным тёмно-жёлтым взглядом на него смотрел большой овальный глаз. Пьер стоял на самой его середине. Голова у Пьера закружилась, и он непременно бы упал, если бы проходивший мимо валет крестей не поддержал его за руку. Пьер поблагодарил валета крестей, который, улыбнувшись, доверительно поведал Пьеру о том, что он только что заколол насмерть даму крестей. Рисуясь, валет кокетливо показал длинную шпагу, - с неё текли капли крови. Внезапно в их разговор вклинился низкорослый человек. С достоинством глядя на Пьера, он отрекомендовался убийцей восьмерых детей и, отчаянно жестикулируя, собирался, по-видимому, о чём-то рассказать, но тут Пьера кто-то схватил за руку – это какая-то рослая женщина, дрожа рыжей плешивой головой, пыталась обнять Пьера за плечи и старалась поцеловать. Двигая толстыми ногами, она поведала Пьеру о том, что она – сестра Иуды и скитается по миру в поисках счастья. С горечью думая о том, что ему не дали рассмотреть дрессировщика вшей, Пьер повернулся в другую сторону и на несколько мгновений закрыл глаза. Открыв их, он увидел в толпе опровергнутых самого себя. Вот, вот он! В самой гуще толпы, возле похожего на палача бакалейщика, который о чём-то спорил с человеком, закутавшимся в зеркала, стоял Пьер. Вот, вот! Вот он! За его спиной, пританцовывая, кривлялась сытая балерина, наваливаясь на плечи, клубился седой пар, а под выцветшими знамёнами, среди чьих-то бритых голов стоял он. …
- И я с ними? – мелькнуло в голове Пьера.
- Да, - послышался голос из-под земли.
Увидев Пьера, стеклянный человек быстро посторонился, и Пьер, осторожно перешагнув через тянувшийся за стеклянным человеком шлейф зеркал, протиснулся дальше. Здесь его уже ждали: среди толпы народа, улыбаясь тонкими усами, стоял комариный принц. Он был одет в тёмно-синий камзол с золотыми пуговицами, - одной пуговицы, впрочем, не хватало, - а на его голове красовалась изящная треугольная шляпа с тремя перьями: зелёным, белым и тёмно-красным. Возле комариного принца, отгоняя бархатным веером стаи комаров, стояли две сестры с острова Лесбос. Они были похожи друг на друга как две капли воды. Рядом с ними о чём-то спорили три брата. Увидев Пьера, они стали хвастливо рассказывать о том, что они кровосмесители и что весенний ветер нынче не тот, что прежде. Пьер увернулся от них и оказался возле людей со стёртыми лицами. Они обняли Пьера холодными руками и стали дёргать его за одежду. Большая коричневая черепаха, притаившаяся возле стола с бархатной скатертью, на котором блестели чаши с горячим золотом, нахмурилась и, неодобрительно глядя на Пьера и людей со стёртыми лицами, стала укоризненно качать морщинистой головой. Тут какой-то детина указал пальцем на Пьера и заорал:
- Он!! Он украл золотое семечко! Держи его! Вор! Держи вора!
Голые клоуны и торговец щербетом, на лице у которого мерцала запёкшаяся кровь, схватили Пьера и, гневно потрясая головами, принялись душить. Вдруг откуда-то сбоку, – из-под грязной телеги, на которой играли в карты, - выскочил бледный Пьеро. Он разогнал деревянной шпагой голых клоунов и, защищая Пьера, подпрыгивал на одной ноге и гордо махал белым колпаком. Ему на помощь спешила седая Коломбина в тусклом платье и Макс с красной розой в зубах. Послышались пронзительные крики, визг и лязг. Вскоре появился Фульминатор. Он его гневного взора, как говорили, увядали травы и бежали лысые мыши. Фульминатор быстро навёл порядок: голые клоуны в страхе бежали, продавец щербета притворился мёртвым, и на мгновение наступила тишина. Пьер проворно нырнул в толпу и быстро скрылся в её лабиринтах. Странная мысль стала мучить его: ему казалось, что в толпе опровергнутых был вовсе не он…»
Пьер остановился и положил правую руку на пожелтевший свиток. Как странно! Эта книга увлекла его, заманила, и он почувствовал себя её частью! Книга одурманила, отравила его! Напоила сладким и полыхающим ядом, напоила так, что Пьер ощутил себя внутри книги! внутри этих старых страниц! в долине тени, отбрасываемой тёмно-красным троном!..
Он жадно стал читать дальше.
Шаг за шагом Пьер двигался вглубь книги и всеми тканями своей души чувствовал, что книга затягивает его всё больше и больше. Словно путник, твёрдо и настойчиво передвигавший ноги по сухой каменистой почве, он бестрепетно двигался в бескрайнюю долину, где всё для него было незнакомо, загадочно и таинственно. Зелёным ковром вдали мерцало плоскогорье, тёмно-жёлтые цветы покачивались на горизонте, шлейф сухих жёлтых, красных и зелёных листьев кружился за его спиной, пахло влажной коричневой почвой, а он всё шёл и шёл…
Вчитываясь в книгу, Пьер стал постепенно ощущать себя знаком. Он стоял на широких листах этой книги, был вовлечен и вплетен в повествование, дышал им и занимал в нём своё место. В этом повествовании всё было весомо, значимо и лишено шатких или случайных черт. Тут - среди огромной тени, отбрасываемой троном, - Пьер захотел остаться, остаться навсегда…
«…подул ветер. Он озарил толпу опровергнутых смрадом и нестерпимыми зловонием. Полыхая в воздухе, оно рассыпалось всё новыми и новыми красками и вскоре стало жёлтым дымом, из которого потекли влажные нечистоты. Толпа заволновалась. Послышались стоны, крики и ругань.
В толпе был человек-подражатель. Он менял выражения лица, менял позы и жесты, моментально их смешивая, видоизменяя и находя их новые сочетания. Почувствовав жёлтый дым, кривой дугой вставший в небе и нависший над людьми, человек-подражатель согнулся, словно пружина, его лицо приняло плаксивое выражение, и сам он стал похож на кислый знак вопроса, вопроса, от которого веет чем-то тухлым и горьким. Сзади на плечи Пьеру кто-то положил руки. Это был жёлтый капеллан. Ему не терпелось рассказать свою историю, и он с болезненным беспокойством искал новых слушателей. Откуда-то снизу послышались звуки: это, завывая пьяными струнами, рыча фальшивыми нотами и подвывая пёсьими голосами, хриплыми осколками зазвенел оркестр. В воздухе что-то хлопнуло, и на головы полетели куски сахара, шары и розовые сладости. Кривляясь, взвизгивая и фыркая, бесконечная толпа пустилась в пляс. Плясало и хохотало всё: отстукивая в бубен, плясали мавры; размахивая мозолистыми руками, плясал откормленный евнух; хлопая в воздухе литаврами, танцевал, подбрасывая худую грудь, комариный король; плясали мартышки; шлёпая огромным, как канат, хвостом, плясал продавец скорлупы; за его спиной, свиваясь и изгибаясь, исступлённо кружилась сотня нагих невольниц; плясал деревянный солдат; плясал кантор, капеллан, пивовар и мародёр; плясал балетмейстер Коко, - плясало всё. Пляска плавно переросла в драку: кого-то зарезали. Кого – неизвестно. Пьер увидел только кончик бело-синего колпака, на котором кривым узором были вышиты красные ромбы, и почувствовал капли крови, посыпавшиеся на головы.
В толпе разрывались клочья голосов, раздавались крики, звон и безудержный смех. Кое-где пляска превратилась в совокупление мужчин и женщин. Появился барабан. Он был размером с холм. В него били розовой колотушкой, и звук от ударов был слышен до неба. Пьер догадался, что это был не барабан, а чьё-то лицо: широкие зелёные ноздри, свинцовые щёки и пухлые потрескавшиеся губы. Возле барабана, расталкивая толпу, из-под земли тянулся серый хобот. Он плевался пеной и в восторге чертил в воздухе кривые линии…»
Пьер оторвался от чтения. Он поймал себя на мысли о том, что без этих драгоценных листов, без этой книги, без этих строчек он не сможет жить. Эти построившиеся в ряды чёрные буквы, эти пожелтевшие страницы, этот едкий запах, от которого текли слёзы и хотелось чихать, - всё это завораживало его и заставляло верить написанному. Книга заговорила с ним, и он, прорываясь сквозь строчки всё глубже и глубже, вдыхал слова, как вдыхает дикие и неизведанные ароматы цветов случайно заплутавший в лесу путник.
«… толпа резко рванулась в сторону и, словно слепой шквал, рассыпаясь, останавливаясь и падая, ринулась в тёмную долину, где сгущался ледяной сумрак. Послышались крики:
- Эти твари хотят нас согнать в одну кучу!
- Куда мы бежим?
- Там провалы! Дыры, ведущие под землю.
- Что там… что там будет?! – взвизгнула рыжая кукла, уронив слезинку на обнажённую грудь.
Я обернулся и понял, что заставляло толпу опровергнутых в таком смятении бежать вперёд – в ледяную в долину: сзади за опровергнутыми с диким криком гналось какое-то светло-жёлтое стадо. Это были свиньи - сотни, тысячи, десятки тысяч свиней. Их было так много, что одним взором их было не охватить: глядя на этот океан, казалось, что розовый горизонт поднялся волной гладких тел и, сметая всё на своём пути, жёлтым ураганом катится по земле и стремительно заполняет просторы серых долин. Свиньи с нестерпимым визгом гнали толпу вперёд: настигнув тех, кто уже не мог бежать, они валили их с ног, давили и, не останавливаясь, спешили дальше. Я видел, что кого-то они затоптали, - кажется, пожилую женщину и её дочерей, - кого-то загрызли, а кого-то, подхватив, понесли на своих спинах вперёд. Впрочем, опровергнутые бежали, не оглядываясь: истошный, громовой визг, издаваемый свиньями, приводил их в ужас, и все они как один оборачивались к стаду спинами и старались на него не смотреть.
- Что там, впереди? – не унималась рыжая кукла.
- Там они хотят, как они выражаются, дать нам «остатки свободы воли»… -- выкрикнул человек-конус. В руках у него были мешки с деньгами, а на спине висел морской канат.
- Кто это они? – с тревогой в голосе воскликнула белая статуя Афродиты, - она не могла быстро бежать и поэтому часто останавливалась.
- Они! Они предоставят нам выбор: или сгореть в печи…
- Это называется мгновенная смерть! – влез зелёный жук с бледным человеческим лицом.
- …или провалиться в дыры!- рявкнул золотой лис. – Там не будет смерти – там вечное мучение!
- Выбирай, дура! – крикнул он, обращаясь к рыжей кукле.
- Дыры – ещё не самая нижняя часть, - вставил въедливый голос. – Есть ещё два уровня.
- Какие? – спотыкаясь, воскликнул бронзовый ящик, из которого пахло нечистотами.
- Есть ещё поле с железными шарами и комнаты.
- Какие комнаты? – тревожно спросил дятел с поломанным крылом и поправил сбившуюся набок кардинальскую шапку.
- Комнаты, где ты навечно остаёшься наедине со своей болью. Это, может быть, страшнее, чем мгновенная смерть. Впрочем, каждому видней… - с горькой иронией заключил изготовитель желчи и поспешил дальше.
- А поле с железными шарами – глупая затея, - шамкая губами, влезла морщинистая ведьма. – Ты будешь там вечно бегать от огромных шаров… Они без всякого порядка катаются по полю и норовят тебя задавить… но не насмерть… вот в чём всё дело – не насмерть…
- Там придёт какой-то Турбатор.
- Кто это?
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 38 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |