Уже после изобретения саксофона классическая музыка прошла долгий путь. Отзвучала эпоха неоромантизма, импрессионизм сменился направлением, обратившимся к фольклорной музыке, сказала своё непростое слово венская тройка, и в европейской музыке снова время от времени стали звучать отголоски романтизма. Саксофон же вкрадчиво прошествовал по этим волнам и всюду оставил свой двусмысленный и таинственный след. Надо сказать, что французские импрессионисты усмотрели в саксофоне его томную и гедонистическую грань. Для Дебюсси и Равеля саксофон выступал эдаким расслабленным эпикурейцем, заражавшим своим пряным мерцанием неспешную и туманную оркестровую палитру. Берг, поместив в «Лулу-сюиту» саксофон, нашёл тем самым весьма необычный тембр, оттенявший своим сладким журчанием общую атмосферу лютого и гнетущего кошмара. Артюр Оннегер использовал саксофон в «Третьем симфоническом движении», где он проводит мягкую и нежную мелодическую линию и проникновенно выступает от имени неподражаемого французского лиризма. Для саксофона писались концерты, например, концерт Глазунова, так что вы не подумайте, что я в оркестре бедный родственник и призван только аккомпанировать. Нет, нет, я могу и привлечь к себе внимание. Другое дело, что это внимание принесёт самые разные плоды… Вон видите, вон там, в глубине оркестра, сидят кларнетисты? Они-то и есть самые главные мои враги. Кларнетист для меня хуже собаки для кошки. Во-первых, их много, а я один. Во-вторых, кларнетисты, увидев меня, сразу же начинают подозревать о том, что я джазовый халтурщик, играю в ресторанах и получаю за это большие деньги. Надо заметить, что некоторые кларнетисты немного могут играть на альтовом или теноровом саксофоне (как правило, ужасно) и иногда исполняют партии саксофона. Это означает, что они видят во мне врага и конкурента и с их стороны непременно зарождается недоверие и лёгкая антипатия. Так что, если учесть, что мои партии пытаются играть кларнетисты, а моё присутствие в симфоническом оркестре непродолжительно и мимолётно (ибо мой голос звучит вообще не так часто), то я должен честно признать: моё существование под солнцем академической музыки весьма призрачно и неопределённо. Я вроде есть, а вроде и не совсем есть. Я vixdum sum, я есть чуть-чуть, едва-едва. В этом мне видится моё проклятье и моё наказание… Вы, конечно, скажите мне, вы напомните мне о том, что есть военные оркестры, что существуют и джазовые составы… Да, да, всё так… Но, говоря со всей откровенностью, нет ничего хуже военных оркестров. В них саксофон поставлен вровень с плоскими и крикливыми медными и вынужден выполнять их железную и топорную работу. Нет, в военном оркестре саксофон обречён на вымирание и придурковатое псевдо -существование. Среди военных маршей, «славянок» и прочего волшебная сущность саксофона наливается изнурительным и мертвенным трубным или трупным светом, а сладостное и ядовитое нутро саксофоновых интонаций сливается с общей медной массой, накрываемой сверху оглушительными ударами барабана и гадким посвистом фальшивых флейт. Вы, быть может, жестоко укажите мне и на то, что саксофон вполне может играть и в похоронных оркестрах… Но здесь вы глубоко ошибаетесь. Саксофон не может и ни при каких обстоятельствах не должен играть в похоронных оркестрах! Дело не в том, что такие оркестры играют на полутон ниже и их трагедийные звуки представляют собой распад музыки и осоловевшую пародию на траурный пафос. Нет, дело совсем не в этом. Саксофон, если допустить его в похоронный оркестр, привнесёт в него свой непередаваемый и двусмысленный оттенок, отчего похороны станут похожи если не на свадьбу, то на музыкальную карикатуру на карикатуру. Конечно, Фредерик Шопен, создавая свою вторую сонату для фортепиано, и в страшном сне не мог бы представить, что лет через сто пятьдесят медленную часть этой сонаты будет играть духовой похоронный оркестр и в него, как прозрачная тень без имени, незаконно вольётся саксофон. Нееет, друзья мои, саксофон – это такой глубокий укор всей классической музыке, что осознать, чего в этом укоре больше – горечи или смеха – невозможно… Но… я с вами заговорился. Сейчас я должен ехать в концертный зал. Сегодня мы играем «Картинки с выставки» в оркестровке Равеля, и мне доверена партия «Старый замок»…
Дыня
Не знаю, как такое могло произойти, не знаю, в чём я виноват. Сегодня утром я проснулся и, одевшись, подошёл к зеркалу. Взглянув в него, я в ужасе отшатнулся: вместо головы у меня на плечах была тёмно-жёлтая овальная дыня. Из неё торчало два карих глаза, которые, моргая, пристально смотрели на меня, и казалось, в них незаметной птицей таился какой-то вопрос. Не зная, что и подумать, я хотел было закричать, но не смог этого сделать. Стараясь ни о чём не думать, я вышел из квартиры, запер дверь, спустился по лестнице и вышел на улицу. Справа и слева по тротуару шагали люди, и вместо голов у них были жёлтые продолговатые дыни. Я сдержал метание сердца и, круто развернувшись, забежал обратно в подъезд и стал быстро подниматься на шестой этаж. Дойдя до него, я отпер свою чёрную, кем-то порванную дверь и, войдя в квартиру, с силой захлопнул её за собой.
– Всё, – подумал я, – пока мне… надо остаться здесь и не выходить наружу. Пусть там как-нибудь само решится, а я спрячусь здесь.
Зазвонил телефон. Я подбежал к нему и, чувствуя чёрный лёд в сердце, приложил телефонную трубку к дыне и стал прислушиваться. Тишина. На том конце телефонного провода кто-то, ни слова не говоря, повесил трубку, и длинные гудки холодными коричневыми червями стали тянуться вокруг моей… вокруг моей головы. Я внезапно вспомнил о том, что на работе меня, должно быть, заждались и что занятие, которое я должен был провести, не может без меня начаться.
– Ну как? Ну как я пойду на работу с такой головой?.. – крикнул я и понял, что голос, как и слух, меня не оставил.
В ужасе я стал бегать по комнате, глядя на стены и стараясь собраться с мыслями. Не знаю, в чём я виноват, не знаю, что мне делать. Непонятная тревога заполонила мою душу, и я решил не совершать пока никаких необдуманных шагов и, оставшись в одиночестве, тщательно обдумать своё будущее в тишине. Вдруг раздался звонок в дверь. Обхватив холодными ладонями дыню, я тихо подкрался к двери и, прислушиваясь, твёрдо решил ни за что её не открывать…
* * * * *
Дом
Я был один в деревянном доме, стоявшем на краю поля. За окном чернела ночь, и вокруг не было ни души. Холодный ветер, свиваясь в кольца, стонал над полем, и серые травы тихо шелестели в ночном сумраке. Я лежал на старом диване в темноте и, ничего не видя, смотрел вверх – в чёрный потолок. Пахло пылью и сухими травами. Вдруг в стену кто-то постучал. Я отчётливо услышал стук, но решил не верить своим ушам и, не двигаясь, затаил дыхание. Пролежав несколько минут, я убедился в том, что странный звук, должно быть, мне только показался, и принялся напряжённо думать о чём-то безликом, холодном и неопределённом. Прошло некоторое время, и тут я внезапно услышал, как по ржавой крыше дома кто-то ходит. Медленно, неторопливо, аккуратно переставляя ноги.
«Кто это? Кто это?» – холодной стрелой пронеслось у меня в голове.
Мои руки и ноги похолодели, и я почувствовал, что не могу подняться с дивана. Вскоре шаги на крыше внезапно прекратились, и мне стало казаться, что чёрный воздух над моей головой стал ледяным и в тёмную комнату незаметно вползли клочья огромной паутины. Кто-то постучал в дверь. Я в ужасе вскочил с дивана и, чувствуя, что потерял голос, принялся искать старую свечу, лежавшую где-то на столе. Толстая обгоревшая свеча никак не хотела зажигаться, сырые спички ломались и гасли, и мне казалось, что моё холодное сердце истекает чёрной, как эта ночь, кровью. Вдруг кто-то громко и настойчиво пять раз ударил в дверь. Эти звуки тяжёлым и больным звоном пронзили меня насквозь, и я задрожал всем телом. Казалось, чёрный глухой гнев эхом прокатился по чёрным стенам и застыл где-то наверху, на тёмном пыльном чердаке, где таились старые поломанные вещи. Свеча с трудом зажглась, и кривой трепещущий луч, скользнув по стенам, облил комнату слабым тёмно-оранжевым светом. Я поставил свечу на стол и стал прислушиваться. Тот, кто стоял за дверью, молчал, и мне казалось, что я слышу биение его чёрного сердца. Вдруг кто-то постучал в моё задёрнутое сине-белой занавеской окно. Схватив свечу, я в ужасе бросился к окну и резким движением открыл его. Тишина. Лишь тёмный ветер трепетал в воздухе, а холодное небо мерцало тонкими огнями мраморных звёзд. Я стал пристально смотреть в темноту, чёрной волной окружившей мой дом, но ничего не смог разглядеть. Внезапно дрожащий свет свечи вспыхнул с новой силой, и тут я увидел, что в моё окно тянется чья-то чёрная рука…
* * * * *
История
*
Она с детства мечтала о принце на белом коне. Она верила и в него и ждала, что высокий, стройный, красивый брюнет примчится на проворном коне и, взглянув на неё огненным взором страстных и мужественных глаз, посадит её рядом с собой в седло и навсегда увезёт в багряную даль. Иногда по вечерам она выходила в поле и смотрела в глубины ветра, чёрным парусом нависшего над хмурыми полями и изогнутыми холмами, – нет ли на горизонте всадника? Но время шло, а принц не являлся. С годами она стала мечтать о голубоглазом блондине на белом «Мерседесе», но он тоже не приезжал. И тогда она решила ехать в большой город. Денег у неё было не так много, и, купив на грязном полуразрушенном вокзале билет на поезд, она тут же пожалела о том, что одна едет в такую даль. Но большой город манил её своим шумом, блеском витрин, скрежетом шин дорогих автомобилей, запахом невиданных парижских духов, показом мод и сверкающими огнями ночных клубов, и она смутно чувствовала, что не ехать в большой город она не может. К тому времени её было двадцать лет. За три года до этого её отец заперся в комнате и воткнул себе нож в бедро. Вскоре его отвезли в сумасшедший дом. Она хотела его навестить, но боялась это сделать. Её мать работала медсестрой и почти каждый вечер была пьяна: она напивалась водки или вина и плясала под радостную и отчаянную музыку, воображая себя то богатой великосветской леди, то быком из оперы Жоржа Бизе, то жизнерадостной и состоятельной банкиршей, которая ни в чём себе не отказывает, то кем-то из американских актрис. Но её дочь не думала о своих родителях: она всё ещё ждала принца на белом коне или блондина на белом дорогом автомобиле. Из финансового колледжа её выгнали, и часто, перед отъездом в большой город, она ходила по кривым улицам городка и искала человека, которого она могла бы обнять: она чувствовала, что, обняв его, она, должно быть, обнимет весь мир…
*
И вот теперь она скромно зашла в душный поезд и скромно села на своё место. В грязном плацкартном вагоне вместе с ней ехали странные люди: какие-то неказистые мужчины с коричневых пиджаках, один пожилой учитель в грязном свитере, женщины, ехавшие в большой город за товарами, намереваясь их потом перепродать, и лохматый пьяный студент, на узком лице которого тяжёлой тенью лежала глухая и ядовитая скука. «Я вас ненавижу!» – хотела им крикнуть наша героиня, но не крикнула. Поезд и дождливые поля за грязным окном казались ей невыносимым смрадом и серым безликим ужасом, который пробуждал лишь одно – безысходный, горестный и бессильный гнев.
Вскоре поезд прибыл на громадный вокзал, где злобным потоком витали голоса, стонали гудки и раздавался паровозный вой. Выйдя из вагона, она поняла, что у неё исчезла сумка, в которой были деньги и паспорт. «Что делать?» – подумала она, смутно предположив, что сумку могли незаметно украсть. Рассеяно шагая по изогнутым улицам, она пошла к центру большого города и скоро затерялась в переулках. Она была до глубины души поражена взвинченной и стремительной скоростью, царящей на улицах и площадях. Казалось, люди бежали навстречу чему-то важному – навстречу счастью, или, наверное, несбыточной мечте. Словно проворные муравьи, толпы людей бежали в конторы, банки и рестораны, и ей почудилось, что громадные вращающиеся винты громоздкого механизма затягивают в этот водоворот и её. Неприятное чувство шевельнулось в её душе, и она не нашла слов, чтобы выразить свою неприязнь к дымным площадям и к злобным проводам, нависшим над холодным асфальтом, по которому ехали светло-синие троллейбусы. Принца нигде не было, и она не знала, что ей делать дальше. Собравшись с мыслями, она решила показать себя и не ударить в грязь лицом. С гордой осанкой она прошла по широкой улице, обогнула конную статую и повернула на бульвар, уходящий зигзагами куда-то в кирпичный лабиринт. Был четверг – скучный, безрадостный четверг. Она не любила этот день недели: он почему-то казался ей тёмно-оранжевым. Ни о чём не думая, она повернула направо и, прейдя дорогу, увидела вывеску: «Кафе Белый кот». Приблизившись к дверям кафе, она почувствовала, что из них дуло холодным ветром, и её неприятно поразил неизвестно откуда взявшийся кислый и приторный запах. Помедлив, она бросила взгляд на тёмно-серое небо, а затем резким движением руки открыла узкую дверь кафе и скрылась в его чёрной глубине. Играла зыбкая и визгливая музыка.
*
На другой стороне показался какой-то молодой человек. Он нетвёрдой походкой шёл по бульвару и изредка оглядывался. Это был несостоявшийся спортсмен, неудачник, изгнанный из команды за то, что называется «нарушением спортивного режима». Ему было двадцать пять лет. Его тонкое красивое лицо, его белые, словно крыло альпийской птицы, волосы и холодный взгляд его голубых глаз, надо признать, производили очень приятное впечатление, и многие, если не все, назвали бы его красавцем. Раньше у него была жена и крошечный сын. Однажды, одним ярко-красным майским вечером, он ждал их на даче, но они где-то задерживались. Он знал, что жена, сидевшая за рулём, должна была привести сына до захода солнца. Алмазный шар скрылся за кривыми костлявыми руками высохших дубов, а их всё не было. Он позвонил им, но безуспешно: никто не отвечал. Прошёл час, два, три… и он начал сильно беспокоиться.
Случилось то, чего он и по сей день не может понять: его сидевшая за рулём тёмно-синей иномарки жена и их сын попали в аварию: автомобиль на полной скорости вылетел с шоссе и взрезался в старую пустую цистерну. Жена и сын мгновенно погибли…
С тех пор мир стал для него сном – дремучим, злобным, пьяным сном. Он принялся пить. Утром – четыреста грамм водки, вечером – коньяк, ночью – водка, которую он очень любил запивать пивом. Постепенно дни недели слились в его голове в один разорванный жидкий ком, и он потерял всякий интерес к жизни. Выпив утром, он, не думая, уезжал куда-то на электричках и вскоре в мутном деревянном удивлении приходил в себя на каком-нибудь старом полустанке, или на рельсах, или в привокзальном ресторане, где на стенах висели бумажные цветы и назойливо хрипели ядовитые голоса радио. Иногда его избивали или отбирали у него деньги, но, очнувшись, он ничего не мог вспомнить. К ночи он возвращался назад, в большой город, и заходил в парикмахерскую, которой владела его мать. Переночевав там, он наутро занимал у матери или у подчинённых ей молодых женщин-парикмахеров пятьсот рублей (больше ему никогда не давали) и отправлялся прочь… Его, вероятно, жалели, но он этого не понимал…
*
В этот день он порядочно выпил и решил пораньше вернуться в парикмахерскую. На улице стоял четверг – злобный четверг. Он ужасно не любил четверг: этот день почему-то казался ему опасным, этот день вызывал у него тревогу, этот день был ему противен. Петляя по улицам большого города и пытаясь дворами пройти к парикмахерской, он очутился в самом центре и, чувствуя в голове душный и смрадный бред, решил выпить ещё. Вдруг его холодные голубые глаза загорелись тусклым ледяным светом, а на его тонких губах внезапно проскользнула улыбка: издалека он увидел вывеску кафе «Белый кот». Посмотрев направо, он пропустил пять проезжающих мимо машин и нервным шагом направился к дверям кафе. Взявшись за ручку узкой двери, он вдруг остановился. Какая-то мысль внезапно промелькнула в его голове, и он, резко развернувшись, пошёл в обратную сторону и, снова перейдя через дорогу, скрылся в переулке…
Серая, непонятная и необъяснимая случайность сделала так, что наши герои друг с другом никогда не встретились, и кафе «Белый кот», из дверей которого дуло холодным ветром, не стало местом их случайной и счастливой встречи.
* * * * *
Рассказ
«…Я выпил яд. Мне осталось жить несколько мгновений – минут десять или пятнадцать. Я хочу посмотреть назад, на прожитую жизнь, но не могу этого сделать… Мне кажется, что моё прошлое похоже на старую почерневшую книгу, - от неё пахнет гнилой сыростью и тяжёлым смрадом. Какую бы её страницу я ни открыл, всюду я вижу один и то же: сквозь мятые и скривившиеся ряды слов явственно проступает один контур – одна бесцветная линия, и эта линия страшна… То пропадая, то появляясь вновь, она выглядывает из-за неровных строчек – проступая на серых страницах и угадываясь в тех местах, где страницы порваны, она тянет одну ноту, одну тяжёлую и прозрачную струну. Имя этой струне – Судьба. Впрочем, что прячется и что скрывается за этим словом? Какие силы, какие бездны, затихнув, накрылись этим словом, словно длинным красным колпаком?.. Кто мне скажет, что такое судьба? Тревожно оглядываясь на прошлое, скосив глаза и выхватив из ткани давно минувшего то, что отзвучало и погасло, я вижу одну извилистую скользкую линию; посмотрев на прошлое, как смотрят на светло-жёлтую огненную дорожку в тёмной воде ночной реки, я вижу один почерк, один символ и один знак… Словно мёртвая змея, этот коричневый знак свернулся в кривой закрученный иероглиф, и этот иероглиф понятен и оттого нестерпим… Сквозь остывающий дым, поверх мутных очей жизни мне видится одна сила – Судьба. Да, Судьба. Она вела меня по грязным закоулкам, манила и сладко дышала мне в лицо; она протягивала ко мне острые лезвия и покрытые пёстрыми дорогими тканями ножи, - на них золотыми нитями были изображены райские птицы, весёлый смех девушек и и безбрежное неизведанное счастье. Но, увлекая в сиреневую даль, где дышат соловьиные голоса, и звенит серебристый смех, она вела меня худшими путями. Показав и приоткрыв высшее, она ввергала меня в боль и уводила туда, где царит страх и глухая слабость. Она провела меня по самым худшим коридорам жизни – по тем путям, которые, переплетаясь, беззвучно кричали мне о том, что хуже и страшнее них ничего нет. Сквозь мглистую и опутанную серыми линиями паутину дней я вижу, я угадываю присутствие Силы, - не открывая и не показывая своего лица, она продумала и взвесила всё то, что со мной будет, и, сужая кольца, незримо сопровождала меня повсюду… Жизнь – это чёрно-белая гравюра. На ней всё занимает своё правильное, твёрдое и оправданное место. На этой гравюре есть место и мне… Вот только это место… это место вызывает горькое недоумение и печаль.
Да, Судьба на каждом повороте моей жизни топтала меня чёрными железными копытами. Словно гладким и строгим циркулем, она показывала мне, что намеренно ведёт меня самым жестоким, самым болезненным и самым чёрным путём. Но к чему, к чему такое постоянство?.. И за что всё это? Или, быть может, Судьба привыкла меня так вести?
Во всех скользких лабиринтах жизни – я проигравший. Я это твёрдо знаю. Что мне оставалось делать?.. Фантазировать? Или воображать того, чего нет?.. Всюду – особенно последние годы – я видел острую и искажённую чёрную улыбку. Эта улыбка преследовала меня повсюду: она смотрела на меня из-за углов, читала мои мысли, подглядывала за мной в окна и ждала… Но теперь она мне не страшна…»
.
Город
Я ходил по улицам города и смотрел на небо. Оно было ярко-синим, холодным, остывшим. Проносились птицы, и облака, наполненные изнутри светом, были похожи на большое лицо, которое, расплывшись в широкой улыбке, протянулось до горизонта и заполонило всё небо. Я остановился и спросил у неба:
- Зачем ты так ярко светишь?
Небо молчало. И тогда я спросил у него:
- Почему ты улыбаешься?
Ответа не последовало. Лишь шорохи, шорохи, долетевшие с полей и повисшие на сухих ветвях деревьев, были мне ответом. Неясным ответом. Я пошёл дальше. Повернув налево по узкой улице, трепетавшей светло-коричневой пылью, я очутился возле красного кирпичного здания. Два этажа глядели глухо, сурово. Не могу сказать, что этот дом меня заинтересовал, нет, вовсе нет. Ничего в нём не было особенного: старая железная крыша, лоскутьями свисавшая вниз, сбитые ступеньки на невысоком крыльце, и красные кирпичные стены, красный, красный цвет – цвет тревоги и острой надежды. Во мне почему-то пробудились воспоминания о давно минувшем, о том, что никогда не вернётся и не выглянет на свет. Эти воспоминания неясно шелохнулись былыми отзвуками и тихой паутиной осели на дне тёмно-серого сосуда, имя которому – память. Осели и не хотели выходить наружу. Я сделал несколько шагов направо и посмотрел ввысь сквозь тёмно-зелёную дрожащую крону тополя. Холодное небо ласкало солнечной сладкой улыбкой. Кольца света, кольца, ставшие струями, полупрозрачными нитями упиравшиеся вниз, в землю, засмеялись и заиграли в листве.
- Зачем вы смеётесь? – спросил я у световых огней.
Огни не ответили. Я помолчал. Наступила тишина. Я стоял и ни о чём не думал. Мимо проехал грузовик. Внезапно мне захотелось ухватить струны, струны на которых держится наша жизнь. Я стал думать о струнах. Эти струны, несомненно, есть, но ухватить их, оказывается, не так-то просто. Звонкие, звучные и крепкие эти струны. Вот они какие. Но сказать определённее об этих струнах я не мог. Не мог. Да нет. Это совсем не те струны, на которых в музыкальных училищах играют студенты в мятых светло-синих джинсах. Пусть они играют, эти студенты. Они исполняют на гитарах и домбрах транскрипции и переложения музыки, написанной для других инструментов. И поэтому их музыка обретает странный и зыбкий смысл, в котором позвякивает что-то фальшивое, хотя и искреннее. Я захотел взять в руки не эти струны, а настоящие – неведомые, незыблемые струны, на которых держится всё. А вместо этого передо мной стоял этот двухэтажный красный кирпичный дом. Вот в чём беда. Куда бы мы ни посмотрели, всюду нам открывается не целое, а какие-то рваные и скомканные остатки – остатки и обрывки. Словно обрывки бумаги, вроде той, на которой жаркой порой рисуют сероглазые дети. Впрочем, о чём я?..
* * * * *
Огонь
Из воспоминаний неизвестного
Посвящается В. П.
Огонь – это моя страсть. Костры, треск горящих прутьев и мерцания пламени всегда приводили меня в восторг и пробуждали во мне какое-то таинственное и оттого необъяснимое и загадочное чувство. С самого детства я играл со спичками, и мои карманы всегда были туго набиты коробками с коричневыми краями. Позднее, в одиннадцатом классе, я поджёг школу. Меня выгнали из школы и привлекли к уголовной ответственности. Когда два милиционера приволокли меня к старому коренастому судье, в моей голове смутно промелькнула мысль о том, что надо попытаться поджечь здание суда. Но эта мысль внезапно исчезла, и позднее я к ней не возвращался. Зато во мне стало назойливо кипеть другое побуждение: мне хотелось поджечь весь наш город. Дело вскоре закрыли, а я, сумев окончить другую школу, вскоре отправился в Москву. Спустя три года, когда я случайно поступил в институт и начал посещать лекции, мысль о поджоге стала являться ко мне каждый день и каждую ночь. Иногда, особенно по вечерам, к ней прибавлялась неизвестно откуда взявшаяся мысль о самосожжении. Как мне поджечь институт? Сразу несколько этажей? Или поджигать по одному? Кстати, замечу сразу, я никогда не думал о том, что могут пострадать невинные люди: я был твёрдо – твёрже камня – убеждён в том, что все люди виновны, и потому мой будущий поджог представлялся мне делом справедливым, ясным, решённым и неизбежным. До поры до времени я его откладывал; и всё чаще, шагая по длинным коридорам со светло-зелёными стенами, глядя на грязный копчёный потолок и поднимаясь по кривым лестницам, я представлял себе, как всё это будет полыхать неугасимым огнём и как красно-оранжевое пламя охватит всё здание от крыши до подвала.
Скажу прямо: моя мечта не осуществилась. Я не смог утаить от людей мой замысел – о нём узнали, и кончилось тем, что меня выгнали из института. Я очутился на улице. Помню этот хмурый октябрьский день, осыпавший одиноких прохожих гвоздями колючего дождя; помню небо, погасшее в дыму остывших туч; и до сих пор у меня перед глазами стая чёрных птиц, которые, тревожно и беспомощно паря надо мною, собирались улететь в тёплую и счастливую даль, а теперь на миг задержались, чтобы в последний раз взглянуть на родные крыши…
Денег у меня, прямо скажу, было мало; и я решил побираться. Я стал ходить с протянутой рукой по вагонам электричек и просить милостыню. Подавали очень редко. Однажды – тёмно-синяя полночь, ветер за окнами и жёлтые огни пролетавших мимо станций – какие-то неопрятно одетые люди пытались выбросить меня на ходу из окна. В другой раз меня избили в пустом вагоне три контролёра. Спустя несколько недель мне случайно повстречалась одинокая собака, чёрно-коричневая овчарка, и меня внезапно осенила новая мысль. Я решил водить эту собаку на поводке по вагонам и просить у пассажиров деньги, говоря о том, что я собираю средства для собачьего приюта. Так я и сделал. Одев псу на шею толстую тёмно-коричневую верёвку, я стал ходить вместе с ним и, представляясь сотрудником собачьего приюта, просил денег, хлеба и мяса. Мне стали подавать чуть больше, но почти все деньги уходили на корм псу. Однажды, около полуночи, я брёл по пустым вагонам и, дойдя до последнего, обнаружил человека, который лежал на сиденье. Подойдя ближе, я понял, что это была пожилая женщина. На ней было старое тёмно-красное пальто. В вагоне никого не было. Мой пёс, обнюхав тёмно-красное пальто незнакомки, взвыл каким-то особенным, резким и тревожным голосом. Ещё раз взглянув в лицо женщине, я внезапно понял, что она мертва. И тут случилось то, чего я никак не ожидал. В пустой вагон зашли два милиционера… и вскоре я очутился в камере предварительного заключения. Это было тесное помещение с бронированными дверями, и сквозь щели над дверью светили бледно-оранжевые огни. Эти огни кривыми точками падали на тёмную стену, и оттого казалось, что по ней ползут сотни маленьких бледно-оранжевых слонов. Не знаю, что стало с моим псом. Вероятно, милиционеры его отпустили. Я просидел несколько суток в одиночной камере, и, признаться, больше всего меня поразила мысль о том, что обо мне (ведь я был, как кажется, подозреваемым) никто не помнит. Сидя в бронированном тёмном ящике, я остался наедине с глухим, слепым и безликим законом, и никто не объяснил мне о причинах моего задержания, никто обо мне не заботился, и никому до меня не было никакого дела. Впрочем, если говорить начистоту, когда я ходил по вагонам и просил милостыню, то меня одолевали схожие чувства. В камере же они обострились и загорелись новым нервозным и ядовитым огнём…
Вскоре они составили обвинительный акт: я обвинялся в убийстве. Приходил молодой лысый адвокат в чёрном свитере. Пряча глаза, он сказал мне, что будет меня защищать на суде. Он сразу понял, что денег от меня ему не дождаться, и невольно почувствовал ко мне непреодолимое отвращение. Я же разгадал причину его неприязни и, не давая ему понять, что вижу его насквозь, притворился равнодушным и сказал, что я ни в чём не виноват. Адвокат, молча выслушав меня, согласился, но по выражению его глаз я догадался о том, что он мне не верит. Из его слов я понял, что эту пожилую женщину в тёмно-красном пальто ударили в пустом вагоне ножом и что у неё украли сумку.
На следующий день я ходил к следователю – в грязную каморку с привинченными к полу табуретками – и читал обвинительный акт. В нём бойко, расторопно и со знанием дела было сказало, что я обвиняюсь в совершении убийства и грабеже. Я на это ничего не сказал и, посмотрев на потолок, решил молчать.
*
И вот теперь меня везут на суд. Не знаю, что меня ждёт… Два дня назад ко мне в камеру опять приходил мой молодой адвокат в чёрном свитере и говорил, что мне надо «косить».
- Как это «косить»? – искренне удивился я.
- Под сумасшедшего, - отведя глаза в сторону, протянул адвокат. - Тогда дадут психушку…
Не знаю… быть может, он был прав. Когда он ушёл, я долго глядел в потолок и всё никак не мог собраться с мыслями. Признаюсь, временами мне начинало казаться, что это я убил женщину в пальто и что это я её ограбил… Но вот вопрос: а куда же я дел её сумку? Наверное, спрятав деньги в карманах, я выбросил её в окно. Впрочем, об этом лучше спросить у моей собаки.
И вот теперь мы едем в милицейской машине. Двое спереди, а я сзади, за решёткой. Вижу, мы подъезжаем к зданию суда. Вот, подъехали, остановились. О, да нас здесь уже ждут! Несколько человек в милицейской форме подступили к моей двери. Один милиционер, тот, который сидел за рулём, вышел наружу и стал её отпирать, другой, с интересом всматриваясь в моё лицо сквозь решётчатое окно, раскрыл её передо мною, и я нервно шагнул на сухой серый асфальт… Что же меня ждёт?..
* * * * *
Письма
рассказ
Однажды ко мне пришло письмо. На несвежей желтоватой бумаге корявым почерком было написано:
«Здравствуйте. Я не верю ни в Бога, ни в чёрта, ни в Деда Мороза. Я давно проклял всех людей – всех поодиночке и, так сказать, всех сразу. Вас, наверное, удивит, что я к Вам пишу. Не знаю, зачем я это делаю, не знаю, зачем я живу, не знаю, зачем я отправлю сейчас это письмо. Признаться, я неудачник. Сегодня это мысль злобной и назойливой птицей влетела ко мне в окно, и я, приняв её за вредное проворное насекомое, достал мухобойку и, погнавшись за нею, принялся бить мухобойкой по стенам. Чувствую, как Вас раздражает тон моего письма; догадываюсь, что Вас раздражает не только его тон, но и стиль. Простите. Не смею Вас больше тревожить и хотел бы сказать самое главное, но вот это-то и есть самое трудное. Дело в том, что мне сорок один год, а я ещё не начал жить. Не знаю, не ведаю и не могу знать того, что такое начать жить. Как люди начинают жить? По свистку? Или под музыку? Чем мне, позвольте узнать, измерить свою жизнь, чтобы ясно понять, где у неё твёрдое, незыблемое и законное начало, где липкие и, в сущности, нелегальные случайности, время от времени вплетающиеся в неё, а где размеренное и оправданное течение – подлинная, истинная, настоящая ткань бытия? Меня давно терзают эти неприятные мысли, и вот сегодня, в этот пыльный морозный четверг, я понял, что дальше так жить нельзя. Я раскрыл окно… (Ах, да, забыл сказать: я живу на четвёртом этаже тёмно-жёлтой пятиэтажки.) Я раскрыл окно и стал бросать в него вещи, которые располагались в моей комнате: шляпы, книги, бумаги, пробитый глобус, сапоги, клетчатую сумку. Выбросил одеяло, затем оторвал люстру и швырнул её в форточку. В комнате стало темно. Я перешёл в другую комнату, включил в ней свет, сел на табурет и стал думать о Боге. Я догадываюсь, что Вы, не прочитав и трёх строк моего письма, скомкали его и выбросили в мусорную корзину – и правильно сделали. Дело не в этом: так жить я не могу. Осознав это, я вышел на улицу и настороженно подумал о том, как мне сразу и самым страшным образом навредить всем людям. Взять и сделать так, чтобы всем немедленно, так сказать, по команде стало невыносимо плохо. Я долго перебирал в уме возможные варианты дальнейших действий и не смог прийти к окончательному решению… На улице гадко и лукаво мерцало декабрьское солнце, дул метавшийся из стороны в сторону ветер, пахло норвежской рыбой, и всюду, всюду раздавался невнятный, иссушающий и однообразный вой жизни. Этот вой терзал, этот вой оглушал, этот вой гнал куда-то вдаль – прочь от всего, прочь от моего жилища, прочь от самого себя. Люди скользили по сугробам и неспешно плыли в разные стороны. Кто с сумками, кто с бутылкой, кто с копчёной рыбой, завёрнутой в серую бумагу, кто с неприятными и однообразными мыслями. Я вернулся назад, в свою двухкомнатную квартиру, заперся на ключ и поклялся себе никогда из неё не выходить. Ответьте мне, пожалуйста, что мне делать? Я больше так не могу! Оканчиваю письмо. Сегодня вечером – зловещим тёмно-синим декабрьским вечером, – нарушив свою клятву, я выйду на улицу и, пробираясь сквозь недружелюбный и угрюмый мороз, дойду до угла площади и опущу это письмо в ящик. Оно, должно быть, скоро к вам придёт. До свиданья. Постойте. Забыл сказать. У меня была жена, которая на второй месяц нашего супружества от меня ушла. Было это двадцать один год назад. К слову, у меня был и друг, который ушёл на войну… Впрочем, о чём это я? Прошу меня простить».
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 39 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |