На этом письмо обрывалось. На конверте стоял обратный адрес, и я, достав толстую, похожую на сытого чёрного червя, ручку и лист чистой бумаги, принялся писать:
«Дорогой безымянный друг. Я внимательно прочитал Ваше письмо. Должен Вам сказать, что наша жизнь – это непрерывное испытание. Она ежеминутно, ежесекундно ставит нас в тупик, из которого, как нам кажется, нет выхода. Поймите, я желаю Вам добра. И мне остаётся сказать Вам лишь одно: Вам следует обратиться к Богу».
Я запечатал письмо и на следующий день, испытывая чувство, похожее на тревогу или смутное беспокойство, отправил его по почте. Через неделю ко мне пришёл ответ:
«Приходите 20 декабря в 23.00. на угол...ой улицы, к памятнику. Я буду Вас ждать».
На дворе было двадцатое декабря. Я обратил внимание на то, что на втором письме обратного адреса почему-то не было. Прочитав это послание, я взглянул на часы. На них было 20.50. Я торопливо оделся и отправился в путь. Колючий декабрьский снег сыпался мне на голову, ноги утопали в неглубоких сугробах, а я всё шёл и шёл – мимо неистовых огней автомобилей, льющихся в тёмной синеве вечера, мимо одиноких, неспешно бредущих пешеходов, мимо холода и снега. В письме незнакомец назначил мне встречу на углу одной хорошо известной улицы; и я сразу, как только прочитал слова о памятнике, живо представил себе это место. Что меня ждёт? Зачем я туда отправился? Я и сам не знал этого.
Вскоре я пришёл в назначенное место. Я посмотрел на часы. На них было 23.15. Незнакомца не было. На ледяных костылях неспешно прошагал час. Холод усилился.
«Что всё это значит? – думал я. – Зачем он шутит со мной такие шутки? К чему всё это? По-моему, это глупо…»
Вскоре холодная скользкая мысль незаметно прокралась в мою голову, и я согласился с её неумолимой правотой: незнакомец вздумал шутить скверные шутки; на мой взгляд, с его стороны это было глупо, но, придя ночью к памятнику, на …ую улицу, я, несомненно, поступил ещё глупее. Возвращаясь домой, я невольно вспомнил о первом его письме. Он писал, что не знает того, что такое жизнь. Кажется, я тоже этого не знаю. Кем бы он ни был, он верно заметил, что самое сложное – это начать жить. Начав жить, чувствуешь, что ты есть… Но это-то и есть самое сложное. Когда я вошёл в метро, неожиданная мысль тревожной стрелой пронзила мою окоченевшую душу.
– Чем мне измерить жизнь? – невольно воскликнул я, обращаясь к пустому вагону. – Зарплатой что ли? Или сытными ужинами? Или чем-то иным?
Вся моя жизнь внезапно промелькнула передо мной, и я понял, что я жил напрасно. Всё, к чему я стремился, оказалось несбыточной мечтой, недосягаемой вершиной скалы, на которую мне не позволили подняться мои сослуживцы, гадкие, ничтожные люди. Выйдя из метро, я, не глядя по сторонам, пошёл вдоль заснеженных дворов и вдруг резко остановился.
– Постой! Постой! – в страхе воскликнул я. – На конверте был написан обратный адрес! Я напишу ему ещё. Я, наконец, пойду к нему домой и узнаю, что всё это значит. Пусть он назовёт мне своё имя.
Поворачивая к своему подъезду, я негромко прошептал:
– Пусть он объяснит мне, как мне начать жить.
Поднявшись на лифте на свой этаж, я подошёл к двери своей квартиры и с изумлением увидел, что она была выломана. Я машинально вошёл в прихожую и включил свет. Я понял, что этим вечером, пока меня не было дома, мою квартиру обокрали.
«Кто же это сделал? – птицей пронеслось у меня в голове. – Кто? кто?..»
– Как же так? – крикнул я, но мне никто не ответил.
Тишина была моим немым слушателем.
Вскоре я выяснил, что у меня украли деньги, кое-какие ценные вещи, но в милицию я заявлять не стал.
*
На следующий день, придя после работы домой, я вынул первое письмо моего незнакомца, перечитал его ещё раз и вдруг почувствовал, что от него исходит какой-то едкий и неприятный запах. Странно! Кажется, раньше я этого не замечал. Я взял чистый лист бумаги и написал незнакомцу письмо:
«Здравствуйте. Что всё это значит?»
На следующее утро, идя на работу, я отправил моё письмо по почте. Ответ не пришёл ни на второй, ни на третий, ни на шестой день. Всю неделю меня преследовала мысль о том, что я ещё не начал жить. Эта мысль не давала мне спокойно дышать; она гналась за мной, словно злая лиса, и мне негде было от неё укрыться. Я чувствовал, как жизнь принялась давить меня ржавыми железными листами и, не выпуская из своих жёстких объятий, спрашивала: «Когда? Когда?»
– Что когда? – раздражённо кричал я, и кто-то в моей душе протяжно тянул:
– Когда ты начнёшь жить?
Меня стало одолевать головокружение, и я почувствовал, что заболеваю.
*
В одно холодное воскресное утро я не выдержал и ещё раз перечитал первое письмо незнакомца. На конверте стоял адрес отправителя: …ий бульвар, дом 32, квартира 101. Я вскочил на ноги и решил сейчас же поехать на этот бульвар и найти квартиру того, кто прислал мне оба этих письма. Меня охватил страх. Я понял, что немедленно поеду туда и сегодня же выясню у незнакомца, что ему от меня было нужно. Найдя по карте города …ий бульвар, я отправился в путь. Неприятные мысли зигзагами скользили в моей голове:
«Да, я не знаю, как мне начать жить. Да, я неудачник. Да, я вижу: жизнь равнодушно отторгает меня. Я не понимаю, как мне начать жить. Но что из этого? Виновен ли я в этом?»
…ий бульвар находился на самой окраине города. Добравшись до неё на метро, я понял, что мне следует перейти улицу и идти по диагонали. Через некоторое время я вышел на …ий бульвар и пошёл по левой его стороне, стараясь увидеть номера домов. Минут через сорок шесть я дошёл до дома номер 30 и остановился. Дорога обрывалась, и впереди находился заснеженный овраг, на краю которого росли две высокие сосны. Пути вперёд не было. Я обратился к бредущему мимо старику, тянувшему за поводок сизую собаку, и спросил у него: как мне найти дом номер 32?
Старик улыбнулся и, позвав сизую собаку, сухим старческим голосом прохрипел мне, что на …ом бульваре дома номер 32 никогда не было. Сказав это, он ушёл вместе со своей собакой, а я сел в глубокий белый сугроб и закрыл лицо руками.
* * * * *
Гроб
«Вчера я заказала гроб. Сегодня его привезли. Чёрный, лакированный, красивый. Двое пахнущих дешёвым табаком мужчин внесли их в мою двухкомнатную квартиру, поставили его у двери и, ни слова не говоря, ушли. За гроб я расплатилась ещё вчера, и это избавило меня от ненужных объяснений с носильщиками. Заперев дверь на ключ, я стала внимательно рассматривать гроб. Я решила заказать себе гроб. Зачем – не могу сказать, не ведаю, не знаю. А если бы и знала, то не смогла бы этого точно и ясно выразить. Да и зачем?.. К чему пустые и напрасные слова?
Но вот вопрос, который чёрной тенью вкрался вместе с этим гробом в мою душу: что подумают мои родители? Что подумает отец? И что на это скажет мать? Мне кажется, что это приобретение, эта – если можно так сказать – покупка не доставит им удовольствия и не принесёт никакой радости. Впрочем, говоря откровенно, мне безразлично то, что они подумают и скажут на этот счёт.
Придя к этой мысли, я обхватила обеими руками гроб и затащила его в комнату. Затем я положила его на пол и сняла с него крышку. Крышка оказалась лёгкой. Я опустилась на колени и попробовала лечь в гроб. На мне было широкое белое платье, оно мне мешало: в нём я не могла уместиться в своём новом ложе. Я сняла с себя платье и, оставшись в лёгкой сорочке, легла в гроб».
Вскоре в дверь позвонили. Не дождавшись ответа, тот, кто звонил, открыл ключом дверь, неторопливо вошёл в прихожую и зажёг в ней свет. Затем, переобувшись, он вошёл в комнату, и его сердце на мгновение стало ледяным комом. На полу сверкал чёрными краями гроб, а в нём, закрыв глаза, лежала дочь вошедшего. Увидев это, Иван Александрович закричал диким, исступлённым голосом, а затем, заламывая руки, в смертельном испуге бросился из квартиры вон и стремительно побежал вниз по лестнице…
Анфиса открыла глаза и приподнялась из гроба. Её удивила реакция отца, и она недоумённо прищурила свои тёмно-серые глазки. Что будет, если придёт мать и увидит всё это? Такая мысль показалась Анфисе странной и неприятной, и чувство, похожее на тревогу, лёгким ветром дунуло в сердце девушки. Она встала из гроба и стала напряжённо думать… Вскоре простая мысль незаметно вползла в её душу. Анфиса улыбнулась и, накрыв гроб крышкой, обхватила его своими тонкими руками и стала медленно тащить его к окну. Раздвинув светло-фиолетовые занавески, она растворила окно, и августовская пряная прохлада волнами хлынула в комнату. Анфиса посмотрела из окна вниз. Её квартира располагалась на четвёртом этаже, и под окнами лежал тротуар, по обеим сторонам которого виднелись клумбы с жёлто-красными цветами. Никого из людей на тротуаре не было. Анфиса с большим трудом подняла гроб, поставила его на подоконник (графин с водой, задетый краем гроба, свалился на пол и разбился) и на мгновение посмотрела за окно.
«Где она, смерть? Где?» – птицей пролетело в голове у Анфисы, и она, приподняв гроб, толкнула его вниз. Гроб полетел с четвёртого этажа и с грохотом обрушился на асфальт.
* * * * *
Орлицы
Греческая легенда
Эта история произошла в древние времена в Греции. На вершине чёрной скалы, окружённой пиками устремлённых к ней остроконечных скал, сидели три орлицы. Чёрная, белая и серая. Чёрная, орлица по имени Айса, опустив клюв, глазами цвета багряного заката в час вечерний пристально смотрела вниз, в холодную тёмно-серую даль, и слушала тихий вой ветра, свивавшегося где-то внизу, в мрачных ущельях, покрытых сизой бородой дыма. Две другие орлицы, белая и серая, закрыв глаза, сидели рядом, будто погружённые в ледяной беспробудный сон. Алмазный шар тяжеловесно склонялся за горизонт и, прячась за серые тучи, казалось, навсегда пропадал, утопая в вечных глубинах. Вечер незаметно догорал, а чёрная орлица, не замечая других орлиц, по-прежнему, пронзая тьму блеском багряных глаз, смотрела вниз – в мрачные бездны скалистых ущелий, туда, где среди мхов и пряных дуновений петляла узкая извилистая дорога. По ней, скользя сквозь разбегавшиеся в страхе тени, быстро шагал молодой человек в белом хитоне. Он держал путь в город Эудаймон, намереваясь к утру поспеть на свою свадьбу с прекрасной девушкой Астрапэ. Алмазный шар скрылся в чёрных дымных глубинах, и ночь набросила на скалы, ущелья и извилистую дорогу тёмное покрывало, но молодой человек (звали его Фарос) смело продолжал свой путь. Острые скалы, бездонные пропасти и мшистые камни и поныне помнят о том, как в этой местности вместе со своей шайкой свирепствовал разбойник по имени Понэрос. Пропасти всё ещё помнят крики его жертв, на мшистых камнях, говорят, до сих пор не высохла кровь, а равнодушные облака, немые свидетели его злодеяний, хранят мрачные тайны и, безучастно взирая свысока на землю, никому их не поведают. Понэрос и его шайка наводили ужас на всю округу, и поэтому путь через скалы Эмподион считался сколь трудным, столь же и опасным. В ту ночь Фарос смело и решительно пробирался по непредсказуемой, словно нити развязанного клубка, дороге, и все его мысли были устремлены к прекрасной Астрапэ. Чёрная орлица Айса, взмахнув пушистым крылом, слетела с вершины самой высокой скалы и, кружа по воздуху, стала спускаться вниз. Прорезав, словно холодный нож, тьму, она принялась незримо витать над головой идущего Фароса, пристально глядя на одинокого путника глазами цвета багряного заката в час вечерний. Той ночью Понэрос и двое его рабов притаились среди камней в засаде и злорадно ожидали путников… Завидев идущего Фароса, они насторожились, и в их руках блеснули серебристые лезвия ножей. Светло-жёлтый месяц сиротливо выглянул из-за тёмно-синих туч и с любопытством посмотрел вниз. Айса взмахнула чёрным крылом – и Понэрос с рабами, выбежав с криками на дорогу, зарезали Фароса и, взяв у него деньги, скрылись. Покружив над холодеющим трупом, Айса сверкнула багряными глазами и взвилась в тёмную бездну неба.
Наутро прекрасная дева Астрапэ не дождалась своего возлюбленного. Никто не знал, что произошло с Фаросом. Сумрачные скалы безмолвно таили тёмную тайну, молчали ущелья, молчало небо.
Прошёл год. Три орлицы по-прежнему сидели на вершине самой высокой скалы, в безднах всё так же клубилась рваная борода дыма, а алмазный шар снова и снова, в час заката, навсегда прощался с миром и неспешно тонул в незримых глубинах. Горе Астрапэ постепенно прошло – и она снова ждала жениха.
Однажды, когда над скалами Эмподион нависла угрюмая ночь, в город Эудаймон, петляя между скал по извилистой дороге, пробирался другой юноша, Эвагрий. Он следовал к прекрасной Астрапэ и намеревался на ней жениться. Белая орлица, сидящая вместе с двумя другими орлицами на вершине самой высокой скалы, открыла свои белые пронзительные глаза и, взмахнув широкими белыми крыльями, взвилась в небесную тьму. Белую орлицу звали Тюхэ. Чертя в ночном небе странные, причудливые зигзаги, она, то вздымаясь кольцами ввысь, то камнем падая вниз, то прячась за уступы скал, спустилась к дороге и стала смотреть на одинокого путника из-за тёмных камней. Эвагрий шёл, не замечая её, и всё думал о прекрасной Астрапэ. Взлетев в небо, Тюхе взмахнула белыми крыльями – и Эвагрий, оступившись, упал в тёмную и сырую бездну. Тюхе, сверкнув белыми глазами, вскрикнула и скрылась в ночном небе.
Прошёл год. Горе Астрапэ, не дождавшейся своего жениха, Эвагрия, понемногу прошло, и теперь она, нарядившись в праздничный наряд, ожидала другого жениха – Стергона.
Ночью, когда сладкие звёзды, закутавшись в сизые облака, безмолвно смотрели на тёмные вершины скал, Стергон, перепрыгивая через горные ручьи и мшистые камни, шагая по узким тропам и стараясь не смотреть в чёрные бездны, выбрался на дорогу, огибающую скалы, и смело двинулся по ней. Три орлицы, закрыв глаза, безмолвно сидели на вершине самой большой скалы. Вдруг одна из них, серая орлица по имени Лахэ, открыла глаза, и в них сверкнула кровь. Тёмно-жёлтый месяц испуганно спрятался за тучи, подул холодный ветер, и Лахэ, взмыв в небо, ринулась вниз. Опустившись к дороге, по которой шёл Стергон, она кинулась на одинокого путника и ударила его в голову серым клювом. Стергон упал лицом на каменистую тропу и увидел, что он находится на краю бездны, а Лахэ, сверкая кровавыми глазами, злобно кружила вокруг поверженного путника и, кажется, намеревалась ещё раз ударить его своим клювом. Стергон вскочил на ноги, выхватил из колчана золотую стрелу и пустил её в серую птицу. Пронзённая стрелой, Лахэ с криком упала в чёрную бездну, и больше её никто никогда не видел. Стергон благополучно добрался до города Эудаймон. Прекрасная Астрапэ вышла его встречать в праздничном наряде, и вскоре состоялась свадьба, на которой собралось множество народу, в том числе музыканты со всех концов Греции. Астрапэ стала женой Стергона, и они прожили долгую и счастливую жизнь.
* * * * *
Студент
…Когда Антона отчислили со второго курса ветеринарной академии «за неуспеваемость», он попытался устроиться на работу в вечернюю школу учителем немецкого языка, но у него это не вышло: директор вечерней школы, биолог по образованию, сказал Антону о том, что ставки преподавателя немецкого языка у них в школе нет, хотя раньше, года два назад, у них преподавался английский язык, который вела одна молодая аспирантка. Поглядывая на часы, директор прибавил, что эта аспирантка после урока внезапно умерла на улице от разрыва сердца и что с тех пор в вечерней школе было решено навсегда отказаться от иностранных языков. После разговора с директором Антон долго бродил по городу и напряжённо думал о своём будущем. Прошла неделя. Лаборантом ни в один институт Антона не брали, и тогда он решил ходить по электричкам и петь песни. Каждое утро он протискивался в туго набитый нервными пассажирами вагон и пел:
Здравствуй, здравствуй, солнышко,
Здравствуй, здравствуй, милое…
Шаганэ ты моя, Шаганэ,
Потому что я с севера что ли…
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!..»
Здравствуй, здравствуй, солнышко!..
Проезжающие смеялись и иногда давали мелочь: кто пять рублей, кто рубль, кто пятьдесят копеек. На второй день работы Антона избили болельщики футбольного клуба «Спартак», которые огромной ватагой ехали на матч. Он вывалился из вагона и в бессилии упал на сухой асфальт. Кто-то позвал врачей, но они не стали оказывать Антону помощь, потому что у него не было с собой медицинского полиса. На следующее утро Антон снова двинулся по электричкам и продолжал петь:
Здравствуй, здравствуй, солнышко,
Здравствуй, здравствуй, милое…
Вскоре двое мужчин и одна женщина, продававшие газеты в этой же электричке, увидев в Антоне опасного «конкурента», схватили его за руки и, вытащив его в тамбур, принялись душить. Один из мужчин (серая кепка, высокий кадык, кривая нижняя губа…) сумел открыть дверь мчавшейся электрички, а женщина и другой мужчина попытались выбросить Антона на ходу из поезда. Какой-то проходящий мимо пенсионер поднял крик, и продавцы газет спешно убежали в другой вагон. Андрей пошёл по поезду в другую сторону и запел:
Шаганэ ты моя, Шаганэ…
Поговори со мною, мама, поговори…
Вечером в электричке Антона избили болельщики футбольного клуба ЦСКА, которые после матча возвращались домой. Через несколько дней, когда Антон шёл и пел про солнышко, его за то, что у него не было билета, избили и ограбили контролёры. С тех пор Антон решил больше не петь в электричках, – вместо этого он нанялся в библиотеку «таскать книжки». С раннего утра он разыскивал в мрачных подземных книгохранилищах книги и носил их наверх, туда, где сидели библиотекари, оформлявшие заказ читателей. Такая работа показалась Андрею очень тяжелой. Дело в том, что в тёмных хранилищах почти не было света, а стальные шкафы с книгами, катившиеся по рельсам, были плохо закреплены. Если, например, попытаться передвинуть один из шкафов для того, чтобы отыскать нужную полку, то за ним вполне могли внезапно поехать другие шкафы. Словно высокие вагоны, они надвигались своей огромной массой на ползающего впотьмах «библиотекаря», и он оказывался зажатым в мышеловке. Антон как-то раз слышал, как служители библиотеки шёпотом вспоминали о том, как одного из тех, кто «таскал» и «подбирал» книги, однажды насмерть задавило шкафами… Поэтому, полагали библиотекари более высокого разряда (библиотекари, работавшие с читателями или сидевшие за письменными столами), смельчаков, желающих грузить, подбирать и носить книги, всегда находилось очень мало. Антон не смог работать на погрузке книг, ибо смертельно уставал, двигая по восемь часов огромные шкафы на рельсах, и вместо этого нанялся в зоопарк ухаживать за животными. Ему поручили убирать за львом и носить ему пищу. Платили Антону очень мало. Однажды, в один холодный мартовский вечер, Антон почувствовал нестерпимый голод. Денег у него не было, и, стоя рядом с клеткой, в которой спал старый лев, он внезапно подумал о том, что если он сейчас чего-нибудь не съест, то, пожалуй, умрёт с голоду. Осторожно отперев клетку, Андрей вошёл в неё и, стараясь быть незамеченным, зачерпнул ладонями кашу из миски льва и принялся её есть. Лев проснулся, дико зарычал и, взмахнув серой гривой, с яростью бросился на Антона… Когда на его исступлённый крик прибежали люди – посетители, рабочие и седой заместитель директора зоопарка, – Антон, хрипя и обливаясь кровью, прошептал им:
- У меня нет денег на похороны… закопайте меня в пакете… в земле… по пояс…
* * * * *
Республиканская трагедия Фридриха Шиллера
«Заговор Фиеско в Генуе»
эссе
На мой взгляд, трагедия Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе» содержит в себе некую философскую программу – палитру человеческих типов, характеров, имеющих явственное метафизическое звучание. В этой пьесе девять главных персонажей: Веррина, Джанеттино, Мавр, Бургонино, Андреа Дориа, Берта, Джюлиа, Леонора и Фиеско, и каждый из них образует и символизирует собой некую особую, уникальную, удивительную философему. Джузеппе Веррина – это нерушимая добродетель, это совесть, которая не сгибается и не отступает ни при каких обстоятельствах. Напротив, молодой тиран Джанеттино, изнасиловавший Берту, оскорбивший генуэзских аристократов и намеревавшийся посягнуть на их жизни и на жизнь главного героя трагедии, – это одномерное, слепое, властолюбивое, свирепое зло, это законченный порок, данный во всей его полноте. Веррина и Джанеттино, будучи абсолютными антиподами (не только антиподами политическими, ибо Джанеттино намеревается стать единоличным властелином Генуи и окончательно подчинить её своей герцогской власти, а Веррина – непреклонный республиканец и борец с тиранами, но и антиподами метафизическими), представляют собой цельные, законченные характеры, Мавр же – не просто олицетворение порока: это само зло и его тёмные бездонные, неисчерпаемые глубины, но – в отличие от Джанеттино – это зло изворотливое, предприимчивое, пленяющееся азартом, зло, видящее в жизни и, в частности, в судьбе Генуи некую игру, ход которой волею судеб оказался в зависимости от прихотливого нрава этого тунисского разбойника. Сципио Бургонино, молодой жених Берты, – это, если угодно, «предшественник» маркиза да Позы из «Дон Карлоса» и Мортимера из «Марии Стюарт»: храбрый, бесстрашный и несколько восторженный молодой человек, он готов к самопожертвованию во имя высоких идеалов, он – герой, весьма характерный для рыцарственного духа Шиллера. Бургонино – это олицетворение воинственной добродетели, ни на секунду не принимающей зла и готовой с поднятым забралом вступить в бой с тиранами и отомстить за поругание Берты. Старый тиран Андреа Дориа, дядя Джанеттино, – это олицетворение дряхлеющего зла, главной чертой которого является титаническая гордыня. Интересно, что Генуя и поныне с уважением вспоминает этого правителя-герцога, и, с исторической точки зрения, взгляд на него Шиллера, быть может, является, как говорят учёные филологи, «односторонним». Важно другое: если Джанеттино Дориа – это воплощение деятельного, «динамичного» порока, то Андреа Дориа – воплощение порока омертвевшего, застывшего в своём недосягаемом «политическом» величии и кондовом необоримом самовластии.
Немецкий драматург рисует перед нашим умственным взором три удивительные, глубоко своеобразные женские натуры, каждая из которых не может не поразить нас своими неповторимыми особенностями.
Берта, дочь Веррины, – это «сестра» Генуи по несчастью: оскорблена Генуя и обесчещена Берта. Прибегая к такому удвоению, Шиллер ясно даёт нам понять, что Берта, будучи романтической «персонификацией» святого идеала – Генуи, сама является святой добродетелью, месть за поругание которой составляет, несомненно, одну из главных движущих сил пьесы. Берта – невинная простота. Она, как и Генуя, не виновата в том, что стала предметом раздора тёмных сил, титанической гордыни и политических амбиций.
Совсем иной тип представляет собой Джюлиа. Она – воплощение коварного, ненасытного порока. Её любовь к Фиеско в корне порочна: Джюлиа, не останавливаясь ни перед чем, идёт на убийство жены Фиеско Леоноры. Если Берта, пронеся сквозь всю ткань драмы любовь к Бургонино, несомненно, преображается в конце и – как следствие – обретает счастье со своим женихом и уплывает с ним из Генуи в Марсель, то «низкая» любовь Джюлии толкает её в бездну порока.
Другой женский образ – Леонора Лаванья, жена главного героя. Она умная женщина, и, оказавшись в заложниках трагических обстоятельств, она способна давать верную оценку окружающим её людям. Леонора благородна и великодушна: она прощает Джюлию и готова смело жертвовать своей жизнью во имя дела Фиеско. Кроме того, Леонора прекрасно понимает, к чему приведёт заговор Фиеско и его притязание на герцогскую мантию, и видит, что её любовь (значит, и жизнь!) при любом исходе дела неизбежно будет разрушена. Перед последним расставанием, когда Фиеско ждёт направляющихся к нему заговорщиков, Леонора ясно и недвусмысленно даёт понять Фиеско, что и его честолюбивые планы, и его гордыня, и весь его заговор не стоят её любви. Леонора – это сама Любовь, Любовь, устоявшая под натиском маркиза Кальканьо – трусливого и двуличного «союзника» Фиеско, Любовь, не требующая ничего взамен и смело идущая на Голгофу. Здесь Шиллер продолжает тему, поднятую им в «Разбойниках»: трагический конфликт между любовью и долгом и противостояние личного (сердечная склонность) и общего (заговор, обязательства перед друзьями); другое дело, что, согласно поэтике немецкого драматурга, такой конфликт не может не привести к трагической развязке: погибает, убитая Карлом фон Моором, Амалия, Фиеско же по ошибке убивает Леонору…
Таким образом, если Берта – это, говоря по-латыни, simplicitas bonitatis, Джюлиа – tortuositas mali, то Леонора – это firmitas caritatis et bonae mentis.
А что же Фиеско?.. Фиеско – особая тема. Своеобразие поэтики Шиллера заключается в том, что, год за годом ваяя образ сверхчеловека, немецкий драматург раз за разом показывает нам (по мнению некоторых, «тенденциозно») не только крушение этого дерзнувшего на многое сверхчеловека, но и бурлящий океан крови, в котором по вине этого сверхчеловека гибнут любящие его сердца. Таковым был Карл фон Моор, убивший свою возлюбленную и сдавшийся властям, таковым – после Фиеско – станут, например, погубивший свою возлюбленную, Луизу, и покончивший самоубийством Фердинанд, Дон Карлос, честолюбивым, благородным планам которого будет положен конец, и Деметриус… Но следует понимать и другое: все эти личности эволюционируют по ходу пьесы и проходят сложный путь, полный сомнений, порывов самопожертвования, самоотвержения и при этом самообмана. В конце второго действия Фиеско готов отказаться от своих честолюбивых замыслов и согласен, победив тиранов, отринуть корону и остаться «скромным гражданином» своего возлюбленного города-отечества, но вскоре, утром, в начале третьего действия, он встаёт на иной путь. В своём «гамлетовском» монологе, в котором он почти дословно «цитирует» всем известный монолог датского принца, Фиеско открыто признаётся себе в том, что он – «высокая натура», «гигант», имеющий право шагнуть за грань добра и зла и переосмыслить границы, между ними пролегающие. (Заметим в скобках, что от Фиеско, несомненно, тянутся «философские нити» не только в будущее, к Печорину и, через Раскольникова, к Ивану Карамазову, но и в прошлое, «обратно», – к Фаусту, Гамлету и даже к Эдипу.) Таким образом, «философский» путь графа Фиеско Лаванья – это постепенная эволюция от благородных, вызванных праведным негодованием на тиранов, порывов, к человеколюбивому самоотвержению, а затем – вопреки этому альтруистскому самоотвержению – к титанической гордыне. Всё остальное – следствие окончательного, последнего выбора Фиеско: Всевышний, или, если угодно, безликая и не имеющая персонификации Судьба, или же неумолимое сцепление причин, по мысли Шиллера, свершает возмездие: Фиеско обретает расплату и несёт кару за своё «высокое» притязание: по ошибке он убивает свою закутавшуюся в плащ тирана Джанеттино жену, а затем, став герцогом и облачившись в герцогский пурпур, гибнет от руки благородного, несгибаемого, «цельного» Веррины, давно увидевшего в Фиеско нового и ещё более страшного тирана Генуи. Крушение сверхчеловека – его неминуемый и закономерный конец: der Übermensch гибнет в силу высших и не зависящих от него обстоятельств, и его смерть падает лютой тенью на всё то лучшее, что в нём было.
Фиеско – и в этом заключается его отличие от всех остальных героев «Заговора…» – личность разомкнутая и не имеющая внутреннего единства. С другой стороны, ему присуща такая сила, которая в одиночку способна подчинить себе всех – всю Геную, и аристократов, и ремесленников, и гордую Джюлию, и по-своему гордого и своенравного Мавра… Парадокс. Именно этот парадокс и эта двойственность завораживает нас, сидящих в театральном зале или читающих произведение Шиллера, своей «роковой» правотой и заставляет нас, видящих и сознающих неизгладимую парадоксальность жизни, верить тому, что, согласно Фридриху Шиллеру, происходило в Генуе в 1547 году.
* * * * *
О любви в музыке
немецких и австрийских композиторов
эссе
Любовь, изображённая Рихардом Штраусом, – любовь эпикурейская, гедонистическая, исступлённая, порочная. Вспомним хотя бы «Саломею», оркестровый фрагмент после слов Йоханаана, обращённых к Саломее: «Du bist verflucht!» («Ты проклята!»), или чувственный танец Электры в конце одноимённой оперы. Любовь Штрауса – h hdonh kai trufh («удовольствие и наслаждение»), и за это горько-сладкое, пьянящее удовольствие человек должен заплатить жизнью…
Любовь Малера – это любовь к Земле, любовь, воспламенённая красотой мира, любовь, одухотворяющая нежностью и тихой грустью. Медленные части Пятой и Шестой симфоний, четвёртая часть Девятой и концовка «Песни о Земле» – тому подтверждение.
Любовь Брукнера – это любовь к Богу. Любовь, не видящая женщин и красоты мироздания, но устремившаяся к Абсолюту, ad absolutum, то есть «к отделённому», – к Богу, отделённому от мира, сокрытому, потаённому, апофатическому. Восьмая и Девятая симфонии Антона Брукнера –торжественные лестницы, уводящие на небо; и вовсе не случайно первая часть Девятой симфонии носит авторское указание: feierlich («торжественно») и misterioso. Поздний Брукнер – человек, оставшийся наедине с Богом и в Нём растворившийся (адажио последней симфонии).
Любовь Вагнера – любовь платоническая, любовь, о которой Платон говорил в диалогах «Пир» и «Федр», а Плотин в трактате «О красоте». Никто не мог сказать о любви так, как это сделал Вагнер. В его знаменитых оперных дуэтах – все оттенки платонического взгляда на мир теней, в котором присутствуют осколки подлинного, идеального, эйдетического. Платоническая любовь, изображённая Вагнером, то возвышенна – взаимная любовь брата и сестры («Валькирия»), то содержит в себе героический порыв – дуэт Зигфрида и Брюнгильды из «Сумерек богов», то великодушна – партии Вальтера и Ганса Сакса из «Нюрнбергских майстерзингеров», но при этом всегда исступлённа, пламенна, неистова, чиста и потому непоколебима в своей правоте.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 55 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |