А вот и ещё один стылый герой мысли – профессор МГУ Козырев. Когда я сидел в психушке, вместе со мной в палате лежал лысый мужчина, очень похожий на профессора Козырева. Он канючил у всех деньги, пропивал их, а потом, обычно по вечерам, подходил сзади к кому-нибудь сидящему и мочился ему на спину. Это не смешно. Это страшно. И я не Бог, чтобы судить. Тем более, друзья, что этот, похожий на Козырева, мужчина был, как говорили хищные психиатры, неизлечимо болен. Я не смеюсь и не сужу, я просто говорю о том, что я видел в психушке… Профессор МГУ Козырев принадлежит к породе тех людей, которые обворовывают в КПЗ передачи, лепят из пластилина рожи и отравляют по ночам деревенские колодцы. Вообще говоря, члены кафедры «Истории русского анекдота» МГУ – это стая самопальных кустарей-самоучек, это, как говорил Николай Лесков, «пустошные люди», и Козырев, как и балалаечник-тракторист, профессор Василь Терентьевич Павлов, – тому яркий пример. Козырев уважает профессора-диверсанта, малограмотного мыслителя Лосева А.Ф. и тоже хотел бы пить пиво с Владимиром Владимировичем Петиным, но ему этого не дают. Я уверен, что Козырев, помолясь, по утрам занимается философской любовью по телефону. На кафедре «Русского любомудрия» есть и другие монстры, например, тезка хозяйки публичного дома, описанного великим русским писателем Куприным. Она любит хомячков, сладости, Бердяева и пончики. Бог с ней... Хищные тени карманных воров московской философии текли мимо меня пьяной вереницей, и в моей тёмной квартире всё сильнее и сильнее пахло дохлыми кошками. Чёрт! Они окружают меня в моём жилище! Вот явился тучный, свирепый призрак – похожий на отставного пожарного, профессор МГУ Вадим Валерьевич Перфильев. Этот людоед из дремучих лесов когда-то начитался макулатуры и, как протрезвевший Папа Карло, явился в Москву отравлять своим рёвом просторы Мысли. Думаю, «Капитанской дочки» он точно не читал и у него есть только одна книжка – сберегательная. А вот явился призрак секс-символа современной российской философии, призрак профессора МГУ Ашкеровны. На свете нет ничего страшнее Ашкеровны: она – как совесть во мраке ночи, как филина сырые очи – всегда рядом и всегда во мне. Она – персонификация моей Шизофрении. Я люблю её ненавистью. Если бы я снимал кино про живодёров, то Ашкеровна играла бы в нём сразу несколько ролей. Вот в моей ко всему привыкшей квартире в воздухе нарисовался следующий призрак – длинноногий профессор МГУ Тоша Кротов. Хищный Кротов – это Смердяков, Верка Сердючка и маркиз де Сад в одном флаконе. Если внимательно вглядеться в его стылый, коварный взор, станет ясно: он гонит в своей квартире самогон. Невооружённым глазом видно, что Кротов большой специалист в области изготовления зелья и, очень может быть, делает дурную деньгу. Он похож на санитара Кащенко, который тщательно обыскивал одного старика, привезённого незадолго до меня в психушку полицейскими. А вот из грязной раковины вылез чёрный призрак Руднева. Он похож на хищного изготовителя ядовитых тефтелей или на сторожа в старой котельной. Не знаю, что ему надо от Философии, наверное, как и большинству: денег, еды и уважения. Промелькнула чёрная тень профессора-скомороха из МГУ Фёдора Ивановича Огурёнка, у неё в руках был жёлтый ковш с бигуди, а на ёе понуром лице было написано низкое коварство. Злые люди окружали меня серыми тенями, и их становилось всё больше и больше. Вот, топая ногами, в комнату ворвались накуренные тени профессора Карена Хачатурыча Мумджяна, старухи-процентщицы Рутюнских и кастеляна МГУ Бориса Якльча Копчёного. У них в руках были какие-то кривые, грязные предметы. Стены заволокло тёмно-оранжевым дымом, и кто-то надтреснувшим баритоном затянул исступлённую песнь.
Моя тёмная квартира задрожала от чёрного ветра, и из дымохода кто-то протянул грязно-чёрную бороду. Взвыл контрабас. Злые черти лезли из разбитой раковины, из окон, из унитаза, и мне некуда было от них деться. Наконец, откуда-то снизу вылез чёрный человек в валенках и закричал:
- Бойтесь деда Кондрата!
- Какого… Кондрата?! – в ужасе воскликнул я.
- Декана МГУ! – ответил человек.
Я закрыл глаза. Не помню, что было дальше…
/ конец одиннадцатой части /
Без названия
новелла
Море шумело, шелестя шорохами рокочущей зелёной пены и тёмно-серых туманов. Ласковые огненные блики солнца трепетали на мягких и прозрачных зеркалах волн и, танцуя, разбегаясь в разные стороны. Казалось, что огненно-красное небо, горько-зелёные просторы моря и острова, скрывавшиеся в белых туманах на горизонте, сплелись и, источая острое благоухание, ласкали своими таинственными ароматами, старясь опьянить и одурманить. Солнце улыбалось дымным тканям лазурных волн и мерцало сквозь бархатную пену молчаливых облаков…
Художник отвёл взгляд в сторону. Его большие тёмно-синие печальные глаза, в которых сквозило что-то неопределённо сумрачное, скользнули по стенам мастерской, ни на секунду не останавливаясь на вещах, в беспорядке разбросанных по комнате. Трепетная голубая лазурь и сияние морских горизонтов отразились в его влажных глазах, а в тонком и бледном лице промелькнуло мечтательное выражение.
Мансарда, в которой жил Художник, была неправильной формы: один из её углов, в котором стоял старый растрёпанный зелёный диван, был почему-то выше других. От этого помещение принимало странный и неопределённый вид. Возле небольшого столика, на котором стояли поднос с тёмными вишнями и светло-оранжевое блюдце с шоколадом, лежали тонкие изысканные кисти и были аккуратно разложены тюбики с красками. Рядом находились игральные кости и тонкий индийский нож для разрезания бумаги. Возле стола лежали пачки с холстами. Даже при беглом взгляде на эти пустые холсты и кисти было понятно, что они стоили немалых денег. Огромный мольберт из тёмно-красного дерева массивно стоял посреди комнаты. Он был необычайно тонкой работы. Среди тюбиков с красками промелькнуло бриллиантовое ожерелье, небрежно оставленное между твёрдыми рядами железных коробочек. Огромные коричневые английские часы неторопливо отсчитывали ход времени, а египетская статуэтка удивлённо смотрела на их сумрачную и горделивую осанку. Тут же рядом на полу лежали огромные слои пыли и валялись бесформенные груды белья и мятых листов бумаги. Одно из окон мансарды было разбито. Всюду сквозил холодный ветер, перемешанный с запахами краски, смолы и прохлады, веющей от белой штукатурки.
Художник молчаливо и неопределённо смотрел на верхнюю часть мольберта, на котором лежали большие кисти и был установлен белый холст.
Это был стройный молодой человек невысокого роста. Его тонкие руки с худыми бледными пальцами, на одном из которых был дорогой изящный перстень в виде устрицы, источали мягкий аромат, нервно двигаясь в такт ветру.
В его фигуре сквозило что-то зачарованное и зыбкое.
Острые лучи полдневного солнца незаметно проскользнули в мансарду и пронзили её внутреннее убранство тонкими и сияющими нитями. Утонув в чёрном занавесе, висевшем на стене, чуть задержавшись на оправе золотых очков, лежавших на серебристом столе, и растворившись в чёрном пыльном зеркале, они затрепетали на перстне руки Художника и, промелькнув искрой на его чёрных блестящих ногтях, исчезли в клочьях пыли, поднявшихся навстречу свету из угла мастерской.
Всё здесь дышало безвременьем и тихим забытьем.
Художник долго всматривался в лазурный туман, изображённый на картине. На его лице рокотали и переливались солнечные блики, струившиеся откуда-то сверху. Он сделал несколько шагов назад и посмотрел на картину. Уголки его тонкого рта чуть удлинились, а в глазах мелькнуло блаженное и ласковое выражение. Вслушиваясь в колыхание ветра, он сделал несколько шагов по комнате и опустился на старый зелёный диван.
Закрыв глаза, он вдыхал струистый аромат морских горизонтов и слышал крики чаек. Волны мягко прогибались вниз и шипели горькой зеленоватой пеной…
Прошло два часа.
Незаметно в мастерской появилась фигура в сером. Подул ветер. За окнами послышался стук копыт.
Человек в сером костюме молчаливо сидел на единственном стуле, стоявшем в неправильном углу мансарды.
- Что это? Морской пейзаж? – спросил он, приподняв голову.
Последовало долгое молчание.
- Великолепно, мой друг!.. Это выше всяких похвал…
Художник потупил взор, - в его ресницах прошелестело прохладное равнодушие.
Человек в сером откинулся на спинку стула и сделал неуловимое движение рукой.
- Я рад за тебя. Ты настоящий пейзажист. Вчера я приходил к тебе, но ты не обратил на меня внимания, - ты был весь в работе. Я просидел здесь полтора часа и ушёл, а ты меня не заметил…
Художник молча посмотрел сквозь мутные ставни на улицу, откуда доносились высокие протяжные звуки.
- Знаешь, я бы так никогда не смог написать, - промолвил человек в сером. – Хотя… Ты ведь помнишь, мы вместе начинали… И наш учитель рисования говорил, что у меня верный глаз… Но живопись – не моё.
Художник погладил правой ладонью перстень и печально посмотрел на чёрный занавес, висевший на стене.
- Знаешь, давно хотел тебе сказать… - медленно произнёс человек в сером…
Часы пробили два. Художник удивлённо повернулся, метнул взгляд на массивные стрелки английских часов, потом на светло-фиолетовые дали, тонущие в мягком дыму облаков на картине, и резким движением открыл тюбик с краской.
- Ладно… я потом, не сейчас… - пробормотал человек в сером и неслышно попятился к двери.
Художник не заметил, как ушёл его гость. Немного помедлив, он вынул новый чистый холст и установил его на мольберт.
Зелёные шорохи утонули в пьянящей прохладе листьев и, пронзённые острыми ветками, лениво свесившихся над небольшой рекой, неслышно клонились вниз – в потухающую глубину вод, где измятое солнце не узнавало себя и где закат, упившись ароматами вечера, то исчезал, то появлялся вновь… Пахло сиренью, листьями и корой липы. Неведомая птица издавала раскатистые звуки, а прохладная влага, струящаяся по гладким листьям, беззвучно капала на светящуюся изнутри светло-зелёную траву. Зелёные отблески незаметно смешивались с синими отражениями в реке. Сгущался туман, пронизанный горькими дуновениями и внезапными колыханиями рыдающего воздуха…
Художник сидел напротив картины и нежно вглядывался в зелёные листья дерева, свесившего свои ветвистые руки в небольшую речку, беспокойно текущую вдоль травянистых берегов.
Он поправил чёрный бант на шее и отложил кисти в сторону. Картина была закончена. В воздухе повисло то неопределённое состояние, когда уже всё сказано, но звучания красок ещё живут и нежно пульсируют трепетным дыханием…
Художник посмотрел в прозрачную глубину речки, изображённой на картине, и в лице его отразилось отблески плачущей синевы и лучезарного света.
За окном пошёл дождь.
В дверь постучали. Это был опять человек в сером. Молча, он сел на то же место, на котором сидел вчера, и положил свои большие руки на колени.
- Что это? Ещё пейзаж?! – воскликнул он.
Художник молчал.
- В самом деле, ты гений! Как верно ты ухватил эти чёрные ветви!… и эту траву у реки…
Художник, сохраняя молчанье, закурил тонкую сигару, и мастерская наполнилась изысканным восточным ароматом.
Наступила долгая пауза.
- Знаешь… Не хочу мешать твоей работе..- неторопливо проговорил гость печальным голосом.
Художник встал, прошёлся по комнате и, подойдя к столику, выпил чашку шоколада.
- Я хочу с тобой посоветоваться, - продолжал гость. – Постарайся меня понять. Со мной происходит что-то не так. Я перестал себя понимать.
Художник потупил взор и искоса бросил острый взгляд на свою картину. В его тёмно-синих глазах зазвучала прохлада, отражающаяся в переливающихся тканях реки…
- Последнее время мне очень плохо. Так не может продолжаться вечно, - продолжал гость. – У меня что-то с головой. Иногда мне кажется, что она становится размером с комнату. Да. Не знаю, почему так. Я чувствую напряжение в душе, и мне становится очень плохо. Не знаю, куда мне бежать. Всюду повторяется одно и то же. Постарайся меня понять. Ты мастер. Да, ты великий мастер…
Художник молчал. Он взял в руку индийский нож и положил его среди бумаг, лежавших на зелёном диване.
- Всё это очень странно, я понимаю, - сказал гость в сером и потупился в пол.
За окном послышались голоса и смех. Человек в сером смущённо вышел, придержав дверь рукой, а Художник, закрыв лицо ладонью правой руки, рассеяно посмотрел на кончик своей белой туфли…
Оранжевый закат шипел ускользающими огнями, освещая пронзительным светом равнину. В воздухе клубились влажные туманы и парили отзвуки вечера. Пахло спелой брусникой и папоротником. Пустынные поля тонули в красно-оранжевом янтаре заката, а тревожное небо источало шумные потоки ласковых бесцветных дуновений.
Закат звенел звуками зари, а плоская пыльная равнина впитывала в себя огненные краски исчезающего солнца. Горизонта не было видно: вместо него стояло непроглядный ярко-красный мрак пламени.
Острый и сладкий яд огней стелился по равнине, пьяня на своём пути тёмные просторы полей и лугов, и казалось, что оранжевые лучи красного солнца изливают на безлюдные поля рокочущую и остывающую лаву. Взгляд, невольно поражённый пронзительными сияниями, постепенно привыкал и начинал различать тени и полутени, опутывающие тишину и таящиеся между веток сухих деревьев, одиноко стоящих на равнине…
Художник улыбнулся и закрыл глаза. Оранжевое сияние тлеющего заката овеяло его своим острым взором.
За спиной послышались шаги.
Человек в сером нетерпеливо вошёл в мастерскую и сел на стул.
- Я приходил три дня назад. Хочу с тобой поговорить опять. Мне очень нужна твоя помощь.
Художник молчал.
- Когда ты успеваешь писать свои пейзажи? Это уже третий за последние дни…
Художник молча прошёл к небольшому покосившемуся шкафу, налил в грязный бокал вина и выпил.
- Слушай! Мне надо с тобой поговорить. Ты должен выслушать меня – ты один можешь меня понять, - решительно сказал человек в сером, не обращая внимания на движения Художника..
Художник взял со стола белое гусиное перо и затем положил его на место.
- Не знаю, как мне об этом напрямик сказать…- потупился гость. – Я не понимаю, где находятся мои границы… Посмотри, вот этот стол, эта земля… Иногда мне кажется, что на границе между ними и мною существует какое-то недоразумение. Я не знаю, чем я отличен от всего этого. Я чувствую, что мир существует не для меня. Попросту говоря, я не готов для того, что бы жить.
Художник откинулся на спинку дивана и закрыл левый глаз.
- У меня болит душа, - продолжал человек в сером. – Не знаю, куда мне пойти. Не знаю, зачем живу и зачем я жил раньше. Всё это тоскливо и неприятно… Мне всё время кажется, что моя голова стала размером с огромной зал, где раньше проходили балы и где прежде кружились в вальсе дамы и кавалеры, а теперь находятся бесцветные льдины. Я ощущаю серость, слышишь? Серость… Она подкрадывается ко мне со всех сторон и не даёт покоя. Я оделся в серое, чтобы сделать вид, что мне всё равно… Да, моя голова - размером с купол собора, но мир сжимает этот купол извне. И эти объятья, я тебе скажу, страшны… Да, очень страшны… Это железные объятья – и из них нет выхода…
Гость встал и принялся тревожно шагать по комнате.
- Я вижу, что жизнь держит меня в цепях, что она заставляет меня смотреть на неё сквозь её линзы… А отойти в сторону и взглянуть на мир со стороны невозможно. Мне очень тесно… Не знаю, понимаешь ли ты меня. Мне кажется, что в этой тесноте моя голова одновременно бежит во все стороны – словно клубок нитей или лист бумаги, падающий наземь. Ты думаешь, я болен? Нет, я не болен! Я просто не человек! Я не верю своей голове – она врёт и хитрит!... Во мне сидит враг – злой, мстительный и тревожный – моя голова!...
Человек в сером закурил.
- Я живу и чувствую, что вокруг меня – одни недоразумения. А сам я – главное недоразумение и какая-то ошибка… Этот мир, эти вещи, эти люди – молчаливый укор, укор мне. Всё меня укоряет, упрекая и качая головой. Я твёрдо уверен в том, что время скользит мимо меня. Я всё время чувствую и ощущаю всем телом, что оно, слегка прикоснувшись ко мне, улетает прочь, оставляя меня на обочине… Не кажется ли тебе, что вся наша жизнь – обочина?..
Художник, положив нога на ногу, взял из лакированной коробочки тонкий светло-коричневый карандаш и внимательно посмотрел на него.
- Да, обочина, - продолжал человек в сером. – И наш удел – лежать на этой обочине, смирившись и ни на что не претендуя. Можно, конечно, вылезти на дорогу… Но тогда тебя растопчут копыта или раздавят колёса проезжающих мимо экипажей. Так что оставайся в пыли и ничего не жди…
Художник подошёл к окну и рассеяно посмотрел на тёмное вечернее небо.
- Ты будешь смеяться, - прибавил гость, - но мне всё время кажется, что я не жил по-настоящему. Я повсюду вижу не людей, а манекенов, которые одним своим видом говорят мне о том, что я не должен жить так, как они… Скажи, что мне делать?..
Художник взял в руку кисть и направился к мольберту.
На белой бескрайней равнине, то здесь, то там покрытой серыми островами, лежали застывшие ткани снега и льда. Заснеженные поля терялись вдали. Горизонта не было видно – поля тонули в клубящейся снежной мгле, незаметно пропадающей среди холодных леденистых облаков. Чёрные ветви одиноких деревьев, хмуро стоявших на равнине, вздымали свои согнутые руки ввысь. На одном из деревьев, спрятав растрепанную голову и согнувшись, сидела тёмная птица. Колючий снег беззвучно падал на равнину, стелясь вдоль пустынных лугов и плоскогорий.
Художник внимательно смотрел на картину, стараясь ничего не упустить из виду. В его больших глазах отражался приглушённый блеск снегов и шумел холодный ветер, метающийся по равнине. Комната, казалось, наполнилась лёгким хрустом льда и снежных сугробов. Художник отвёл глаза от картины, установленной на мольберте, - в его зрачках промелькнул ледяной ветер, скользящий по застывшей холодной глади.
Картина была завершена. Художник отошёл в сторону и положил руку на спинку дивана.
Прошло полчаса. Вдруг в комнату стремительно вбежал человек в сером. На этот раз он не стал садиться на стул, но вместо этого принялся нервно шагать по комнате. Художник подошёл к окну и закрыл створку.
– Всё…- тихо промолвил человек в сером. – Больше не могу…
Художник одел красный жилет и с удивлением посмотрел на листок, валявшийся на полу.
- Не знаю, зачем это всё, - продолжал гость, - но сегодня я шёл по бульвару – все люди.. все, все.. за мной гнались. Я убежал от них. Зашёл в ресторан к Марито – и там.. Я не знаю почему, но все за мной гонятся..
Художник взял расчёску. В его глазах сквозила холодная белизна, неуклонно пропадающая за снежным горизонтом.
- Я… Я решил покончить с жизнью, - решительно сказал гость. – Если сегодня я пойду по нашему бульвару. Ты знаешь, там есть поворот налево, к реке… Я прыгну через перила…
Художник собрал кисти и положил их в тёмно-жёлтый ящик. Гость посмотрел на угол неправильной формы и, что-то нервно выкрикнув, быстро скрылся за дверью.
Художник сделал резкий жест рукой, внезапно сбросил красный жилет и нетерпеливо подошёл к мольберту. Затем, открыв ящик с кистями и взяв палитру, он принялся что-то рисовать.
Прошло два с половиной часа.
Светло-зелёные злаки, растущие на краю поля, пьянили и дурманили острыми и пронзительными запахами. Придорожная пыль, поднявшись столбом и закружившись в лучах июльского солнца, тонула среди влажной почвы и бескрайних зелёных просторов, среди запаха мяты и тёплых испарений, среди жужжаний и криков птиц, прорезывающих ярко-синее небо. Зелёные поля исчезали в колыхающихся разноцветных рядах лесов. Пахло клевером и молодой почвой. Сквозь изогнутое тёмно-серое с белыми краями облако навстречу зелени и влаге полей прорывались прозрачные лучи солнца. Они доходили до зелёных лугов и ласкали лица цветов и растений, шелестящих на полях.
Лицо художника озарилось светом, льющимся сквозь облако, и на его губах промелькнула чуть заметная лёгкая улыбка. Картина была почти закончена. Художник вдыхал зелень и свет, чарующие своей свежестью, и чувствовал горькие веяния злаков, растущих по краям поля. Тёмное облако тем временем раскололось на две части, плывущие в разные стороны. Одна из них стала белым туманом, овеянным лазурной синевой чистого неба и хранящим внутри себя яркий свет. Тёплый ветер застыл на недостижимой высоте и прислушивался к сладким шорохам, скользящим сквозь листья, траву и цветы. Запахи, переплетаясь друг с другом и склоняясь к земле, незаметно устремлялись всё дальше и дальше – к дымным теням на горизонте и к багряным лесам, трепетавшим в тёмно-синей дали…
Сказ
Посвящается Вячеславу Павлову
«…Но теперь к ней! К ней!.. Свинцовые тучи бросали сквозь своё каменное решето холодные капли, - они со свистом падали на коричневую твердь и, вдыхая мёртвый и бесцветный сон, оставались лежать, слушая лесные шорохи и голоса невидимых птиц. Пахло влажными листьями и дикими травами. Я остановился и посмотрел назад. Дорога, которая вилась между высоких тёмно-зелёных кустов, была всё так же пуста и молчалива. Сквозь мутные тучи тихо и печально улыбалось солнце, - прячась за тёмные изломанные руки клёнов и дубов, оно поблескивало ярким светом и кидало на землю золотые тени. Я ускорил шаг. Тёмно-красные цветы, ронявшие холодные слёзы, и жёлтые травы, над которыми виднелись две сосны, - всё это осталось позади, и я вышел к небольшому ручью. Сквозь его серебряные струи мерцали зелёные листья, прозрачные ткани поблескивали холодными огнями, и где-то далеко, протыкая острыми струнами тишину, тревожно стрекотал кузнечик.
Она жила в избе, стоявшей на краю тёмного, покрытого зелёной слизью болота. Я вспомнил её чёрные волосы, которые развевались на ветру, и почувствовал дуновения её тёмно-серых глаз. Когда она смотрела ими на меня, то мне казалось, что она сеет столбы чёрного огня. Оставляя за собой светло-жёлтые полосы света, этот огонь кидался из стороны в сторону и не мог согреться в своих пьяных лучах. Она заставляла меня слышать мрак, острыми иглами закипавший в моей груди: громыхая и обгорая, железные раскалённые стрелы рвались ввысь и метались, словно чёрный ворон с переломанным крылом, – и та огненная тьма, которая таилась во мне, закипая диким и сладким ядом, кровавыми прутьями шипела в воздухе и полыхала, не остывая и не сгорая.
Дождь прекратился. Запахло дикими злаками и влажной корой. Стали сгущаться сумерки.
Каждый раз, когда я приближался к её жилищу, мне начинало казаться, что из тёмно-зелёного болота, покрытого лужами остывающей крови, на меня смотрит мутный тёмно-жёлтый глаз. Сегодня я понял, что этот глаз слеп. Пахло ежевикой и свежей смолой. Из болота неслись гнусавые голоса, - сквозь зелёный туман проглядывали маслянистые лица пьяных ведьм, клубился пар, и из-под кривых коричневых корней дубов смотрело что-то влажное и зыбкое. Со дна болота поднимались жёлтые ядовитые струи. Лопались кипящие зелёные пузыри, и в воздухе тёплыми серыми шарами носились стаи комаров. Я посмотрел на другой берег. Там тихо покачивались красные маки. За ними виднелась чёрная изба, одиноко стоявшая на краю леса. Чем ближе я к ней подходил, тем больше я чувствовал, что передо мной возвышается бесконечный чёрный столб. Этот столб звенел серебром, пропадал в облаках и исчезал в коричневых глубинах чешуйчатой земли. Вокруг него, отбрасывая колосья дикого света, веяли тёмно-синие дуновения и рыдали горькие печальные запахи.
Над лесом, крича сухими голосами, пролетела стая птиц.
Она увидела меня из окна и гордо отвернулась. Её чёрные волосы-змеи трепетали на остывающем ветру и, мерцая на солнце, улыбались дикими огнями. Её лицо казалось ещё бледней, чем прежде. Я не слышал своего сердца. Я не мог говорить. Она улыбнулась, украдкой бросив на меня тёмно-серый взгляд, и я почувствовал, что из глубин моей души – из красных, облитых ядом и тёмными огнями пещер – звеня и рыдая, летит и поёт прозрачный свет. У меня выросли чёрные крылья. Я увидел лепестки бело-красных цветков – на их ладонях, словно дикий мёд, горели клочья света. Она посмотрела на меня серебряной глубиной своих серых глаз, и над сырой и холодной стаей лесов взошла пьяная радуга, - остывая и полыхая углями, она рыдала рокочущей болью и разгоралась всё больше и больше. Я почувствовал себя летящим и увидел себя со стороны. Чёрная изба наполнилась жёлтым дымом, - это её глаза ласкали и терзали серебряный свет, льющий снизу.
- Илиэ! Я тебя люблю, Илиэ! – крикнул я, чувствуя, что сияющий щит неба раскололся на тысячи осколков, которые янтарными слезами падают вниз и разбегаются в разные стороны.
Она отвернулась, и за её спиной блеснула кровавая молния.
- Илиэ! Я тебя люблю, я не могу иначе!
Она молчала. Языки оранжевого пламени завертелись в дикой пляске, воздух затрепетал и, насыщенный красками, стал звенящими столбами вздыматься ввысь. Я бросился бежать и чувствовал, что за моей спиной грохотали чёрные огни. Не помню, что было потом. Вокруг сгущалась тьма.
Вдоль болот росли чёрные растения с тёмно-красными ягодами, и из-под коричневых корней сыпались тонкие искры. Миновав болота, я оказался в лесу и побежал к тёмным холмам, которые виделись впереди. Голые корни разбитых деревьев тянули ко мне кривые беспалые руки, седые пни резали меня запахами старых грибов, а коричневая земля, холодея, тихо смотрела мне вослед. Я был оглушён. В лесной чаще мне почудился блеск волчьих глаз. Ночная птица гналась за мной, прыгая по длинным ветвям дубов и клёнов и бросая сверху чёрные проклятья. Навстречу мне попался пьяный монах. Я сразу его узнал, - про него в городе говорили много странного. Я отшатнулся от него и побежал наверх – на холм. Вскоре я вышел на городок. Здесь, окружённая покосившимися избами, стояла белая церковь. Я видел её много раз, но сегодня она поразила меня с новой силой. От неё веяло светлой грустью, и она была похожа на стройную и скромную девушку, одиноко стоявшую в ночной тиши. Я обернулся и посмотрел с горы назад - на пройденный путь. Сквозь тёмные тропы, заросли крапивы и багряные вершины деревьев на меня взирали бескрайние леса, кольцами обнимавшие Звенигород и пропадавшие за чёрными горизонтами.
Русь! Сколько в тебе горькой печали, дикой страсти и огня! Сколько света, таящегося в незримых глубинах! Ты поёшь серыми равнинами, уносящимися на край земли, ты поёшь холодными ветрами, дующими на пасмурном светло-сером небе, - стаями волков ты рыщешь среди игольчатых волн, комьями земли ты рассыпаешься в оврагах, - ты поёшь, и вослед тебе пою и я!..
Вдалеке несколько раз ударил колокол, и я поспешил дальше.
Вскоре я спустился с городка и, шагая по мягкому ковру из жёлтых и красных листьев, очутился возле скошенного луга. Справа и слева трепетал ночной лес. Я увидел две дороги, ведущие в разные стороны. Всегда, когда я подходил к этому месту, меня невольно охватывала неизъяснимая тревога. Вот и сейчас: в глубине леса мне чудилось что-то дикое, уснувшее и дремучее. Мне стало казаться, что я вижу очертания чешуйчатого зверя, который затих среди теней деревьев и глядит на меня тусклыми очами. Подул ветер, и высокие кроны деревьев, зашелестев, подхватили его протяжный стон. Я стал всматриваться в холодный сумрак леса. Послышался хруст веток, резкие, острые звуки, и я ощутил чьё-то тёплое дыхание. Разбрасывая жёлтые листья, фыркая, из-за коричневых стволов выбежал тёмно-серый конь. Мотнув головой, он что-то прохрипел и поскакал прочь. Стук копыт глухим перезвоном раздавался среди чёрного дымного леса и, становясь всё тише и тише, слился с шумом ветра и пропал во тьме, - а я ещё долго стоял и смотрел ему вослед. Где-то вдалеке ухала и рыдала злая птица. Я почувствовал усталость и лёг на холодную землю. Ночной покров, колыхаясь серыми ветками, охватил меня глухими звуками, зыбкий мрак затрепетал над моей головой, и я почувствовал тяжёлый и холодный язык, на котором со мной говорили пустые чёрные глазницы уснувшего леса. Шорохи листьев льнули к увядающим горьким травам, - они клонились к земле и тихо улыбались дрожащими, боязливыми улыбками.
Тьма проваливалась куда-то вниз. Постепенно сон и отуманил меня своей бесцветной тяжестью, и мне приснилось, что…
…Я шёл вдоль монастырской стены. Пахло сухой корой и клевером. Монастырь стоял на большом холме, и мне, медленно идущему вдоль светло-серых стен, казалось, что вокруг него свивается и плескается зыбкая и прозрачная пелена. Она скрывалась в овраге, пряталась за сухими ветвями деревьев и, таясь, хитро молчала. Я остановился и прислушался к тихим звукам, нежно и ласково шелестевшим по краям обрыва. Сухие ветви деревьев нависали надо мной, словно деревянный купол, медовый свет жёлто-оранжевого солнца лил на меня сквозь кислую белизну кипящие листья своих улыбок, и всюду мерцал и переливался тлеющими красками тот сонный туман, имя которому увядание. Я прислушался к холодным стенам. Стены молчали, напряжённо слушая пустоту. Я двинулся дальше, спустился с холма и, неторопливо шагая по коричневой тропинке, оставил монастырь далеко позади. Пожелтевшие листья тихо шуршали у меня под ногами, и высохшие травы, нависая, как будто хотели накрыть меня своими светло-зелёными ресницами. Я перешёл через прозрачный ручей и свернул направо. Здесь, в отдалении от монастыря, находился скит. Я обогнул его слева и, пройдя вдоль тёмно-красных стен, посмотрел вниз – в тёмную сырую пещеру. Там никого не было. Только потухающий огарок свечи бросал тонкие нити оранжево-красного света на висевшую на серой стене потемневшую икону. Не оборачиваясь, я поспешил дальше. Пройдя по извилистой дороге, которая всё время сворачивала куда-то вбок, я очутился в берёзовой роще. Вдали, сквозь стройные ряды светлых берёз я увидел старые покосившиеся дома.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |