Холодную тишину нарушили чьи-то размеренные шаги. Я оглянулся и увидел перед собой странного вида существо. В дверном проёме, улыбаясь, стоял Человек, состоящий из нервов. Это был худощавый и невысокого роста старик в тёмно-зелёном опрятном костюме. Чем-то он напоминал тонкую и небольшую зелёную бутылку. От него исходила непередаваемая и гнетущая тревога, гнетущая своей необъяснимостью. Мне казалось, что внутри этого человека течёт не кровь, а что-то неопределённо зелёное и липкое. Я немного отвернулся, чтобы не смотреть на него… Его нервы были настолько натянуты, что мне почему-то стало казаться, что внутри его тела находятся часовые стрелки, - и сам он был словно точный, выверенный и натянутый часовой механизм… Он приподнял на обеих ногах узкие чёрные штаны, и я увидел циферблаты часов, выглядывающие у него на щиколотках. Он весь состоял из часов – винтов, циферблатов и стрелок. Сухо и очень учтиво улыбнувшись, чрезвычайно напряжённым голосом он промолвил:
- Как вы думаете, голубчик, может ли быть на уровне конечного сущего поставлен вопрос о смысле? Да и есть ли вообще на уровне конечного сущего смысл?
Я закрыл лицо руками.
Много позднее я узнал, что это был стрелочник. Он имел обыкновение приходить в самый неподходящий момент и докучать чрезвычайно вежливыми и умными вопросами.
Стены давили и угнетали меня своей вызывающей теплотой. Я был вне себя.
Вдруг послышались мягкие и осторожные шаги, и передо мной возникло ещё одно существо. Затрудняюсь сказать, какого оно было пола. Может быть, это была девушка, а может быть, юноша, не знаю. На кудрявой и черной, цвета золы, голове этого существа был прикреплён чёрно-синий бант. Оно было в очках, а на плечах у этого существа небрежно лежал светло-коричневый шарф.
- Ты не представляешь, что мне пришлось пережить. Я каждый день плачу. Несколько раз мне хотелось вскрыть себе вены.
- Давно ты здесь? – нерешительно спросил я.
- Больше года, - ответило существо.
- Как ты сюда попала? Как ты здесь появился?
- Мне было обещано счастье. И я его помню. Здесь повсюду мхи и смрад… единственный свет в моей жизни иссяк….
Существо заплакало…
- Я с трудом хожу по этой земле.. Уже год… Я не знаю, как мне дальше жить…- промолвило оно и посмотрело куда-то вверх…
Нервозной походкой я вышел из сумрачного кабинета. Не зная, куда деть свои руки, я стал метаться по залам….
- Зачем? Зачем? Зачем?- кричал я, испытывая нестерпимый ужас.
- Зачем вы заточили меня в этот проклятый замок, выхода из которого нет?
Зачем я очутился здесь? Неужели весь этот кошмар – плата за ту волшебную рощу и соловьиные дыхания моей незнакомки? Почему? Почему на меня обрушилось всё это?.. Эти карлики, зеркала?..
Я спрятался за тёмно-синий занавес у готического окна.
- Смерть! Смерть! Только она уведёт меня от всего этого! Не знаю, в чём я виноват, но человеческое сердце не вынесет…
Я выхватил свой меч, и собирался было на него броситься. Но тут несколько влажных шестипалых рук схватили меня за плечи и за кисти. Вырвавшись из этих липких рук, я бросился бежать сквозь тёмные залы и коридоры… Я слышал, что за мной была целая погоня, с копьями, с трубами, с опытными егерями и сворами собак…
Сверху раздался удар молота. Здание как-то странно хрустнуло и слегка наклонилось. Звук молота, оглушив, ещё долго звучал в оконных рамах, в пыльной посуде и в холодных камнях стен…
Волной клокочущего воздуха меня понесло куда-то вверх, и я очутился в огромной зале, поразившей меня своими размерами. Из этого зала раздавались звуки скрипок и виолончелей, растворяющиеся в звоне посуды и неясном шорохе голосов. Я протиснулся в толпу и увидел, что все взоры были направлены на сцену. Дамы и господа теснились к залитой светом сцене и о чём-то громко спорили. Предмет их спора мне был непонятен, и я старался, сохраняя молчание, ничем не выделяться из нарядной и шумной толпы зрителей. Дамы и господа прервали свой оживлённый разговор и взглянули на сцену. Я облокотился на пахнущую пудрой колонну и осторожно взглянул вослед нетерпеливым взорам.
Дальше стало происходить что-то странное.
На сцену вышло несколько человек, и белобрысый человек во фраке объявил, что это антиапостолы, которые сейчас исполнят мессу. Я бросил взор направо и увидел, что вдоль кресел стоят колёса, в которых копошатся белки. Я внимательно посмотрел на этих белок. У них на лбах были привязаны белые платочки, на которых было написано: «суета сует, всё есть уродство». Рядом со мной стоял человек, который, энергично расталкивая всех, пробирался к сцене. В толпе я увидел моего знакомого в синем колпаке: он озабоченно и с деланным подобострастием объяснял что-то даме с музыкальным инструментом. Из её музыкального инструмента – огромной закрученной дудки - текла кровь… Я бросил взгляд налево. Там в окружении дам стоял человек с иглами ежа. За его спиной промелькнуло и пропало нервозное лицо Человека с натянутыми нервами. Я попросил у соседки бинокль и посмотрел на сцену. Антиапостолы уже закончили исполнять мессу, а в оркестровой яме музыканты уже опустили свои инструменты на пол. На сцену вбежал человек с гладко выбритым лицом. Улыбнувшись, он фальцетом крикнул, что следующим в программе будет создатель анти-Торы. На сцену протиснулся человек с острыми локтями, собираясь, надо полагать, зачитать свою анти-Тору вслух. Я уловил обрывки разговоров, носившихся вокруг меня:
- …думаете, человек рождён для счастливой и благостной жизни? Ничуть. Мир, который нас окружает, едва ли способен одарить нас счастьем. Скорее наоборот. Счастливая случайность, приходящая к нам извне, вовсе не есть счастье. Оно есть лишь приглушённый отголосок счастья. Так, искра, не более… Счастье скорее можно ожидать не извне, а изнутри человека…
- …и возвращаясь к тому, мы должны со всей ответственностью заявить, что человек, покуда он остаётся частью, не способен достичь настоящего и вневременного блаженства…
- …постойте, а может ли, по-вашему, блаженство увеличиваться во времени? Может ли его быть больше или меньше? Или же есть некое абсолютное состояние счастья, когда его не может быть больше?..
-...человек-часть не удовлетворён этой частичностью. Поэтому он неосознанно ставит вопрос о границах и о пределах. Например, есть ли граница низа? И есть ли вверху некий предел?..
- …хм… хм…
- Жажда счастья устремляет человека к части. Будучи с-частью, он счастлив. В этом и заключается его трагизм. Обладая частью, человек коренит самого себя в частичности. Но в этой-то частичности вирклих и нет настоящей свободы…
- А что такое свобода?
- Вот это место свободно, ибо на нём никто не сидит.
- Правильно. То есть свобода есть негативное понятие. Отрицание, отметающее все границы и всякую частичность. Именно поэтому счастливый человек не свободен…
На сцену тем временем вышел невысокого роста человек, которого распорядитель концерта объявил изобретателем говорящей головы.
Я протиснулся к сцене, и тут в толпе мелькнула физиономия одного из моих карликов. Он немедленно завопил, и меня схватили чьи-то руки и поволокли на сцену.
- Это он! Это он! Убийца! Убийца! Он убил нашего друга!.. Судить его! – послышалось со всех сторон. Меня вывели под стражей на сцену. Здесь же был сооружён помост, скамейка для подсудимого, судейские кресла и места для прокурора и адвоката. Меня собрались судить. Я сидел, понурив голову, на месте для подсудимого, пока судейская коллегия приглаживала парики и для вида набивала бумагами свои папки. Меня судили одиннадцать судей. Прокурор, сытый и грузный господин в костюме странствующего ремесленника, потребовал для меня смертной казни. По законам мне был предоставлен немой адвокат, который, отчаянно жестикулируя руками, показывал, что он голоден. На помосте сидели десять людей-пузырей, за их спинами, не произнося ни звука и не показывая своего лица, сидел Главный.
Человек-волдырь, высокопарно достав очки и засаленные тёмно-серые счёты с побитыми костяшками, поправил лиловый бант на шее и гаркнул:
- Антонио! Вы обвиняетесь в убийстве нашего бедного печального Пьера! Да, ростом он был не велик, зато сердце, сердце…
Человек-волдырь всхлипнул. Ему был принесён на сцену большой серый платок, который он приложил к лицу. Прижимая платок к лицу, он продолжал:
- Вам будут заданы десять вопросов. Десять сакраментальных вопросов.
Отбросив платок, человек-волдырь растопырил руки, чтобы их было лучше видно, и показал десять пальцев в зал.
- Десять вопросов! От ответов на эти вопросы зависит ваша жизнь, Антонио!
Я молчал, закрыв лицо руками.
Ударил гонг.
- Первый вопрос, - крикнул человек-волдырь, достав счёты.
- Чем отличается утро от вечера? – на счётах щёлкнула костяшка. Большая грустная черепаха, стоявшая на краю сцены, поставила на стол песочные часы: отсчёт пошёл.
В зале послышался взволнованный шорох.
- Не знаю, - ответил я.
- Второй вопрос: как называется главная антипричина? Третий вопрос: можно ли быть вне бытия? И почему?
Я молчал, вспомнив мою незнакомку на лесной поляне. Её жёлтые одежды сливались с душистыми травами на запретном лугу и с мантией прокурора…
- Четвёртый вопрос: чем отличается вечность всех вечностей от самих этих вечностей?
- Хороший вопрос, - простонал я.
- Пятый вопрос: есть ли у отличительного признака свой отличительный признак?
В этот момент на судебную сцену ворвался человек, завёрнутый в бумагу, и громко крикнул:
- К нам едет сын Рафаэля! К нам едет сын Рафаэля!!
В зале послышались восторженные крики, вопли и женский визг. Гости, которые толпились у входа на сцену, - среди них был человек-сундук и импозантный мужчина, желающий, как он сам говорил, «опровергнуть величие Создателя», - все они как-то приуныли и затерялись в толпе.
- Шестой вопрос: какова будет причина для первой причины, если события пойдут в обратном порядке?
Жадная толпа всё ближе подступала к сцене. Появились клыки, бивни и ножы. Пронёсся шёпот: «повесить его, казнить прямо здесь…»
- Седьмой вопрос: но, позвольте, почему вы не отвечаете? – взвился человек-волдырь.
- Вы молчите! Вы проиграли! – рявкнул прокурор.
Я почувствовал, что сижу не на скамейке, а на каком-то живом существе, которое, согнувшись, схватило меня своими осьминожьими хвостами.
- Ты проиграл, Антонио! Твоя жизнь в справедливых руках Дэпульсора!
- Нет, я любил, - холодно произнёс я.
- Каждый твой поступок виден насквозь. И всё, что бы ты ни делал, заранее предустановленно чёрным ногтем Дэпульсора!
- Нет, я любил, - проговорил я.
- Сдавайся! – завопили десять людей-пузырей, доставая ложки и вилки.
- Нет, я любил.
- Дэпульсор приготовил для тебя interitus ultimus – последнее разрушение. Ты осуждён и погибнешь!
- А кто такой Дэпульсор?? – крикнул я что есть силы.
Воцарилась тишина. Стрелки на массивных тёмно-красных часах замерли.
- Казнить его! Казнить! Смерть ему!
На сцену вдруг вбежал мой оруженосец, он был пьян.
- Я готов заплатить своей головой за Антонио! Казните лучше меня! – крикнул он.
- Вам тоже будут заданы десять сакраментальных вопросов, - зашипел человек-волдырь.
В толпе мелькнула седая голова моего дяди.
- Казните Антонио! Он хотел меня отравить! – крикнул дядя, роняя слезу.
В этот момент произошло нечто невообразимое. На сцену вышел огромный обнажённый мужчина. Он порезал свой живот ножом и из его живота посыпались золотые монеты. Публика с визгом кинулась их подбирать. В зале творилось что-то невероятное. Вбежал человек в зелёном и прокричал, что сын Рафаэля уже прибыл и сидит в гримёрной. На сцену вспрыгнул Адонис и попросил разрешения у почтенной публики продемонстрировать волшебные стёкла, сквозь которые, как он выразился, «видна изнанка бытия». Из-за кулис рабочие сцены стали медленно выдвигать весы для взвешивания грехов, а музыканты заиграли громкую и бравурную музыку. Из суфлёрской будки вдруг высунулась лысая голова, которая заявила, что сейчас она будет продавать места для 144000 праведников, упомянутых в «Апокалипсисе»… Но их никто не хотел слушать. Все присутствующие – важные дамы со своими молодыми дочерьми или воспитанницами, статные отцы семейства, лица, как казалось, духовного звания, дворяне, рыцари, художники и те люди, род занятий которых был для меня непонятен, - все они наперебой шумно спорили, обсуждая прибытие сына Рафаэля. Было подано вино. Тонкие официанты-китайцы, вальсируя между взбудораженной публикой, возбуждённой прибытием сына Рафаэля, разносили подносы с прозрачными бокалами. Из правой ложи появилась леди N. Это была уродливая и костлявая пожилая женщина. Поговаривали, что ей девяносто один год. В окружении девочек-турчанок, подобострастно и с некоторой долей сострадания поддерживавших её длинный шлейф, леди N приблизилась к сцене и приложила к глазам изящный бинокль. Рядом пробежал дирижёр, учтиво кланяясь и кокетливо улыбаясь. Мужчина с зеркалами на ботинках протиснулся к леди N и стал громко по-итальянски выражать свои горячие чувства, пробуждённые неожиданным известием о прибытии сына Рафаэля. Всполошилось всё, даже Чёрный Барон, забыв на минуту свой обет молчания, данный брабантскому епископу, и оставив в стороне своё врождённое высокомерие, не позволявшее ему общаться с людьми его круга, даже он, встав во весь свой исполинский рост, хриплым тенором спрашивал о наряде сына Рафаэля и о его столь нежданном приезде. Люди-пузыри разливали в бокалы вино: одному из них не досталось бокала, тогда он налил бургундское прямо в чернильницу. - Сын Рафаэля!.. Сын Рафаэля!.. – неслось по залу. Говорили, что он прибыл в перламутровой карете с шестьюдесятью конными спутниками. Утверждалось, что форейторами у него были сами братья-герцоги Сулье. Говорилось, что такой чести замок Мартюрэ никак не ожидал и не предполагал. Китайцы-прислужники стали разносить воздушные трюфеля. Публика, заметно опьянев, обратила свой снисходительный взор на девушку-акробата с огненными факелами. Я решил, пока про меня на минуту забыли, скорее убраться отсюда. Голова болела нестерпимо. Я спрятался за кулисы, бросив из-за картонного храма Исиды взгляд на сцену как раз тогда, когда на неё ступила нога сына Рафаэля. Но самого сына Рафаэля я не застал, - я видел лишь край его изящной туфли и слышал восторженные крики зрителей…»
- Ты складно врёшь, - сказала мне кошка-попугай.
- Такова жизнь.
- Но что же было потом? Что произошло с Антонио? Убежал ли он из этого замка? Спасся он или нет? – кошка-попугай с голосом кота заметно оживилась.
- Пропусти меня сквозь ворота Первого Шара!...
- Сначала расскажи о том, что было потом! Чем всё кончилось?
Забрало на рыцаре открылось, и стало видно его измождённое лицо.
- Что было потом? Расскажи! - грозно промолвил рыцарь.
- Я расскажу, только пропустите меня дальше.
Кошка-попугай нехотя достала связку ключей, произнесла заклинание и медленно стала поворачивать ржавым ключом в огромной замочной скважине. Казалось, эти врата заржавели ещё при Адаме. Ворота медленно открылись, и я быстро юркнул в щель…
Здесь находились следующие ворота. Они были сделаны из каменных глыб. Привратников не было, если не считать чёрного ворона, сидевшего на большом и причудливой формы камне, лежащем возле ворот.
- Каар! Каар! Говори, ничего не скрывая! Говори всё, каар, как есть!..- крикнула мне важная птица.
- Хорошо,- промолвил я.
- Ты приблизился к вратам, каар, Второго Шара! Сквозь них может пройти лишь тот, кто скажет всё до конца! Не пряча своих кривых мыслей и ни о чём не умалчивая….
- Хорошо, я всё скажу.
«Годы моей юности представляются мне чередой недоразумений, страданий и мимолётных надежд. Родителей я своих не помню. Они умерли, когда я был ещё младенцем. Я слыхал от кого-то, что отец мой был зажиточный итальянский купец, разорившийся и скрывающийся от правосудия. Не унаследовав от него склонности к торговле, я унаследовал от него южный темперамент. Я был итальянец, волею судьбы заброшенный в чуждую мне страну. Хмурые германские земли с их суровой значительностью стали мне второй родиной. Я был определён заботливыми людьми в церковный приют для бедных. Я был почти что нищий. Не помню, когда я был сыт. В нашем приюте нас учили основам грамоты, предполагая, что в дальнейшем воспитанники школы направят свои стопы по благочестивому пути служения Богу. Единственным отрадным воспоминанием моей юности был исчезающий в пыли забвения отголосок того дня, когда одна пожилая и набожная вдова решила покровительствовать полунищему сироте и внесла небольшую сумму на моё воспитание. Отныне я не был беден и мог пытаться существовать среди извилин и лабиринтов жизни. Теперь, по прошествии стольких лет всматриваясь в своё прошлое, я хотел бы понять причину того, что случилось потом,- хотел бы, да не могу. Можно ли усмотреть в моей юности и в моём детстве предпосылки той катастрофы, которая наступила позднее? Не знаю. Я не был особенно набожен. Интересы, занимающие людей, среди которых я жил, были мне чужды, - я не мог сосредоточить своё внимание на тех делах и на тех занятиях, которые пробуждали живейший интерес у моих сверстников. Всё это, словно ничего не значащие звуки, прошло мимо меня… Ничего не значащие звуки… Звуки… Помню лишь тот день, когда я случайно, повторяю, случайно (хотя что такое Случай? Кто разгадает его ткань, кто постигнет все его хитросплетения?) оказался в одном месте и присутствовал при тайнодействии, перевернувшем мою жизнь и открывшем мне дорогу к высшему …
Я помню, что был дождливый вечер. Я нехотя прогуливался вдоль селения. Проходя мимо церкви, я повстречался с Рейнеке - добродушным болтливым стариком, любившем поговорить со всеми и на любую тему. Он попросил меня проводить его в церковь. Вдвоём мы зашли внутрь массивной белой церкви. Не помню, как я очутился в левом притворе, и не помню, что стало в дальнейшем с Рейнеке. Помню лишь, что этот день перевернул мою жизнь до основания. Я услышал звуки церковного органа. Меня поразила та простота и та неуловимая холодная теплота, с которой звуки, издаваемые неведомым музыкальным инструментом, указывают на самое главное. Непонятная и неизведанная сладость охватила меня…
Подлинная реальность, единственный и истинный корень жизни просто и ясно открылся мне в тот миг. Я был ошеломлён трепетной и щемящей искренностью, с которой накал страстей, минуя всё наносное и внешнее, ускользая от суетного и потому нелепого, просто и одновременно таинственно выражал себя в созвучиях органных труб. Сказать, что я почувствовал удар молнии, значит, ничего не сказать. Я ощутил сияние несметных лучей, красота которых, не нуждаясь в земном, блистала и озаряла весь мир не ради него, не ради внешнего, но ради себя самой. Передо мной открылся Бог, - я узрел сокровенную и потаённую изнанку бытия. Эта изнанка заставляла трепетать, ужасаясь и восторгаясь сладкой горечью неземных дуновений и запахов… Весь порядок вещей, который окружает нас в повседневности и который настырно претендует на то, чтобы заполонить наши мысли и чувства, - весь этот порядок показался мне тогда до такой степени нелепым, жалким и смехотворным, что я искренне рассмеялся, вспомнив почему-то одного из моих учителей и его крикливую жену, каждое воскресенье чопорно шествовавших вдоль главной улицы. За ними всегда бежала стая лохматых собак, от которых дурно пахло, - в окне показывалось печальное лицо нотариуса, его круглее очки и надменный взгляд провожали учителя и его жену, пропадавших в пыли, поднятой хрипло лающими собаками…
Тленность смертного вскрылось в тот миг передо мной, показав свою наготу в непостоянстве конечного. Разумеется, тогда я этого не сознавал: понимание всего этого пришло ко мне много позднее. Но в тот миг, слушая какое-то величественное музыкальное произведение, я тревожно почувствовал, что мир, в котором я до этого жил, на самом деле - лишь вереница курьёзов, придавать серьёзное значение которым глупо и наивно. Рокочущий и кипящий сладостный яд бытия, нисходящий из органных труб, одурманил меня, заставив забыть нашу жалкую школу с её пыльными серыми стенами и злыми учителями. В сплетениях звуков, в их чистой гармонии я узрел, не побоюсь этого сказать, Печать Бога, указание на совершенное - то указание, которое даровано человеку лишь в виде указания, но не обладания, - я увидел спасение, увидел врата бессмертия, дорогу, ведущую прочь от тлена и праха нашего мира. И это переживание было ещё и острейшим переживанием красоты. Красоты, освежающей и одурманивающей своим роковым и непонятным блеском… Меня поразил сам музыкальный язык – он не требовал слов, не искал и не находил разума, облечённого в речь, - он был выше всего этого. Массивы органных аккордов указывали, казалось, не на время, не на бегущее время (куда и зачем бегущее?..), не на сутолоку устремлённого, убегающего от самого себя и ввергающего нас в это убегание времени, - нет, они указывали на вечное, на такое вечное, которое вовсе не нуждается во времени, ибо никак с ним не связано и его не признаёт… Музыка разомкнула существование вещей до дна. На поверхность вышли вовсе не мнимая статичность и ползучая омертвелость форм, нет, парящие и стремящиеся ввысь звуки органа пробудили тогда во мне переживание ускользающего и чарующего своей вечной новизной сердца мира.
Но кто же издаёт такие звуки? – пронеслось у меня в голове. Кто повелевает звёздными стихиями? Кто управляет вихрями космической пыли, так щедро льющейся с неба и так остро терзающими нашу низкость?.. Кто творит, кто созидает это чудо? Я хочу видеть его лицо, я хочу молчаливо и скромно присутствовать при совершении этого величественного действа!!...
Я поклялся в тот миг самому себе в том, что я узнаю непонятные законы тайнодействия и приду в этот храм ещё раз.
Я стал брать уроки музыки, посвятив ей всё своё время. На те скромные деньги, которые мне были завещаны вдовой, я нанял учителя скрипки – вечно пьяного и смешливого итальянца. Я изучил всю музыку, какую только мог услышать. Я брал уроки у проезжих музыкантов и выпрашивал у них ноты. Я жадно вслушивался в пение трубадуров и странствующих певцов. Я познакомился с музыкой Перголези, Марчелло и Свелинка, прикосновение к которой одарило меня неизведанным счастьем. Я захотел сам издавать волшебные звуки, желая, чтобы сладкая и пьянящая гармония исходила из-под моих пальцев, мне подчиняясь и мне повинуясь. Годами упорного труда я научился играть на скрипке, клавесине и органе. Всё своё свободное время я посвящал музыке, не придавая значения всему остальному. У меня появилась жена – молчаливая женщина с печальным низким голосом - она играла на струнном альте. Воспоминание о жене теперь как-то незаметно пропало, выветрившись в дымовую трубу и бесследно исчезнув: я помню лишь, что она неплохо играла на струнном альте… Гораздо большее значение для меня имело знакомство с одним проезжим дворянином, любителем музыки и живописи. Он продал мне необычные скрипичные струны, сказав, то они принадлежали известному в то время итальянскому скрипачу, имя которого я не хочу называть. Ходили слухи, что этот скрипач был способен разжечь своей игрой дикий, как говорили, пожар и накал страстей, - даже я, живя в нашем захолустье, слыхал кое-что об этом скрипаче и его даровании… Купив эти струны, я стал день и ночь играть на скрипке. Через некоторое время мне стало казаться, что скрипка стала частью моего тела. Прошёл год. Как-то раз я поймал себя на мысли о том, что я не воспринимаю ничего, кроме музыки. Всё остальное казалось мне унылым и бесцветным. В окружающем мире не было ничего, что приносило бы мне радость, ибо я не мог ни к чему относиться всерьёз, кроме музыки. Я собрал много нот, и моя каморка была насыщенна беззвучной музыкальной мыслью. Часами я сидел и молча читал ноты. Я постиг особую прелесть беззвучной музыки – музыки, которая, не производя ни звука, обращалась ко мне со страниц нот. Такая бестелесная и неосязаемая музыка, звуча в моей голове, заменила собой всё, заставив меня поверить в то, что я, читая глазами ноты, имею дело с единственной и настоящей реальностью, что я соприкасаюсь с подлинной жизнью и беседую с истиной. Да, музыка делала меня, своего слугу и почитателя, нервозным и подверженным беспокойствам: иногда она ввергала меня в смятение, из которого, казалось, нет выхода, но при этом она дарила мне надежду, надежду в лучшее, такую надежду, которая, минуя разум, напрямик указывает на беспредельное счастье…
Постепенно я пришёл к мысли о том, что вне музыки нет ничего хорошего, доброго и красивого. Я понял, что вне музыкальной ткани меня не было. Жизнь свелась для меня к линейке, на которой стояли нотные знаки: я не мог ухватить нитей бытия, если не усматривал в них музыки или хотя бы её следов. События, причины, люди и их дела – всё это было для меня сплошным и непрерывным музыкальным произведением. В нём не было долгих пауз – даже ночь и беспамятство, даруемое людям в сновидении, не прерывали нескончаемого музыкального действа. Музыка являлась мне и во сне. И во сне она звучала ещё отчётливее, чем наяву. Я перестал общаться с людьми, ибо человеческий язык был несравненно беднее языка музыки. Не знаю, что происходило с моей женой… Помню лишь, что она хорошо играла на альте…
Взирая на всё, что меня окружало, - на крышу соседнего дома, на лучи солнца, скользящие по кирпичной кладке и мостовой, - я видел во всём этом музыкальную ткань…. Действительный мир свёлся для меня к нотным линейкам, на которых стояли маленькие знаки: соль, ми бемоль, бекары, диезы…
Я смутно стал чувствовать, что и я сам – нотный знак. Иногда, когда мерцающий перезвон каких-нибудь сюит или фуг на мгновение отпускал меня из мира зыбких грёз, я смутно начинал подозревать, что и я обладаю строго определённым местом на нотной бумаге. Это чувство вселяло в меня радостную надежду: если я звучу во вселенской пьесе, то, значит, и я причастен сладостному счастью…. Если я присутствую на празднестве Музыки, если я вплетён в её волшебное торжество, то и на меня прольётся одно из её сокровищ, то и меня овеет её благодать…
Но если я – нотный знак, то где, спрашивается, я должен находиться? В каком произведении? Где моё место и почему я ещё его не нашёл?.. Я бродил по улицам, слыша нескончаемые споры о композиторах и их произведениях. Куда бы я ни пошёл, везде разгорались и возобновлялись с разных тактов чьи-то размышления о гармонии, о фуге.. Я слышал напористый голос, который громко и тревожно перечислял мне произведения композиторов, как будто бы с кем-то соревнуясь…..
Странные мысли всё чаще стали приходить в мою голову… Если музыка звучит непрерывно, то было ли у неё начало? И будет ли конец? Или же, как бы это правильнее выразить, бытие, бытие людей – лишь фрагмент музыкальной ткани, а сама музыка звучала и до бытия и будет звучать после… И не означает ли это то, что звуковая красота важнее бытийной?… Что было в начале? Музыка или бытие? И что будет, если раздеть музыку? если сбросить все её оболочки, изгибы и хитросплетения, обретённые ею позднее?.. Голый ритм? Или некая последовательность звуков, в которой в свёрнутом виде содержатся все мелодии?.. Ко мне иногда стали приходить гости, словно пытаясь найти ответ на эти вопрошания.
Как-то раз вышел на улицу – напротив дверей, упираясь руками в бока и громко фыркая, стояла валторна.
- Странно, - подумал я.
Был ещё случай, когда я шёл по улице, направляясь в мясную лавку. Поворачивая на улицу Императора, я зацепился за скрипичные струны, натянутые поперёк улицы… Я в страхе оглянулся и увидел, что сзади ко мне подкрадываются две жёлтые трубы, на одной из которых был одет чёрный головной убор. Я бросился от них бежать… В другой раз на площади меня со злорадным хихиканьем стала окружать стая скрипок. Я увернулся от их смычков и поспешил прочь, твёрдо решив затвориться у себя в каморке и не выходить на улицу… Придя домой, я обнаружил там струнный альт, который плаксивым голосом печально о чём-то говорил…
- Я не сдамся! – крикнул я, напевая из «Фламинио» Перголези.
Странно всё это… Как-то раз ко мне пришла канифоль. Я возмутился: почему канифоль расхаживает по гостям, когда у неё есть серьёзное и важное дело…
Я обнаружил, что в полу моей комнаты есть люк. Это было для меня неприятной неожиданностью.
Приходил злой и бледный бемоль и требовал денег.
Я не выдержал и замахнулся на него футляром от скрипки.
Пришли люди, они схватили меня и, посадив в карету, куда-то повезли. Только потом я понял куда.
Всматриваясь в прошлое, я вполне могу допустить и могу согласиться с тем, что так всё и должно было кончиться. Я очутился в сумасшедшем доме. Это было низкое двухэтажное здание из потемневшего красного кирпича. Оно было окружено небольшим заброшенным садом и железными стенами. Когда я там появился, то, не скрою, само сознание того, где я нахожусь, вселило в мою душу холодный и бессмысленный страх. Пространство, которое занимал дом, казалось мне незаконным островком, оказавшись на котором, люди существуют нелегально и непонятно …. Впрочем, о других людях мне очень трудно говорить. Помню лишь, что они производили неопределённое впечатление. Казалось, они были чем-то подавлены. Всматриваясь в них, могло показаться, что они пребывают в ослабленном и сонном состоянии, а их силы так малы и мысли так рассеяны, что привлечь их внимание невозможно… Но это только на первый взгляд. Они проявляли ко мне непонятный интерес и, как мне казалось, искреннее любопытство. Впрочем, о них мне трудно судить…Скажу лишь, что обитатели красного дома представлялись мне чем-то неопределённым и зыбким… В комнате, где я находился, снаружи не было ручек, но это не важно, гораздо …
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 38 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |