- Какое?
- Мы, преподаватели, аспиранты и студенты кафедры – всего человек тридцать – будем принимать жизненно важное решение, – ещё любезней и настырней продолжал незнакомец в чешках.
- Какое решение?
- Мы будем решать, имеют ли право домашние животные участвовать в избирательной компании, – с видом человека, постигшего высшие тайны мироздания, ответил мужчина в чёрном костюме, и по его губам пробежала лёгкая самодовольная улыбка.
Я не знал, что и сказать на это.
– Понимаете, – со всё возрастающим энтузиазмом продолжал импозантный мужчина, – домашние животные – тоже живые существа, и они должны иметь право политического голоса на выборах. Грядут президентские выборы, и каждое животное непременно должно грамотно и своевременно выразить свою гражданскую позицию.
– Скажите, – перебил его я, – а в каком качестве будут участвовать в избирательной компании домашние животные? В качестве избирателей или кандидатов? Или, может быть, в качестве независимых наблюдателей?..
– О! – взвился от удовольствия незнакомец. – Вот это-то мы с вами и обсудим!
– В самом деле, – встрял какой-то, надо полагать, аспирант «Кафедры философских мозолей», – можно ли, наряду с котами и собаками, считать домашними животными, например, мышей?
– И как быть с тараканами? Каков их гражданский статус? – со знанием дела вставил другой аспирант, всем лицом имитировавший острый интерес к этому вопросу.
Я резко отшатнулся от аспирантов и от импозантного мужчины в белых чешках и стремительно побежал от них прочь по коридору.
63 Вскоре я очутился в какой-то пустой аудитории, где возле стены на стуле сидел невысокого роста седой мужчина.
- Я вас ненавижу, – пронзительно воскликнул он, обращаясь ко мне, хотя я его видел впервые.
- Почему? – искренне удивился я. – Почему вы меня ненавидите?
- Я ненавижу бытие, - протянул седой мужчина, наверное, профессор, – я ненавижу всю массу бытия.
- Не понимаю… Как это?
- Я ненавижу сущее – целиком и полностью, сущее в его целом и сущее, разделённое по частям, - заключил седой и злобно сверкнул глазами.
- А за что вы его ненавидите? – негромко спросил я.
В воздухе повисла пауза.
- Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! – неистово закричал мужчина и принялся бить обоими кулаками по столу.
Я молчал, стараясь не проронить ни слова.
- Да, быть может, бытие бесконечно, - ещё громче продолжал седой, - вероятно, наш космос бесконечен, но я ненавижу его, ненавижу, невзирая на то, бесконечен он или нет! Я ненавижу его пределы и ненавижу его беспредельность! Я бесконечно ненавижу его бесконечность! Не-на-ви-жу!!
- Но почему? – воскликнул я, пятясь к двери.
Седой задрожал всем телом. Над его головой невидимым зигзагом повисла удушающая пауза, и он, взмахнув тонкой рукой в воздухе, исступлённо закричал:
- Я ненавижу людей! Всех людей! Всех до единого!
Его щёки покрылись багровыми пятнами, и он, сверкая зелёно-жёлтыми глазами, вскочил со стула и принялся шагать по аудитории.
- Я ненавижу бытие – раз! Я ненавижу небытие – два! Я ненавижу всех людей – три! – отчеканил он, и его лицо исказила гримаса отвращения. – Я ненавижу счастье – четыре! Ненавижу Бога – пять! Ненавижу субстанцию – шесть! Ненавижу акциденцию – семь! Ненавижу себя – восемь! Ненавижу вас – девять!..
И он неистово взмахнул правой рукой и обрушил её вниз, словно ударяя топором невидимого врага. Не дослушав седого мужчину, я выбежал из аудитории и кинулся налево по коридору. Вскоре я наткнулся на какого-то улыбчивого господина, наверное, кандидата философских наук: он преградил мне дорогу и, раскрыв объятья, нежно улыбался мне, сверкая превосходными вставными зубами.
- Сюда, мой милый! Сейчас начнётся, – сахарным голосом протянул он, показывая мне пухлыми белыми руками на дверь аудитории, над которой висела табличка «Кафедра философского свиста».
Меня удивило такое обращение, главным образом, «мой милый», и я недоверчиво спросил:
- Что начнётся?
- Семинар. Начало по свистку.
- Какой семинар? По какому свистку?
- Сейчас состоится семинар по философии контратак, - ещё сахарней протянул незнакомец.
- Каких контратак? – изумился я.
- По философии контратак в современном хоккее. Наша кафедра, поддержав научную инициативу начальства, открыло три спецкурса: «Философия контратак в современном хоккее», «Философия контратак в мини-футболе» и «Теория познания судей в современном женском гандболе». Милости просим. Примите участия в наших спецкурсах. Заходите, мы вас ждём.
- Нет, нет, нет, - прошептал я, стараясь увернуться от пухлых рук улыбчивого мужчины и пытаясь ускользнуть от него по коридору.
- Как? – с неподдельным удивлением воскликнул сахарный мужчина. – Вы не пойдёте на занятие по философии контратак в современном хоккее? Как же так?
Затем, увидев, что я, прибавив шаг, стремительно удаляюсь от «Кафедры философского свиста», он, словно смирившись с невосполнимой утратой, нежно протянул сладким фальцетом:
- Хорошо, мой милый. Если не хочешь идти на наш семинар, то приходи вечером на наш «Голубой огонёк»! – и он послал мне воздушный поцелуй.
64 Вскочив с синего табурета, я бросился прочь из квартиры. Неведомая сила понесла меня из Москвы, и я, пробежав без билета в метро и издалека показав хищной старухе, дежурившей возле турникета, пачку сигарет, ворвался в вагон. Двери захлопнулись, и лютый раскалённый зверь, объявляя остановки противным женским голосом, умчал меня в тёмные норы. Помню душный вокзал, помню электричку, туго набитую добрыми и жизнерадостными людьми с плоскими лицами, помню, как я вместе с обозлёнными болельщиками «Спартака» бежал от контролёров по всему поезду, а навстречу нам хлынули разъярённые болельщики ЦСКА. Словно в тёмном, расколовшемся на тысячу кривых осколков сне, помню, как все болельщики побежали в обратную сторону и, увлекая за собой контролёров, вывалились на платформу. Казалось, неведомая, осоловевшая сонная сила, корча ядовитые гримасы, топая мохнатыми лапами и звеня коричневыми когтями с запёкшейся кровью, скакала за мной по пятам и, рыча, гнала меня всё дальше и дальше…
65 Я очнулся в ПНД подмосковного города N. Был душный вечер, и я не сразу понял, где я нахожусь. Когда я очутился за зелёным забором, многое в моей жизни приняло новые, доселе невиданные очертания: реальность высветилась изнутри, только не алмазно-ярким благоухающим светом, а смрадной, тусклой, холодной и бесцветной пеленой – пеленой дремотного марева, которое, рассыпаясь стаями мух, заполонило небосвод и булькало злыми тёмно-жёлтыми пузырями.
66 ПНД – это страшно. ПНД страшнее КПЗ, страшнее криков пьяного Деда Мороза в час вечерний, страшнее лекций члена-корреспондента Российской Академии Наук, председателя философского МГУ В.В. Баронова, страшнее голодной смерти, страшнее самого страха. Нет ничего страшнее, мрачнее и безысходней этих трёх тупых, недоношенных, дебелых, ледяных, бетонных букв – ПНД. Говоря начистоту, ПНД открыл мне сокровенное нутро мира, за что я ему безмерно благодарен. Тайные пружины бытия, соль правды, Философия и хмурая истина жизни открылись мне именно здесь, и я с радостью принимаю всё, дарованное мне психоневрологическим
диспансером, и благословляю судьбу за всё …
67 Чего тут только не было! Например, один беспокойный мужчина в мятой тёмно-синей кофте, прячась в сырых углах и что-то монотонно бормоча, вдруг подбежал ко мне и, озираясь, закричал: «Почему не в шортиках?» В его суровых глазах таилась какая-то глубокая мысль. Позже я узнал, что мужчина в мятой кофте подходил к каждому и спрашивал его о том, почему тот не в шортиках. Видимо, он полагал, что все люди непременно должны ходить в шортах. Другой «пассажир», Кеша, раньше, как выяснилось, слонялся по дворам города N и разыскивал матрасы. Он заходил в подъезды, магазины, в детские сады и квартиры, в пункты приёма стеклотары и библиотеки, заглядывал в песочницы, в окна и под лавки и деловито, целенаправленно разыскивал матрасы. Его быстро схватили и свезли сюда, за зелёный забор. «У меня пенсия ничтожная!» – твердил он, и в его голосе ржавым звуком раздавалась безысходная скорбь. Был тут и бывший санитар. Раньше он работал здесь же, а теперь – по неизвестным причинам – сам стал пациентом. Он всё требовал назад свой белый халат, но ему его не отдавали. Был здесь один широкоглазый мужчина, который раньше работал прорабом на стройке, а затем киномехаником. Он много пил и однажды, запершись в своей квартире, пырнул себя ножом в живот. Его «откачали» и привезли сюда. В моей палате находился один пожилой мужчина в сером пиджаке, который, держа в правой руке телефон, часами «звонил Чубайсу». Он вёл исступлённый, непрекращающийся монолог о политике «с Чубайсом», который, надо полагать, внимательно его слушал на том конце провода; и их мнимый диалог (точнее, монолог) звучал так искренно, так натурально, что я сначала не понял, в чём дело. Был здесь один «авиаконструктор». Его уволили из научно-исследовательского института при авиазаводе, и он стал ходить по помойкам: собирал пивные бутылки, банки, просил милостыню… Кончилось всё здесь, за зелёным забором… Невооружённым глазом было видно, что гордость этого «авиаконструктора» тяжко страдает от осознания того, где он находится и куда он попал. Словно индийский петух, высоко подняв плешивую голову, изобретатель истребителей и бывший собиратель бутылок поведал мне о том, что его выгнали с его рабочего места, то есть, иными словами, с помойки, где он каждое утро исследовал мусор и разыскивал пустые бутылки. Дело в том, что, как известно, во всех сферах есть свои «зоны влияния», и существует негласное правило, говорящее о том, что не следует вторгаться на чужую интеллектуальную территорию: например, в философском сообществе города Москвы кто-то занимается философией маркиза де Сада, кто-то философией заводной игрушки, кто-то философией групповых гомосексуальных оргий, кто-то философией Энгельса, а кто-то специализируется на проблеме женского онанизма; и тот, кто занимается философией заводной игрушки (профессор Мумджян), никогда и ни под каким предлогом не станет «специально заниматься» философией Энгельса или философией маркиза де Сада: этого ему не позволит важное начальство. Тот же, кто продуктивно осмысляет философские глубины де Сада и, к примеру, ведёт отдельные спецкурсы по вопросам детского гомосексуализма и эстетики надувных резиновых женщин (профессор Мостикова), никогда не решится каким-либо образом соприкоснуться с философией заводной игрушки. Тот же, кто постиг все тайны философии групповых гомосексуальных оргий (профессор Ашкерова), никогда, ни за что и ни за какие коврижки и гранты не станет заниматься философией Энгельса, Троцкого, Крупской или Громыко… Всяк сверчок знай свой шесток (особенно когда этот шесток приватизирован начальством). И от кормушки, как известно, уносят только вперёд ногами. Философия поделена, приватизирована, продана, пропита, проиграна в казино, проституирована, распределена между свояками, любовницами, родственниками, завхозами, шофёрами, лифтёрами, пиар-менеджерами и льстецами; «мыслительное пространство», словно шахматная доска, разделено на чёрно-жёлтые квадраты, и самолюбивые философские ферзи свирепо обороняют эти квадраты от чужаков и под страхом смерти никого не пускают на свою помеченную, размеченную и огороженную территорию. Подобным образом помойки города N были поделены между обитателями районов города, и чужаков-иноземцев к контейнерам не подпускали. «Авиаконструктора» избили бомжи, курировавшие помойку, где он по вечерам, стыдливо пряча лицо и стараясь никому не показываться на глаза, искал бутылки; и вот теперь изобретатель лучших в мире самолётов оказался здесь, рядом со мной. Был тут и «политический», по фамилии Ивакин. Говорили, он сидел и при Брежневе, и при Андропове, и при Горбачёве… У него не было шнурков, и, вращая своими светло-серыми выпуклыми глазами, он, казалось, силился сказать нам всем что-то хорошее, доброе, простое, но не мог этого сделать. Была тут и «достопримечательность» – поэт. Ему было, вероятно, около семидесяти лет. Шептали, что он спился он вина. Я просил его почитать мне его стихи, но он не смог вспомнить ни одно из своих стихотворений. Смущённо улыбаясь, не зная, куда деть глаза от стыда, он дико озирался вокруг и, шаря зрачками по пыльным потрескавшимся стенам, как будто пытался ухватить обрывки, осколки и ускользающие хвосты своих строф, но они убегали, уползали и прятались от него, оставляя его наедине с его горячей и неутолённой немотой. Я прочитал ему своё стихотворение. Вот оно:
Не зная друг друга, скрывая томленье,
Вдыхая, как воздух, холодную тьму,
Не глядя на небо, не веря в спасенье,
Скитались, как тени, в зелёном дыму…
Судьбою жестокой погублены тихо,
Без грома, без шума, во мгле городов, –
Не встретив друг друга, без стона, без крика
Уснув в паутине проклятых годов…
В белых стенах я познакомился с молодым программистом, которого не так давно тоже поселили сюда, за зелёный забор. У него в голове, с его слов, «открывались файлы». Видимо, на него пагубно подействовал Интернет и его усердные занятия с адской машиной по имени компьютер. Здесь же неподалёку, в женской палате, была и его сожительница, неопрятная улыбчивая дама лет тридцати. Был тут и ещё один фрукт – «пострадавший от правосудия». Это был парень лет двадцати четырёх, – его в чём-то несправедливо, как он полагал, обвинили правоохранительные органы, и в результате он очутился на принудительном лечении в психушке. Он был похож на пьяного колобка, которого пытались засушить на чипсы, но он упорно не сдавался и, делая вид, что он не понимает, где находится, пытался «косить под юродивого». Грозно ругая следователей ОВД, он кричал мне о том, что дурдом – его единственное спасение. Был тут и один студент, – с его слов, его выгнали из университета за вши на голове. Ему никто не верил, и всем казалось, что он врёт, – впрочем, всем казалось, что все врут, – но ему я поверил.
68 Что такое ПНД? ПНД – это коридор. Иногда из палат выбегает мужчина или женщина, который (или которая) начинает выть, реветь, словно зверь, и бить руками в грязную стену. В ПНД я познакомился с целым батальоном контуженных на «дымных фронтах». Эти тихо сидели и годами приходили в себя. Их лица ничего не выражали, и казалось, что Его Величество Белый Порошок высадил своих верных матросов со своего беспарусного брига на берег, и теперь у бывших моряков не осталось ни слов, ни мыслей, ни цели, ни любви; и в их остекленевших глазах я прочёл лишь одно: сладко-холодное воспоминание о бескрайних просторах дымного, сияющего океана, в котором плавают плюшки, пластмассовые бутылки с дырочкой и белый, белый, белый порошок на тарелочке…
69 Были здесь санитарки, нанявшиеся мыть полы для того, чтобы кормиться в столовой вместе с пациентами. Помню обрывок какого-то дня, в который меня попытались лечить: молодая девушка-врач в белом халате позвала меня к окну и сказала:
- Запоминай. Я буду перечислять слова, а ты будешь их повторять.
На это я ничего не ответил.
- Окно, – начала девушка, – стакан, шприц, сестра, река, дорога, рюмка… Повторяй!
- Зачем? – изумился я.
- Повторяй то, что я сказала!
- Окно… сестра… шприц…
- А дальше?
- Дальше не помню, – ответил я.
- Почему не в шортиках? – закричал мужчина в тёмно-синей кофте, обращаясь ко мне.
- Повторяй: окно, стакан, шприц, сестра, река, дорога, рюмка… Почему ты остановился на шприце? – спросила девушка-врач, записывая что-то на листке.
Я засмеялся.
- Ты остановился на шприце, – вмешался какой-то упитанный детина в широких очках, – эта дура записала, что ты ни о чём, кроме шприца, не можешь вспомнить. Ты – наркоша!
Я засмеялся ещё громче.
- У меня пенсия ничтожная! – завизжал тот, кого я считал поэтом.
Мимо прошагали крепкие санитары, несущие какие-то котлы. За ними – коренастая баба в телогрейке.
Я огляделся по сторонам – и тут на меня внезапно нахлынуло лёгкое, радостное чувство, и улыбка пробежала по моим губам.
Я не знал, как их всех полюбить.
Помню одно кислое утро: в моей палате пахло прогорклым маслом, с потолка капала, наверное, чья-то моча, и всюду, всюду из стороны в сторону сновали «пассажиры». Вскоре я догадался, что главный врач сумасшедшего дома – это прокравшийся в ПНД переодетый декан философского факультета МГУ, заведующий кафедрой «Философии бизнеса» МГУ, член-корреспондент Академии Наук Баронов В.В., а шестнадцать врачей – его заместители-профессора означенного факультета. Не понимаю, как они сюда проникли, – но, кто знает, быть может, это были всё же не они. Кроме того, тут обитали и таинственные страусы – психиатры, редко появлявшиеся в палатах и старавшиеся никому не показывать свои лица. К числу таковых относились психиатр-докладчик Салам Керимович Латунский и фельдшер-бормотун по кличке Помпей. Но всё это не оттеняло главного: ПНД – это пустота, холодная жёлтая пустота и слабость, слабость, слабость и безмыслие, слабость и летаргический сон, слабость и ожидание смерти… Читателю, который держит в руках эти трагические листки, следует знать: путь в ПНД и путь из ПНД – это не одно и то же. Когда человек заходит в «дом», он ясно, чётко видит черту, отделяющую мир от «дома». Выходя же из «дома», он этой черты не замечает и не видит: черта за то время, пока он... (не подберу слова) «обитал» в доме, незаметно, коварно и бесшумно увеличилась и совпала по своим размерам с всем мирозданием, cum toto mundo. Вывод ясен: выходя из «дома», человек оказывается в «доме», имя которому – мир.
70 Тяжёлая мутная волна без цвета и имени нахлынула на меня бездонной тучей, я почувствовал, что мраморные струны моего сердца лопнули, и, выйдя во двор ПНД, лёг грудью на тёмно-коричневую землю, облил её слезами и, закрыв глаза, затих. Я не смог полюбить людей. Не знаю, что меня ждёт дальше…
/ конец третьей части /
71 Когда я проснулся в палате, я увидел, что возле моей кровати, подбрасывая худые руки вверх, прыгает какой-то молодой человек и кричит: «Я мобильник! Я мобильник!»
– Так! – подумал я. – Это новый постоялец.
Вскоре мне объяснили, что новый «пассажир» прибыл к нам ночью, когда все спали.
- Как тебя зовут? – спросил я молодого человека, подбрасывающего руки вверх.
- Мегафон!
В палате запахло дохлой кошкой, и холодной мухой повисла пауза. Этот юноша, видимо, вообразил, что он – мобильный телефон и, прыгая на месте и взмахивая худыми руками, хотел, кажется, всем об этом напомнить. Те, кто был в палате, смотрели на него с плохо скрываемой насмешкой. Мужчина в светло-синей кофте крикнул ему:
- Почему ты не в шортиках?
Но молодой человек на это ничего не ответил.
- Сумасшедший… Что с него взять? – пробормотал Витя, и все понимающе улыбнулись.
Я хорошо помню тот день, – словно детство, отгремевшее осколками счастья, словно милый ветер, принесший на светло-синих крыльях надежду, он горячей и несвежей скатертью вьётся передо мной, и мне некуда уйти от его страшных нитей. Это был день, когда я понял, что мне надо что-то делать, что-то предпринять, ибо дальше так жить я не мог.
72 В моей палате был мужик, который вызывал всех на дуэль. Он каждый день, особенно в обед, неистово орал о том, что он вызывает на дуэль всех – всех людей, всё человечество, всех пациентов, всех врачей, всех санитаров, охранников, словом, вызывает на дуэль всё, что дышит, живёт и передвигается. Однажды он впал в какое-то странное состояние, похожее на вдохновение поэта-трагика, и вызвал на дуэль на ножах со СПИДОМ всё человечество. Ему, как всегда, никто из «пассажиров» палаты не поверил, и тогда он в исступлении закричал, что вызывает на дуэль на ножах со СПИДОМ Господа Бога. Тут же распахнулась дверь, и в палату вошёл врач, похожий, надо заметить, на члена-корреспондента Российской Академии Наук, декана философского факультета МГУ Владимира Васильевича Миронова. Декан-психиатр крикнул:
- Кто тут вызывает Бога на дуэль на ножах со СПИДОМ?!
- Я!! – громко закричал неистовый мужик.
Тогда врач, злобно прищурившись, завопил ещё громче:
- Бог – это я! Вы должны дрожать! Отчислю на тот свет!!
В воздухе грязной, потной салфеткой повисла пауза, и никто в присутствии нового Бога не решался нарушить тяжёлое, свинцовое молчание. Казалось, незримые ангельские силы окружили Бога, и священная тишина застыла на незримой, недосягаемой высоте. Бог, не оскверняя своего величия словами, резко повернулся и вышел из палаты; и ещё долго оглохшая тишина глядела ему вослед широко раскрытыми очами восторженного изумления.
73 Холодные, бесцветные, удушающие дни веером текли мимо меня в ПНД города N, но мне никогда, никогда, никогда не забыть тот день, когда я понял, что это конец. В то гадкое, стылое утро я решил окончательно прояснить реальность и, если так можно выразиться, рискнул постичь самого себя изнутри мира и изнутри самого себя. Я понял, что надо сию же минуту принять решение, что надо принять, а затем попытаться дойти до самой сути – до тёплого сердца мира, воспламениться, сгореть и обрести успокоение. Я крикнул, обращаясь к тем, кто лежал на койках:
- Зачем вы здесь?
Тишина была моим немым слушателем.
- В чём смысл бытия? Ответьте мне. Зачем вы существуете? Понимаете ли вы, что пребывание на уровне конечного сущего – это блуждание в лабиринте? Этот лабиринт – абсурд причин, крушение смысла и бесконечный тупик!
- Почему не в шортиках? – крикнул мне мужчина в кофте.
- Поймите, – продолжал я, – мы заложники причинности, сбившейся с рельс.
- Я вызываю тебя на дуэль! – ещё громче рявкнул дуэлянт.
- Знайте, – не обращая внимания на дуэлянта, продолжал я, – наш когнитивный диссонанс, вызванный несоответствием желаемого и наличного, и наш экзистенциальный диссонанс, вызванный тем, что мы живём внутри разомкнутого и исковерканного бытия, неизбежно обрекают нас на отчаяние. И вот вопрос: а можно ли, живя на краю худшей жизни, отчаяться в отчаянии?..
74 Дело в том, что в моей палате жил немой, который ругался матом руками. Услышав мои слова, он стал ругаться ещё громче и крепче, а другой мой сосед – тот самый спившийся поэт, который, с его слов, много лет назад пил водку с Евтушенко, – посмотрел на меня печальными глазами и промолвил:
- Нас ждут большие перемены…
- Поймите, господа, – продолжал я, – ваше существование призрачно. Вот вы, например, – обратился я к Мегафону, – разве вы есть? Вы пребываете, а не есть, вы каждую секунду изменяетесь, и ваше имя не успевает за вашим призрачным бытием…
Мне не дали договорить: в палату вошла Полина Адидасовна. Полина Адидасовна была старшей медсестрой отделения, и её появление вызывало почти у всех «пассажиров» панический ужас.
- Пасть порву! – завизжала Полина Адидасовна, обращаясь, видимо, не к кому-то по отдельности, а ко всем нам вместе.
Немой стал грозно ругаться руками. И тогда Адидасовна, распрямив свой широкий живот, крикнула ещё громче:
- Шесть уколов в голову тебе!..
Я стремительно выскользнул из палаты и побежал прочь по коридору. Вскоре я наткнулся на какого-то невзрачного юношу. Он, словно мы были давно знакомы, запанибрата, простецки спросил у меня:
- Ты на каком фланге играешь?
Озадаченный этим вопросом, я и не знал, что ему ответить.
- Я же тебя поставил на левый фланг вместо Цымбаларя! Сегодня мы играем с «Динамо»! Будешь сновать по флангу и «навешивать» на форвардов, на Колю Писарева и на Бесчастных!
Я догадался, что этот пострадавший пострадал от чрезмерного увлечения футболом, и резко отшатнулся в сторону.
- Ты куда? – искренне изумился он, пытаясь поставить мне подножку. – Цымбаларь же травмирован! Кто же вместо него будет играть, если не ты?
Я побежал дальше. Вскоре я ввалился в какую-то палату, кажется, женскую, и тревожно огляделся по сторонам. Я увидел знакомую мне даму по имени Кобелина. Она сидела возле тумбочки, держа в руке большую рыжую куклу, и что-то наливала из термоса в мутный стакан. Рядом с ней сидел тот самый программист, у которого, с его слов, «в голове открывались файлы», какой-то старик и другой седобородый старик, имени которого я не знал, хотя мне было известно о том, что он принял старообрядчество и раньше работал в МЧС, а затем стал выдавать себя за Юрия Гагарина и вскоре оказался здесь. Кобелина выпила из стакана, «занюхала» причёской сидевшего возле неё программиста и крикнула мне сладким надтреснутым басом:
- Зачем ты есть?
- Я не есть: я претендую быть. Не смейтесь. Я не шучу.
Нам не дали договорить: вбежал какой-то похожий на кочан капусты паренёк в пижаме и торопливо стал рассказывать о том, что только что привезли, как он выразился, «мутного пассажира», который, видимо, выпив, дунул, затем впал в бешенство и выбросился из окна из-за того, что его жена, русская, родила ему, русскому, ребёнка, а этот ребёнок оказался таджиком. Кобелина от удивления выронила куклу.
- Вот видите, - подытожила она, выпивая из стакана (наверное, самогон) и занюхивая причёской программиста, – вот оно как вышло…
- Это не беда, если жена родила таджика… - заскрипел Юрий Гагарин. – Это не беда… Вот я вот, например, много в жизни страдал… много страдать довелось.
- Как это?
- У меня сосед завёлся, сосед по коммуналке.
- И что же? – с сонным любопытством осведомилась Кобелина.
- У этого соседа было три телефона – три больших телефонных аппарата. Знаете, какие раньше были… то есть не мобильные телефоны, а большие, пухлые, похожие на батоны хлеба. Дело было в Перестройку. Так вот, у моего соседа было три телефонных аппарата – белый, красный и жёлтый.
- Почему? Зачем? Как это? – дико переполошились старик, программист, Кобелина и паренёк, похожий на кочан капусты.
- Каждый вечер, – продолжал с самодовольным видом Юрий Гагарин, тая от осознания того, что он кому-то интересен, – каждый вечер мой сосед поочерёдно звонил по трём этим телефонам.
- Кому звонил?! – неистово завопила захмелевшая Кобелина.
- По белому телефону он звонил шефу КГБ на Лубянку, по красному – последнему президенту СССР в Кремль, а по жёлтому – Господу Богу. И так продолжалось изо дня в день...
- Ерунда! - оборвал паренёк в пижаме. – Это не считается. Вот я! Я! – он весомо выдержал паузу.
- А что ты? – игриво прошептала Кобелина, наливая в стакан.
- За мной гналась вся электричка. Я входил в вагон и сразу видел, что все пассажиры преследуют тайную цель – поймать и настигнуть меня.
- Вы клевещете на наш общественно-политический строй, – вмешался Юрий Гагарин, – есть тут один больной, Василий Степаныч… Так он говорит, что в своей квартире изобрёл машину времени, куда-то перелетел на ней, потом вернулся, смотрит – а за его столом сидят два его двойника. Он их спросил: вы кто такие? А они хором отвечают: Василий Степаныч. Он не поверил, а вскоре догадался: в машине времени, пока происходил его полёт, произошла поломка, сбой, срыв. И вот теперь он столкнулся с «издержками производства» – с двумя своими двойниками.
- А что потом? – удивилась Кобелина, доставая ещё одну куклу с отломанной ногой.
- Потом эти двое стали выживать его из квартиры.
- И что же? Отобрали жилплощадь? – с сочувствующим страхом спросил старик.
- Конечно! – отчеканил Юрий Гагарин. – Теперь Василий Степанович оказался здесь и утверждает, что оба его двойника – подставные фишки, манекены.
- Они специально к нему пробрались – чтобы квартиру отобрать.
…Слушая их рассказы, я невольно вспоминал профессоров философского факультета МГУ, и в мою ко всему привыкшую голову бесцветной медузой незаметно вползал вопрос: как мне помочь этим людям? Они, в сущности, оказались заложниками каверзных обстоятельств и непредвиденных сбоев в цепи причин, и бытие этих людей, к сожалению, стало подчинено злым правилам злой игры, навязанным им злыми людьми. Некоторые из «пассажиров дома» лежали в доме, то есть лечились, а некоторые сидели, то есть, иными словами, находились на принудительном лечении. Оказавшись в доме, они незаметно свыклись с правилами, царящими в доме, и, право же, чем-нибудь удивить их было трудно.
75 Чем, спрашивается, отличается «псих» от «зека»? И чем они оба отличаются от студента или аспиранта философского факультета МГУ?.. Истина, как сказал один мудрец, иногда плавает на поверхности, и потому ответ очевиден. Когда человек попадает, скажем, в камеру предварительного заключения (не в ту ВИП-камеру для шизофреников, в которой я сидел вместе с «гражданином Норвегии», и не в вокзальный «телевизор-обезьянник», а в обычную камеру КПЗ в отделении ОВД), то, если в камере кто-то есть, новоприбывший должен занять место возле параши, которая располагается, как правило, справа от двери. Студент философского факультета МГУ, или, к примеру, Жёлтого Дома на Волхонке, оформляясь на кафедру, должен сидеть на ней, стараясь изо всех сил скопировать и повторить своим лицом выражение лица заведующего кафедрой. Он (если хочет быть сыт и обут и успешно продвигаться по карьерной лестнице) должен одеваться так же, как и руководство кафедрами, должен носить такую же причёску, подражать манере речи, жестам – и тогда он сможет втереться в доверие, получить чин и всласть паразитировать, десятилетиями рассуждая о соотношении морали и нравственности, общечеловеческих ценностях и философии болгарских феминисток. Когда человек попадает в дурку (не в элитный платный дурдом, а в Больницу России № 1, в Кащенко), то, зайдя в палату, он должен ложиться либо в проходе на пол, либо на балконе. Ему выдают пижаму, матрас, бельё, пахнущие прогорклым маслом или мочой предыдущего «пассажира», и он обретает своё законное, незыблемое место под блеклым солнцем. Когда же койки освобождаются, он переселяется на ту, которая освободилась и стоит ближе к двери. Подобным образом студент может стать аспирантом, затем кандидатом, затем доктором, потом попытаться протянуть свои проворные руки в Академию Наук, затем, если удастся стать доктором-академиком, прокрасться в Кремль, чтобы бить чечётку на красном кремлёвском паркете и стараться оттоптать ноги и причинить боль подчинённым и тем, кто стоит ниже его на карьерной лестнице. После этого фельдшер-академик может смело нанимать водителя, закупать кремовую подушку, класть её на сиденье лимузина, садиться на неё и, разъезжая по Москве, давать интервью об «общечеловеческих ценностях», «духовности», «межрасовой толерантности», о «философии пиар-сопровождения празднования Нового года на философском факультете МГУ» и других вечных философских темах. Такая протоптанная множеством энергичных упитанных ног, проверенная, проторенная дорога, конечно, имеет свои неожиданные подводные рифы. Но рифы есть везде! Например, в КПЗ человека-мужчину, если нет места в мужской камере, могут посадить в камеру, предназначенную для женщин. По закону этого, кажется, делать нельзя, но in rerum natura hoc бывает. С другой стороны, как сказал Бенедикт Спиноза, in rerum natura nullum datur contingens, sed omnia ex necessitate divinae naturae determinata sunt ad certo modo exsistendum et operandum («в природе вещей нет ничего контингентного, но всё определено из необходимости божественной природы к незыблемым образом существованию и действию») /29 propositio первой части его «Этики…»/, и потому ничему удивляться не приходится. Когда я очутился в пустой женской камере изолятора одного подмосковного города, мне сразу бросилась в глаза её главная особенность: «копеечка» на бронированном окне была шире, чем в мужской камере, и потому в дамском остроге было как-то светлее. Не знаю, с чем это было связано – с большим ли правом женщины на лицезрение трёх-четырёх лучей солнца, изредка проскальзывающих по утрам в камеру, или же с тем, что мужчине полагается сидеть в темноте, среди сырых теней камеры, в силу его брутального мирочувствия и мировосприятия? Не знаю, не знаю… Ах, дамы и господа, сколько неожиданностей таит в себе пёстрый сарафан жизни! Сколько в нём сокрыто таинственных и каждый раз неожиданных, новых узоров и хитросплетений!..
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 38 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |