Есть, впрочем, и другие подводные рифы-неожиданности…
В «хату» КПЗ внезапно могут ворваться полицейские с фонариком (человек пять-шесть) для того, чтобы оглядеть все углы кубической берлоги: не выломал ли арестант бронированное окно? Не делает ли он «заточку» из железного куска «сцены», на которой лежит? Не прячет ли он игральные карты? Или в «каюту» может прийти сильно раздражённый начальник судебного конвоя, или же прокурор, зорко высматривающий: не замёрзли ли ещё задержанные и арестованные, а если не замёрзли, то почему? В палату дурки тоже могут ворваться, например, пьяные санитары со шприцами, чтобы «умертвить боцмана» (усыпить уколами), или какой-нибудь неизвестный, неистово требующий у вас шахматную ладью и «чтоб ему немедленно положили девятьсот пятьдесят рублей на мобильный телефон». Когда я сидел в дурке, ко мне в палату по утрам неожиданно вбегала пьяная медсестра. Она была почти нага, – как потом выяснилось, она отмечала сорок дней своей родственницы. Однажды приходил какой-то неласковый мужичонка, который сиплым басом требовал «сдавать гантели» и угрожал всем суровой расправой. В надувном резиновом лабиринте по имени жизнь в Пэ-эН-Дэ неожиданности подстерегают пациента на каждом шагу, и очень трудно не поскользнуться в лужах чьей-то крови, мочи или тошноты. Например, одну молодую девушку, с которой я познакомился в дурдоме и которая назвалась Адской Розой, санитары пытались утопить в унитазе за курение. Она отчаянно сопротивлялась и укусила одного из санитаров за ногу. На кафедру же философского факультета МГУ, или Высшей Школы Еврейской Экономики, или Жёлтого Дома на Волхонке, могут внезапно ворваться озлобленные преподаватели, например, для того, чтобы поболтать друг с другом о политике, или сварить самогон, или поспорить о новой порнографической киноленте, или обстоятельно подискутировать о новой стрижке Ксении Собчак, или всласть обсудить матом зарплату. Мне, откровенно говоря, всё равно, кто и на каких кафедрах МГУ гонит самогон и кто его пьёт (наверное, бакалавры и маляры), мне важно другое: что представляют собой дурки, КПЗ и философские факультеты с экзистенциальной, с онтической, с метафизической и с трансцендентной точек зрения? Можно ли считать их бытие бытием в строгом смысле этого слова? Если всё «конечное сущее» – это перевалочный пункт, мимолётный перекрёсток на пути ad altissimum («к высочайшему») и некая «пограничная зона», все грани которой смешно и нелепо воспринимать всерьёз и тем более осмыслять, то не означает ли это, что такая жизнь не стоит того, чтобы быть прожитой, а единственным подлинным стремлением Человека должно стать его стремление любой ценой отгородиться от конечной действительности, укрывшись от неё чем угодно? Было справедливо замечено, что изменчивость вещей – неопровержимый свидетель их несовершенства; но если это так, то в таком разряженном и изнутри исковерканном пространстве – в пространстве, не улавливающем, не видящем и не чающем ткани бытия, – нам остаётся лишь одно: взглянуть на это пространство извне. А что находится извне? Извне – подёрнутые бело-ржавым туманом, пустые глаза Смерти… Да, всегда и везде из сырых щелей Земли раздавался протест, находились люди, которые изо всех сил не хотели согласиться принять правил игры, навязываемых им придурковатой командно-административной системой. Например, когда я сидел в КПЗ, один мой сокамерник рассказывал мне о том, как они на зоне сделали в камере из ватника чучело и, привязав к нему валенки, повесили над дверью. Конвоир-контролёр, взглянувший в глазок, обомлел: прямо перед ним качались чьи-то, обутые в сибирские валенки, ноги. Тревога! Сирена! В «хату» – отряд конвоиров с автоматами! Всем лежать, не дышать и не хлопать ресницами!.. Такой протест (имитация самоубийства), согласитесь, шутка, блеф, вздор, милая чушь… Но кто знает, может быть, ирония – пусть даже злая и нелепая – это и есть тот единственный огонёк, оставшийся смертным от огня, похищенного сыном титана Иапета, братом Эпиметея, Прометеем, всё же остальное – измена совести, ложь и «пленной мысли раздраженье»? Сопоставляя философские факультеты Москвы, камеры предварительного заключения и боксы психушек, я не могу не прийти к выводу о том, что кафедры страшнее камер, боксы злее камер, а кафедры глупее боксов. Но важно понимать и другое: у этих камер, боксов и кафедр есть слуги – служители, зорко наблюдающие за теми, кто в этих боксах, камерах и на этих кафедрах заключён. Например, в КПЗ надзиратели обворовывают передачи, приносимые задержанным и арестованным их родственниками, на философских кафедрах, например, на кафедре «Туалетного юмора», возглавляемой профессором МГУ Кареном Мумджяном, год за годом варят самогон, разбавляя его кровью, выпитой у студентов, а в боксах психушек санитары насилуют юношей и девушек или занимают у них деньги (не отдавая). Чем, спрашивается, занимается функционер ОВД? Правильно! Он смотрит на «пассажиров» КПЗ sub specie pecuniarum («с точки зрения денег»). Чем озабочен функционер философских факультетов Москвы? Правильно! Он стремится лишь к одному – к тому, чтобы сымитировать труд, сделать вид, что он «мыслит», работает, и его главным, всепоглощающим желанием является желание терзать своих подчинённых, принося им огорчения. То есть, иными словами, философ-функционер взирает на реальность sub specie mali («с точки зрения зла»). Я и поныне помню тот длинный коридор с копчёным потолком и едким запахом пота. Слева – длинные вереницы дверей. Справа – бетонная стена. Посередине пустота, сквозь которую конвоир ведёт заключённого, сложившего руки за спиной. И до сих пор пред моим умственным взором стоит длинный коридор с белыми стенами. Слева – двери с табличками: «Кафедра топтания бытия и мысли», возглавляемая профессором Бароновым, наделённым от природы щедрым и человеколюбивым лицом, «Кафедра туалетного юмора», ведомая профессором Мумджяном, «Кафедра прогрессирующего смысла», кафедры «Твёрдых оснований», «Конвергенции диспропорций», «Кафедра трансцендентальной лжи», «Кафедра шаурмы», «Кафедра спама», «Кафедра доктринального визга»… Ах, как далеки пределы глупости, немощи и бреда! О, сколь бесконечен путь, уводящий прочь от Сердца мира!.. Но я вижу и другой коридор. Слева – не двери: слева проёмы, занавешенные светло-серыми тканями. За этими тканями – люди. На их лицах страдание, в их душах тоска…
76 Сидя в сумасшедшем доме, – и находясь тем самым на метафизической развилке бытия, – я старался уловить его подлинные струны; и в мою голову, словно мокрый мышиный хвост, незаметно прокралась ядовитая мысль: все люди – все и вся – не есть, а приспосабливаются. Взгляните, например, на эту немолодую женщину-психиатра. Она не знает медицины, ибо психиатрия – это игра, не признающая никаких правил и законов. Чем же, спрашивается, занимается в ПНД эта дама? Она полагает, что, будучи врачом, она, во-первых, обособлена, отгорожена и защищена от всякого психического заболевания. Во-вторых, считая всех, кроме своих коллег, психически больными, она изначально относится с предубеждением к пациентам. Попробуй, убеди такую в том, что ты здоров! Получается, деятельность такого медика – блеф, высококвалифицированный, дипломированный, многомерный, изворотливый, многослойный блеф, блеф, прикрывающийся белым халатом, якобы чётко разграничивающим мир подлинный от мира неподлинного. С другой стороны, этот психиатр – сам заложник беззакония своей профессии, ибо играет по неведомым правилам в игре, лишённой всех форм и всех структур; стараясь помочь «больному», он, как правило, ещё больше вредит ему и, давя на психику, постепенно «одаряет» болезнью. Весь мир психиатрии – ложь, возведённая в бесконечную степень и потерявшая всякие границы. Поражённые самообманом врачи невольно приспосабливаются к злым законам психушек, и их призрачное бытие представляет собой затянувшийся оптический обман. Сходным образом и профессора философского факультета МГУ являются ядовитыми галлюцинациями – прозрачными и коварными испарениями, вынырнувшими из подземных коммуникаций Большого Города и проворно напялившими на себя личины, маски, чины и мантии. Вглядитесь, например, в таких мыслителей, как Карен Хачатурыч Мумджян или Фёдор Иванович Огурёнок, и вы поймёте: зло не просто воплощено сполна, но и неистребимо. Одев на себя шутовской колпак с бубенчиками, вырядившись в платье постаревшей Мессалины, взяв в руки разбитую балалайку и хорошо усвоив интонацию Юродивого из «Бориса Годунова» Мусоргского, зло явилось на факультет и годами изворотливо врёт – представляется, балагурит, судачит и делает вид, что философствует. Нет ничего изворотливей и хитроумней зла, недаром Григорий Нисский назвал дьявола «изобретателем зла» (o eureth ς th ς kakia ς), подчеркивая в нём тем самым творческое начало. Как и профессор-скоморох Огурёнок, профессор-рэкетир Мумджян, со знанием дела основавший кафедру «Философии туалетного юмора», – тоже яркое тому подтверждение. Его кафедра-балаган – имитация труда, ибо, во-первых, она тесно сотрудничает с сетью его ресторанов и плавно в них перетекает, во-вторых, черпает поддержку у шайки прохиндеев, прячущихся за «чин» талантливого и многомудрого Мумджяна, и, в-третьих, его лже -научная деятельность основана на вздорных и нелепых предпосылках – на придурковатой и блудливой дисциплине, «социальной философии». Добрый же «пахан» МГУ В.В. Баронов, как и психиатры, конвоиры и медбратья, с которыми мне довелось повстречаться, не хуже всякого дипломированного клоуна-психиатра десятилетиями имитирует труд и создаёт видимость работы. Эти трое – герои порнографических комиксов, или, как говорят в Звенигороде, «хлопцы не пришей рукав».
А впрочем, все эти, прибывшие в МГУ из философского Простоквашино, мыслители, Фёдор Огурёнок, Карен Мумджян и член-корреспондент В.В. Баронов, – добрейшие, милейшие, сердечнейшие люди…
77 Сидя в сумасшедшем доме, я столкнулся со множеством людей, и их судьбы поразили меня своей глубочайшей парадоксальностью и неизбывным, всепоглощающим трагизмом. Как-то раз, возле лестничного проёма, закрытого железной сеткой (чтобы «пассажиры» не бросались вниз), Адская Роза поведала мне некоторые обстоятельства своей жизни. Это была удивительная натура, много повидавшая на своём веку и сквозь лабиринт крушений надежд приползшая сюда, в обитель скорби. Я и поныне вижу её задорную улыбку, и хмельной взор её серо-мраморных очей до сих пор сияет мне лукавым и неразгаданным смехом. Когда-то у неё был муж, Алексей, – выйдя за него замуж, она вскоре с удивлением узнала о том, что он посещает секту. Алексей принадлежал к числу пятидесятников, или, иначе говоря, «трясунов», которые, собираясь вместе где-нибудь на квартире или в спортивном зале какой-нибудь невзрачной школы, долгими вечерами «молились» Богу и «глаголали ангельскими голосами». Злые пенсионеры, девочки, семейные пары и юноши, работавшие в пунктах приёма стеклотары, один уволенный из органов полицейский, учительница литературы и несколько людей, слонявшихся по вокзалам и подъездам (всего человек восемьдесят), собравшись, неистово визжали, прыгали и, дико размахивая руками, голосили, «как пророки». Массовый психоз заразителен, – и «тряска» пятидесятников, быть может, – не менее страшное и зловещее действо, чем АСПЭ в Кащенко, или Учёный Совет философского факультета МГУ, или шмон в КПЗ, или утреннее пробуждение в наркологическом диспансере, или хмурые будни в вытрезвителе. Побывав один раз вместе с мужем на таком «богослужении» и увидев всеобщее, коллективное исступление членов секты и духовную жизнь паствы, Адская Роза пришла в неописуемый ужас и объявила, что «больше к трясунам не пойдёт». Алексей возмутился. Адская Роза заплакала. Чёрная змея незаметно прокралась в её опечаленную душу и громко прошипела надтреснувшим баритоном, заставив Адскую Розу повторить змеиные слова: «Или я, или трясуны!» Короче говоря, секта встала сырой тенью между новобрачными, и их жизнь отныне стала похожа на страшный сон бывшего пионервожатого, которому приснилось, что он ходит по электричкам и, отбирая у полицейских фуражки, пытается продать пассажирам свой ваучер и книгу эротических писем Надежды Крупской Владимиру Ульянову. Молодая семья распалась. Адская Роза резала вены, показывала свои изувеченные, изрезанные руки родителям Алексея (которые тоже ходили в секту и ненавидели молодую жену Алёшеньки), но ничто не помогло: Розу в тяжёлом состоянии привезли к нам, в психушку; и могучий, несгибаемый, мудрый деканат дурдома – пять врачей-психиатров, – не моргнув глазом, «вкатил» ей прогрессирующую шизофрению.
78 Мне было жаль Адскую Розу. Она чем-то напоминала мне Кундри, героиню «Парсифаля» Вагнера; и иногда, идя вдоль вонючего, пропахшего верблюжьей мочой и стельками «пассажиров» коридора, я кричал ей голосом волшебника Клингзора: «Herauf! Kundry! Dein Meister ruft dich, zu mir!» Она выбегала из палаты, бросалась на стену, начинала выть, исступлённо визжать и бить изрезанными руками в стену, затем падала на грязный пол лицом вниз и вскоре затихала. Адские соловьи затягивали свою ядовитую песнь, хмельное солнце скалилось мне сквозь железные прутья окна, и в глубине моей души пламенеющим льдом и чёрным огнём вспыхивало, взвиваясь до горизонта, испепеляющее зарево, имя которому Любовь…
79 Я посвятил Адской Розе стихотворение. Вот оно:
Там, за оградой, мерцают цветы,
Там, в полутьме, улыбаешься ты.
Что мне невидимых звёзд глубина,
Если во мраке сверкает одна?
Что мне журчание струй на заре,
Или раскаты зимы в декабре?
Как мне, скажи, с высоты не упасть,
Если в душе исполинская власть?
Розы темнеют, светлеет закат,
Я в полутьме – и мечтою объят.
80 В дурке меня стали посещать видения. Любите ли вы композитора Кристофа Глюка? По вечерам, когда я сидел на своей узкой кровати в душной палате, ко мне приходили они, глюки, – суровыми прокуренными голосами они на все лады долдонили мне что-то странное, и мне некуда было деться от их назойливой, удушающей философии. Например, ко мне приходил глюк по имени Фёдор Иванович Огурёнок. Однажды, неизвестно как нарисовавшись в воздухе, он скинул с себя бардовую старую телогрейку и, оставшись в красной кофте, принялся пристально смотреть на меня, намереваясь, кажется, мне о чём-то поведать. Наконец, сморщив своё похожее на древесную кору спиленной сосны лицо, он начинал ласково хныкать:
- Послушай, давай спор!
- Какой спор? – изумился я.
- А вот какой, – плаксиво верещал профессор Огурёнок, – я загадаю тебе загадку. Если отгадаешь – я уйду и больше не появлюсь, а если не разгадаешь, то мы тебя посадим на принудительное лечение.
- Кто это мы?
- Мы… – улыбнулся профессор, явно чего-то не договаривая.
- Если я разгадаю твою загадку, ты исчезнешь?
- Угу. Я исчезну. Наймусь внештатным сотрудником кукольного театра или открою аптеку уринотерапии.
- А если я не разгадаю твоей загадки, то вы меня «пропишете» в психушке на принудительное?.. и я буду не лежать, а сидеть?
- Именно, именно, – сладко задрожал Огурёнок, зажмурившись от удовольствия. У него потекли слюни.
- Пожизненно?.. – протянул я, и воздухе потной салфеткой повисла липкая пауза.
- Да, на пожизненное принудительное лечение!
Где-то в глубине дома пронзительно взвыл женский голос, и белые стены почему-то внезапно запахли прогорклым маслом.
- Ладно, катай свою загадку, только, если разгадаю, сгинь! – воскликнул я, и профессор, присев на одной ноге, загадал:
- Круглое, без ног, философствует!
- Круглое? – удивился я.
- Да! – пискнул Фёдор Иванович.
- Без ног?
- Угу!
- Да ещё и философствует?
- Именно!
- Колобок!!! – неистово крикнул я, и профессора-колобка куда-то моментально сдуло ветром. Наверное, его унесло в замочную скважину палаты или в мышиные щели в полу, только колобка в красной кофте я больше не видел. Теперь его, вероятно, кто-то засушил на чипсы, или он действительно открыл аптеку, или же, что больше похоже на правду, он в самом деле нанялся внештатным сотрудником в кукольный театр.
81 Понимаете ли вы, друзья мои, что дурка – это страшно? Приходит неизвестно кто и говорит такую чепуху, что покраснел бы и сам господин Передонов (из «Мелкого беса» Сологуба). Например, ко мне в палату явился какой-то кургузый старикашка в красно-синем свитере. Скалясь и пританцовывая, он стал шептать мне на уши о том, что из-за того, что я разгадал загадку Фёдора Ивановича, начальство заставило профессора Огурёнка озвучивать французские порнографические фильмы. Сказав это, старикашка скрылся.
82 Приходил глюк в чёрной кожаной куртке – профессор Карен Хачатурыч Мумджян. Потным басом он предлагал мне свою кожаную куртку по удобной цене, спрашивал, собираю ли я наклейки от жвачек, рассказывал об обезьяне, от которой произошёл первый человек, приглашал на дачу «на шашлыки», хотел тоже загадать мне загадку и посадить меня на пожизненное принудительное лечение, но я не стал его слушать и швырнул в него чьим-то грязным кедом. Когда он исчез, я в ужасе подошёл к двери палаты и с ледяной дрожью в сердце выглянул из неё. В коридоре стояло множество людей, и все они, надо понимать, пришли ко мне. Это были педагоги – философы-профессора. Вероятно, их было несколько тысяч, и все они – казалось мне – рвались ко мне в мою палату. Философский факультет МГУ и Три Толстяка его возглавляющие; философский факультет ИФРАНА, вся хачапурня со стажем, с мангалами и конспектами; философский факультет еврейской Школы Экономики во главе с прокуренным гетманом Хоткевичем, с Мининым, но без Пожарского; злые редакторы «Вопросов любомудрия» во главе с поддатым, похожим на таксиста мужичком-заведующим; философский факультет Нехристианского факультета Фонтанки из Петрограда во главе с улыбчивым Маниловым; философский факультет СПБГУ в футбольных шарфах местной команды; философский «Факультет Человека» имени Герцена из того же города; знакомый мне психиатр, похожий на пьяный и измазанный зубной пастой биллиардный шар; следовательница из Рязани; самодурка-методолог, заведующая «философской» кафедрой в Ветеринарной Академии, которая заставляла нас, лаборантов, подделывать журналы лекций и семинаров по философии и произвольно выставлять оценки ученикам, которых не было на занятиях, которых тоже не было (возводя тем самым абсурд в абсурдную степень!); старший прокурор с Лубянки Антон Палыч; советник юстиции, прокурор межпрокурорского надзора Соснин; великий немецкий мыслитель современности Юрген фон Нидертрахт со свастикой на плече; великий американский мыслитель современности Чарли Беннет, напоминающий постаревшего патлатого хоббита с грустными глазками; Билли Бонс; доктор Ливси; Ксения Собчак; Владимир Владимирович (Маяковский); Алкмеон в белом хитоне, кричащий: «Диа то эойкенай тойс атханатойс тэн псюхэн тон антхропон эйнай!»; доцент философского факультета Великого Новгорода, предлагавший мне некогда в Новгороде сотни тысяч эротических и порнографических фильмов, хранящихся у него на кафедре; профессор Карабас Карабасыч из МГУ, заведующий кафедрой «Плотной мозговой продукции», виртуозным матом доказывающий мне, что «прав тот, у кого больше прав; и вообще, урою за нравственные императивы Канта!»; какой-то богато одетый дядя, возглавляющий «Кафедру ВИП-философии негуманитарных факультетов МГУ»; доцент в чешках из МГУ; плешивый Дантес, многие годы возглавляющий редакцию жёлтой, бульварной газеты под названием «Логос»; профессор Ашкерова, специализирующаяся на раскладывании пасьянсов, политическом гортанобесии и гадании по кофейной гуще; сытый директор философского Лохотрона, декан философского МГУ профессор В.В. Баронов; дети капитана Гранта и Рубен Грантович Асисян; ребята из организации «Алко-десант»; индиец Гаудапада; жирная сексуально озабоченная обезьяна с коричневой головой, породившая, со слов профессора Мумджяна, первого человека; Базаров; преподаватель из МГУ, который кричал мне, что ненавидит всех и вся; изобретатель говорящей головы доцент Толстович с усами; какие-то тётки из жилищно-коммунального хозяйства; Фома Гоббезий; Влас Паскалев; стриптизёрша с кафедры «Эстетики» МГУ; кто-то в несвежей тельняшке; Полина Лебедева; пациент Мегафон; специалистка по онанизму у девочек дошкольного возраста профессор Мостикова с «Кафедры философских коммуникаций» МГУ; специалистка по гомосексуализму у юношей и эстетике мужского кала профессор МГУ Скосилова; сфинкс, одержимый комплексом Эдипа; кто-то поддатый, сердитый, наглый; господа философы из Академии Наук СССР: Матвей Трахтенброд и Ойзерманн-Бёзевихт; кафедра «Доктринального тунеядства» из РГГУ в полном составе; Автандил из буфета МГУ с кофе и коньяком; какой-то хрыч с щедрым лицом, проповедующий философию Михаила Шифутинского; шесть лесбиянок; ещё кто-то, не то Потёмкин, не то броненосец «Потёмкин»; Адская Роза (в руке у неё был струдель с киви); Брут; Хома Брут; баба-железнодорожница в ярко-оранжевой телогрейке; Базис и Надстройка; несколько таджиков-землекопов; Барклай де Толли; Кинг Конг; тень Воланда и Кащенко собственной персоной – все они плотными рядами столпились у двери моей палаты, собираясь, как я понял, по очереди нанести мне визит. О, ужас! Violenta fata et horridus morbi tremor! Неужели сюда, за зелёный забор, стали привозить философских профессоров? Зачем? Для чего они меня окружили? Да их ведь не меньше тысячи!! Что же мне, скажите, теперь делать? На что уповать? Кого любить? Чем дышать? Обращаться за помощью к сокамерникам я не решался… Не знаю, что меня ждёт дальше. Трудно, живя на краю худшей жизни, отчаяться в отчаянии. Если каждый из этих будущих визитёров будет загадывать мне загадку, намереваясь посадить меня на пожизненное принудительное лечение в психушку тюремного типа, то как и чем мне от них отбиваться? Что я могу им противопоставить?
83 Здесь, продолжая нашу правдивейшую историю, мы должны на мгновение остановиться и пояснить милым читателям, что существует несколько типов сумасшедших домов. Есть просто ПНД, то есть диспансер; есть просто больница; есть больница строгого типа, а есть «не просто больница», а больница тюремного типа. Из неё, как правило, не выпускают, и для оказавшегося в её стенах обратного пути в мир нет. То есть, иными словами, можно лечиться в дурке, можно лежать, а можно сидеть! Чтобы это стало лучше понятно, я приведу другой пример: в КПЗ можно либо сидеть на железной сцене, либо сидеть на полу, либо тебя, дорогой читатель, заставят сидеть возле параши, ибо в любой камере – а я побывал во многих камерах, «телевизорах», «обезьянниках» и др. – очень, очень, очень тесно. То есть, иными словами, in rebus всегда есть alteritas vivendi, diversitas existentiae, различие и неравенство людских уделов. Чтобы это стало ещё понятнее, я приведу другой наглядный пример: на кафедре философского факультета МГУ есть студенты, аспиранты, доценты, доктора, кандидаты, а есть кандидаты на отчисление, иными словами, есть те, кто пьёт кровь, имеются те, кто поставляет свою кровь, «доноры», а есть и те, кто помогает выпивать чужую кровь и предлагает за это пряники, ватрушки, сытные коврижки, гранты и премии.
84 Не скрою, сидя в палате и ожидая, что тысячи профессоров философии будут друг за другом входить в мою палату и настырно опутывать меня, словно водорослями, витиеватой чушью, похожей на правду, и правдой, похожей на околесицу, я принял, принял решение отбиваться от них чем угодно – мухобойкой ли, руками, бёдрами, ведром, или судном – и поклялся самому себе в будущем нанести точечные удары по философским факультетам Москвы и срамного города на Неве. Тут же я решил рассказать о своих планах Юрию Гагарину (мне был нужен опытный военный лётчик-космонавт) и Адской Розе. Я поклялся мстить – мстить всей «философской» шайке прохвостов, сверху донизу, мстить прогнившему царству философского рукоблудия, мстить, делая исключение лишь для немногих – для Фаустов, Мастеров, гениев. Я решил, переодевшись в женское платье и загримировавшись, пронести в МГУ взрывное устройство и поджечь логово Трёх Толстяков и публичный философский Жёлтый Дом на Волхонке, возглавляемый тунеядцем со стажем – лже -академиком, придворным обер-шталмейстером Кремля, важным начальником Саламом Керимычем Латунским. Тем временем дверь моей палаты стала медленно открываться, стены покрылись бесцветным льдом, и сизая тревога охватила моё сердце…
85 Человек в белом халате, закрывая лицо пухлой холёной ладонью, протиснулся в палату, и, не обращая внимания на других пациентов, подошёл ко мне, и, взяв стул, уселся на него. Это был, подумалось мне, психиатр, которого я прежде никогда не видел.
- Понимаете ли вы, что философия – это не профессия, а диагноз? – вопросительно обратился он ко мне, и я краем глаза заметил, что мой новый гость не отбрасывает тени. Впрочем, мне это, быть может, только показалось.
Вместо меня ему ответила немая тишина.
- Я к вам по делу, - невозмутимо продолжал психиатр.
Я продолжал молчать.
- Понимаете ли вы, что, пока вы тут сидите, Алла Борисовна худеет? – нервно вскрикнул психиатр. В воздухе повисла долгая пауза.
- Что?.. Кто?.. – удивился я.
- Алла Борисовна.
- А кто это? – искренне изумился я.
- Вы тут сотрясаете воздух, - напористо продолжал психиатр, – корчите из себя Корсара, Каина из поэм Байрона, Дубровского из вытрезвителя, а в это время Алла Борисовна худеет…
- Кто?.. худеет?..
- Вы что, ничего не знаете? – ядовито взъелся психиатр. – Как можно такое не знать? Вы откуда такой??
Я молчал.
- Вся страна волнуется, сопереживает… Алла Борисовна Пугачёва – это знаменитая певица, – продолжал психиатр, и из его левого глаза полилась слеза, – она, можно сказать, гордость… и вот теперь… она худеет.. а вы… а ты… сидишь тут как… (и он прибавил крайне неприличное словцо) и ничего не знаешь…
Я молчал.
- Да, - протянул мой гость, - ты совсем отстал от жизни. Ничего в ней не понимаешь. Не видишь её, так сказать, подлинной грани.
- А в чём заключается подлинная грань жизни? – спросил я.
Психиатр, ничего не ответив, удивлённо посмотрел на меня. В воздухе стала расправлять свои грязные чёрные крылья зловонная тишина.
- Меня к тебе послали, - внезапно промолвил психиатр, и я тревожно вскинул на него взор.
Тишина, расправив чёрные крылья, вылупила на психиатра пустые глазницы и с сонным любопытством стала внимательно слушать.
- Ты ничего не понимаешь… твой мозг поражён тяжёлым недугом. Вся страна переживает, волнуется… Пугачёва худеет…
- Вы хоть раз сидели в карцере КПЗ? – спросил я.
Психиатр промолчал.
- Жизнь созрела мёртвым плодом, я раздавлен жезлом скуки, и напрасно год за годом к небу я вздымаю руки! – воскликнул я.
- Вы всегда говорите в рифму? – удивился врач. – Вы – украшение нашей больницы!
- Е два е четыре!
- Чего? – зарычал врач.
- Я сходил белой пешкой!
- Ты разговариваешь не с хреном поросячьим, а с врачом! С врачом!
- Хоккей с мячом! Врач – он слова «врать»!
- Та-а-а-ак… - злобно протянул врач. – Я тебе ВТЭК устрою… в асфальт вкатаю… замурую!..
Внезапно в дверь пролезла голова Кобелины, которая задорно крикнула:
- Пей, блюй, пошли! – и Кобелина захлопнула дверь.
- Сколько вы намерены меня мучить? – спросил я.
- Пойми, я работал в карательной психиатрии в андроповское время. У меня сидели разные… известные люди… Глеб Павловский, например… Шваль, одним словом. Эта шваль теперь выдаёт себя за политологов, а тогда и пикнуть не смела. Я могу написать такой документ, по которому тебя отсюда никогда не выпустят, тем более, что у тебя прогрессирующая шизофрения и слабоумие.
- Чушь, – воскликнул я. – Я не сижу, а лежу.
- Мне виднее, - грозно вставил врач.
- Послушайте, вы не нюхали кобылы, не знаете, что такое две палки, шмон, конвой на суд, комиссия и «компот» в МГУ! Вы напялили чалму, сидите тут и, прячась за свой халат, смеете судить людей!.. Вы не видите подлинных осей бытия и засоряете «конечное сущее» своим бредом!
Повисла внушительная пауза, и мне показалось, что мой пассаж произвёл на психиатра некоторое впечатление.
- Я понимаю, ты учился… - продолжал medicus, - но в наш институт принимают без экзаменов…
Пауза.
- Тут бумага пришла, - негромко протянул психиатр.
- Какая бумага?.. К чёрту все ваши бумаги! Здесь, я вижу, целая типография! Мне всё равно, что пишут ваши коллеги!
- Мы сделали запрос. По месту жительства. По месту обучения, в МГУ. И по родителям.
- И что же?
- Философский «фак» МГУ написал, что ты невменяемый. Декан Миронов В.В. расписался.
- Это написала Клитемнестра.
- Кто?? – искренне удивился медик.
- Клитемнестра – это Лена Киселёва дочь Владимира, «панспермия»… одна добрая женщина в теле… Брюзгалина…
- По месту жительства к тебе претензий нет. Участковый подтверждает, – деловито продолжал врач. – А по родителям…
- Что?
- Твой отец, который находится на принудительном лечении в «пятой», сказал на ВТЭКе, что тебя убили…
- Как убили? – ошеломлённо вскричал я.
- Так, убили! – торжествующе обобщил психиатр.
- То есть меня нет?..
- Да! Нет! Тебя нет!
- Вы, я смотрю, платоник.
Пауза.
- Во-первых, - начал я, – вы не можете судить моего отца и его отношение ко мне. Вы – никто в халате. Вы – профессор философии, ноль. Вы – Хоботов из «Палаты номер шесть» Чехова (это писатель, знаете такого?). Мне всё равно, что там сказали такие врачи, как вы, но… но… если меня убили… Значит, меня нет? Нет?.. Значит, я – не существую?!
Пауза. Психиатр торжествовал.
Я-то понимал, что все мои слова он трактует в худшую сторону, видя в них иллюстрацию болезни, и что я, будучи дипломированным слабоумным шизофреником, представляю для него некий телесный «комплекс», к которому он должен применить свои профессиональные знания.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 38 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |