- Симеон! – окликнул меня высокий голос, и я сразу узнал его.
Я обернулся. В её светло-зелёных глазах затрепетали бирюзовые струи, золотой купол листьев хлынул холодным ветром и сменился тусклой белизной, которая, остывая всё больше и больше, превратилась в бесцветный лёд, который не грел и не мог согреть.
- Симеон, что ты делаешь здесь?
Я молчал.
- Ходил ли ты смотреть на чёрные гнёзда? Вот там, на горе. Там чёрные гнёзда…
- Оставь меня, Анна.
- Я теперь хожу вдоль этой рощи – здесь всё для меня родное. Знаешь, Симеон, я тебя люблю.
- Я знаю, Анна.
- Смотри, сколько жёлтых листьев!
- Я не люблю холод…
Я ускорил шаг и свернул влево. Анна сделал несколько шагов вслед за мной.
- Мне сегодня приснился сон: поля, поля, коричневые и зелёные вершины деревьев… и над ними – до небес – огромный бело-рыжий кот.
Бирюзовые струи в её глазах, затрепетав, стали разгораться холодным янтарным блеском.
- Какой кот? – спросил я.
- Большой. Сложил лапы и смотрит. На меня. А над ним – синее небо, чем выше, тем темнее.
- Небо?
- Да, густое синее небо, - вдали, над коричневыми волнами леса… Кот тихо сел и сидит. И глядит на меня синими глазами. Смотрит и молчит. И вдруг я вижу, что внизу, между зелёными лугами, там, где вьются волны коричневых сосен, - там стоит белая церковь.
- Церковь?
- Да, с золотым куполом. Она маленькая – меньше когтя кота.
- А у кота большие когти?
- Да, серые.
- Анна, почему тебе снятся такие сны?
- Не знаю, Симеон. Только вижу: тёмно-синяя даль, кот до небес – до темнеющих облаков. И маленькая церковь… Симеон! Я не могу без тебя жить!..
Подул холодный ветер.
- Я не люблю холод, - ответил я настойчивее.
- Я больше так не могу, - воскликнула Анна, вскидывая руками. – Весь мир стал пуст для меня… Я больше не могу так жить!
Я прибавил шаг и скрылся за холодными берёзами. Печальными голосами запели птицы, и я проснулся.
Было уже утро. Огненный красный шар, словно сверкающий пьяными алмазами круглый золотой щит, неспешно катился по синему небу, - прозрачные лучи весело стекали вниз – на леса и холмы, и казалось, что мир, озаряемый чистым и прозрачным светом, должен быть добрым и счастливым. Я посмотрел на небо. Лазурная синева пела светлыми ветрами, смеющимися в голубых глубинах, и, глядя на неё, я невольно улыбнулся.
* * * *
Настал вечер, и я снова отправился к ней. Шагая по извилистым тропам, пробираясь сквозь заросли старой крапивы, через разбитые стволы холодных деревьев и тонкие серебряные ручьи, я чувствовал нарастающую тревогу. Мне вспомнился почему-то мой брат, которого растерзал волк. Он говорил, что в нём живут трое. Какой смешной! Разве такое может быть? Как в человеке могут жить трое? Он говорил, что слышит в себе золотого, чёрного и бесцветного…
Петляя в лучах догорающего красного солнца, которое было сегодня почему-то изломанным и каким-то лживым, я добрался до тёмно-зелёного болота. Лягушачьих голосов не было слышно. Вместо этого, нервозно и судорожно разрезая тишину вечернего леса, постукивал дятел. Мутный тёмно-жёлтый глаз, который раньше глядел из болота, сегодня куда-то пропал, - наверное, уснул на дне. Жёлтые ядовитые струи сменились грязной тиной, коричневая чешуйчатая земля насупилась, а чёрная птица, затихнув, злорадно смотрела на меня сквозь кривые ветви высоких деревьев. В моей груди протяжно заныла раскалённая струна. Откуда-то, закружившись и заметавшись, нахлынул запах старого сена. Я посмотрел на тот берег. Там, среди растоптанных красных цветов, валялись чёрные обгоревшие брёвна и кривился гнущийся к земле остывающий дым.
- Где она? Где её огонь?! Что с ней? Куда она исчезла?!?.. – крикнул я со всей силы.
Красной стрелой мою голову пронзила дикая боль: обгоревшие брёвна – это всё, что осталось от неё и от её чёрной избы!
- Где она?!?..
Мутная зеленоватая слизь болота молчала. Молчал лес. Молчало потухающее красное солнце. Холодная боль сжала мою голову железными обручами и пронзила жгучей гарью. В ужасе я бросился прочь. Злая чёрная птица, прыгая с ветки на ветку, с дерева на дерево, бросала мне вослед хриплые проклятия. В глубине леса кто-то засмеялся. Обернувшись, краем глаза я увидел скривившееся маслянистое лицо ведьмы, улыбнувшейся мне из болотной жижи белыми зубами. Не оглядываясь, я побежал прочь… Сухой дуб, заскрипев больным голосом, упал на коричневую тропу и ударил меня по плечу. Сжав руки, я бросился в заросли увядших красных цветов, которые, поцеловав меня в глаза холодными каплями, сомкнулись нестройными рядами и задушили острыми запахами….
Не помню, что было потом. Прошло, наверное, несколько часов, - я очнулся дома - в моей покосившейся деревянной избе.
Дрогнувшим голосом, поправляя волосы, мать мне сказала, что сегодня случилась беда – Анна утопилась в реке.
Я закрыл лицо руками…»
Злая сказка
«…Я мышь. Я живу в большом концертном зале музыкальной школы. Мне нравятся эти строгие ряды тёмно-красных кресел, которые делят зал на ровные прямые части; мне нравятся жёлтые лакированные стены с синими тканями – они вселяют в меня спокойствие и уверенность. Овальные лампы напоминают мне тусклые фонари, которые я когда-то видела в детстве, и, тихо вглядываясь в их приглушённый свет, я чувствую себя дома и понимаю, что я останусь здесь навсегда и никуда отсюда не уйду. Незаметно высунувшись из щели в полу, я делаю несколько шагов по старому паркету и оказываюсь рядом с небольшой сценой. Мне нравится это закругленное возвышение – оно придаёт всему залу какой-то особенный, торжественный характер. На полукруглой сцене стоит похожий на гроб чёрный прямоугольный ящик. Это рояль. Не скрою, с недавних пор он стал меня очень интересовать. По вечерам здесь репетируют. Бывают, конечно, и концерты – белые банты, духота, цветы и натянутые улыбки – но чаще всего здесь проходят репетиции. Концерты я не люблю. Стоило мне однажды во время концерта высунуть серый нос из стенной щели, как на меня стали показывать пальцами, поднялся возмущённый шёпот, многие принялись смеяться и качать головами, а после, долгими вечерами, Савелич пытался забить досками грязные углы зала… Я этого не люблю. Мне больше по душе репетиции, где никого, кроме музыкантов, нет и где я никому не нужна. Я люблю выползать из щели в полу и, подняв серую морду, вслушиваться в звуки музыки, которые текут со сцены. Вообще, если говорить начистоту, к музыке я равнодушна. Я лишена способности постигать лабиринты музыкальной мысли, - тонкая и хитрая игра нот, словно надписи на непонятных языках, ускользает от моего разума, не оставив и следа, и музыка, не задевая меня своими нитями, проходит мимо, поселив во мне лишь недоумение, граничащее с равнодушием, или равнодушие, граничащее с бесцветной пустотой.
Но с недавнего времени – когда в нашей школе появился он – музыка открыла во мне неожиданные чувства, пробудив и обнажив неизведанные переживания. Помню тот дождливый день - на оконные стёкла падали густые синие капли, сквозь которые были видны утонувшие в мутных слезах оранжевые уличные огни, пахло тёплым деревом и извёсткой. Он сидел за роялем и с невидимой высоты бросал на землю серебряные каскады света, от которых земная твердь, замирая, дрожала и, померкнув, прятала свои рыдания в коричневую пустоту. Боже, что это были за звуки! Словно холодные льды, которые, сверкая на солнце, надламывались и, пронзительно звеня, рушились в огненную бездну с тем, чтобы, притаившись, вынырнуть из неё вновь и, воспылав чёрными языками огня, полюбить и погибнуть; словно раскалённый меч, который наотмашь бил по стальной наковальне и, разбрасывая красные осколки света, кругами неуклонно приближался к невидимой точке, в которой кипела ярость, свет становился тьмой, а тьма – пьяным заревом огня, - звуки рояля, ошеломляя и обдавая меня золотыми дуновениями, открыли передо мной в тот миг непонятную дикую и прекрасную ткань. Она пульсировала жизнью, пенилась, источала тонкие запахи и, мерцая на недосягаемой высоте, ничего, кроме себя, не признавала. Казалось, чёрный продолговатый ящик расправил свои крылья и, отбросив в сторону всё ненужное, силился подняться в воздух и сорвать с себя звуковые оковы… Меня поразило и даже напугало это произведение. В нём было что-то не так. Его внутренняя правота и искренность не могли не восхищать: ожив под пальцами пианиста, минуя всё внешнее и наносное, налипшее и нестройное, оно говорило о самом главном – просто и в то же время непонятно оно тревожно указывало на нечто неописуемое и недосягаемое. Указывало, не называя. В тот миг мне приоткрылся корень и бездонное дно бытия. Я почувствовала пьянящие отголоски ядра, которое, будучи сокрытым в сладостных и неизведанных глубинах жизни, было до этого размягчено оболочками, а теперь, посеяв вокруг себя лазурный туман и нестерпимые лучи света, неожиданно и яростно вышло на поверхность. Вырвавшись из тьмы, оно заполыхало неугасимым огнём и, не показав своего лица и не назвав своего имени, стало крушить и истреблять мир, привычными и бесцветными зигзагами окружавший нас со всех сторон. И чего в этом огне было больше? Страсти, света или тёмной лихорадки? Боли, радости или щемящего забвения? Со мной заговорила неведомая Сила, в безудержной и воспалённой поступи которой мне послышался гул далёких и потаённых миров. В её закипающей страсти я различила светозарный огонь, который, роняя на нашу землю осколки остывающей лавы, был гордо и исступлённо обращён только ввысь. Своим громыхающим и звенящим шлейфом он терзал всё земное и потому никчёмное, нелепое и несуразное. Я явственно и остро почувствовала: то, что было красивым, милым и прекрасным для этой Силы, для нас, для нашей земной низкости, было невыносимо тягостным и болезненным: сияющая изнутри и млеющая в любовном огне музыка космических стихий, разбрасывая за собой остывающие струи и опьянённую звёздную пыль, для человеческого уха была сложна и непонятна. Прожить и испить до дна это было нельзя, ибо так пылать и так любить в нашем мире казалось диким и невероятным. Всё это настойчиво свидетельствовало о том, что наша жизнь, наши радости и страдания – это лишь недоразумения, смятения и ничего не значащая суетливая борьба худых пауков, которые, проникнувшись друг к другу брезгливостью, устроили на дне сосуда злую и глупую схватку…
Я подползла ближе и посмотрела на сцену. За роялем сидел стройный молодой человек. На его продолговатом бледном лице было холодное спокойствие, а движения его рук, вопреки бурлящей и клокотавшей музыке, были точно выверены и не содержали в себе, как казалось, ничего лихорадочного или нервозного. Он оборвал тайнодействие и заиграл что-то другое. Это было произведение совсем иного плана. Меня поразило светлое и неторопливое безвременье, которое сквозило в его солнечных звуках, - оно охватило меня своей сладко-золотистой пеленой и, не выпуская из нежных объятий, изнутри осветило щемящей и тихой теплотой. Я увидела пожелтевшие октябрьские поля, которые, впитав горькую осеннюю влагу и запахи диких ягод, неспешно и улыбчиво раскрывали передо мною свои золотистые ткани и тихие покрывала. Я остро почувствовала неумолкающий звук – это падали, кружась, покрасневшие зелёные и жёлтые листья, а голые ветви печально склонялись над ними своими изогнутыми руками. Вслушиваясь в это произведение, я поняла, что к каждой музыке требуется свой особый ключ и свой особый подход. Я была наслышана о разных композиторах – их имена часто произносились в коридорах школы – и легко догадалась, что это произведение написал совсем не тот, кто создал полыхающее зарево предыдущей пьесы. Да, конечно, композиторы – это словно люди, говорящие на разных языках. Когда говорит один, другой его не понимает. Так же и мы, ценители музыки (я поднялась на задних лапках): не всякое музыкальное произведение нам по душе и не всякий композитор увлекает нас своими звуками. Полюбив одного, трудно проникнуться тайнописью другого. Важен, конечно, ещё и порядок исполняемых произведений. Если концерт состоит из вереницы музыкальных номеров, то они, следуя, словно жемчужины на сухой верёвке, друг за другом, должны, выстраиваясь и образуя сложное сочетание, находить верную и единственно правильную архитектонику. Иначе гармония звуков собьётся в бесформенную кучу, наступит хаос и расщепление смыслов, среди которых не найти красоты, блага и совершенства….
Вдруг на сцене появилась молодая золотоволосая девушка. В руках она держала футляр со скрипкой и тонкую серую сумку для нот. Эта сумка мне сразу же понравилась своим цветом. Девушка посмотрела в тёмный зал, где чернели молчаливые ряды пустых кресел, достала тёмно-коричневую скрипку и поставила ноты на пюпитр. Я приподнялась на ножках и постаралась прочитать то, что было написано на нотах. По вечерам я люблю читать по-итальянски, но это слово было написано, как кажется, по-немецки, и поэтому я его не поняла. Они заиграли дуэтом. Боже, что это было за волшебство! Все мистики древности – востока и запада – должны были, почтительно улыбнувшись, склонить свои головы перед этими звуками! Слушая их, я почувствовала всей шкурой одурманивающие рыдания алмазных струй и золотые купола дрожащих от счастья облаков. Я ощутила вкус красного граната, который пенился у меня в горле и пробуждал неслыханные и неизведанные до этого чувства. Рыдая и пламенея, они рвали мою душу серебряными струнами, заставляя меня кружиться в безумном огненном танце, из которого не было выхода, - и я явственно ощущала, что сейчас музыка открывает передо мной нелегальный и потаённый пласт жизни. В нём не было времени, причинных связей, боли и горестей. Здесь царило родившееся в глубинах души вопрошание – вопрошание о главном - о безымянном таинственном, призрачном и неуловимом в своей красе, вопрошание о ядовитом сладком корне, который незримо присутствует в нашей жизни, но не всегда пробивается наружу…
Их репетиции стали повторяться почти каждый день, и я, сладко поужинав остатками колбасы, похищенной мною у белой кошки, которую подкармливали в нашей школе, или, полакомившись хлебом из сумки пожилой арфистки, стала часто приходить в концертный зал и, расположившись в углу, внимательно слушать их дуэты. Это было нечто вроде музыкальных вечеров, где я была одиноким слушателем и единственным зрителем. Передо мной прошла целая вереница произведений для скрипки и фортепиано, и я, внимательно и молчаливо слушая, стала разбираться в их названиях и именах композиторов, их написавших.
Однажды, когда они играли особенно хорошо, а я, высунув из-под сцены свою голову, блаженно покачивалась в такт музыке, мне довелось услышать странный диалог.
- Я тебя люблю, - сказал юноша.
Последовала долгая пауза.
- Ты же знаешь, я не могу отвечать тебе взаимностью… - послышался высокий золотистый голос.
Наступила ещё более длинная пауза.
- Я больше так не могу. Мне слишком плохо без тебя, - тихо прошептал юноша.
Ответа не последовало.
- Весь мир для меня пуст… без тебя, - сказал пианист.
- Давай останемся друзьями… - тихо протянула девушка и, улыбнувшись, опустила смычок.
- Я тебя люблю… Я не могу иначе… - сказал пианист, и его тонкие пальцы сделали в воздухе робкий и рыдающий пассаж.
Что-то произошло. Рояль оглох, и скрипка стала проситься в футляр. Ноты были собраны, и золотоволосая скрипачка, не попрощавшись, ушла в низкую дверь, видневшуюся в глубине овальной сцены. Пианист остался один и ещё долго сидел, бессмысленным взором глядя на крышку рояля. Я с интересом наблюдала эту картину, и поныне она стоит у меня перед глазами: пустой чёрный зал, слабо освещённая сцена и молодой человек, который неподвижно сидит за роялем и смотрит прямо перед собой…
* * * *
Прошёл месяц. В музыкальной школе произошли грандиозные события, всколыхнувшие оживлённый интерес. Говорили о том, что школу хотят закрыть или разрушить, что на директора был написан донос, что злые люди плотным кольцом окружают школу со всех сторон и скоро превратят её в изысканный и дорогой ресторан. Утверждалось, что она вместе со своими обитателями должна вскоре куда-то переехать… Меня, признаться, всё это мало взволновало – до меня и до моей норы под сценой всё равно не доберутся… Мне стало интересно другое – куда-то бесследно исчезли мой пианист и моя скрипачка…
Что с ними стало? Куда делся бледный худой пианист? И куда пропала златовласая скрипачка, с которой они так восторженно играли сонаты?..
Прошёл месяц.
* * * *
Меня стали мучить боли – иногда болят задние лапы и кружится голова. Впрочем, это не так важно. Наступают холода. Белая кошка меня больше не беспокоит, и по вечерам я тихо и спокойно разгуливаю по подвалам и пустым тёмным классам.
На прошлой неделе я подслушала разговор двух болтливых уборщиц и сразу поняла, что речь идёт о моём пианисте и скрипачке. Старческими голосами уборщицы говорили о том, что пианист умер, порезав себе вены на руках, а скрипачка уехала в Санкт-Петербург поступать в музыкальное училище…
* * * *
Вечерами я часто выползаю из грязного угла концертного зала нашей музыкальной школы и внимательно вслушиваюсь в то, что происходит на сцене. Не могу отделаться от ощущения, что музыка для меня безвозвратно исчезла, погаснув навсегда… С недавнего времени я испытываю горькое разочарование – на сцене долгими вечерами репетирует молодой толстый баянист. Склонив красное румяное лицо на свой похожий на чемодан музыкальный инструмент, он тянет баян в разные стороны и издаёт неприятные пронзительные и слащавые звуки. Услышав их, я внутренне сжимаюсь и медленной походкой ухожу в свою тёмную нору под сценой…»
Путь
«…Я клоп. Безумно люблю лазить по стенам, шкафам и по потолку. Обои, лакированные полы и столы из красного дерева – это моя стихия. Вчера я лез по трубе наверх и очутился в узкой однокомнатной квартире с грязными зеленоватыми обоями. На тучном тёмно-зелёном распоротом диване сидел невысокий человек и рассуждал вслух. Я остановился и стал слушать. Незнакомец, как кажется, обращался к стене и, найдя в ней внимательного и по-своему вежливого слушателя, чертил в воздухе руками и нервно разговаривал с обоями.
- Я не знаю, я не знаю, в чём я виноват, - низким голосом хрипел он, - но каждую минуту, каждую секунду я чувствую в себе нестерпимую злобу. Я слышу в самом себе коричневого. Этот коричневый вьётся кольцами, сжимает меня скользкими лапами и плодит во мне червей… Так повторяется каждый день. За исключением тех нескольких минут, которые бывают сразу после пробуждения… Я ощущаю, я вдыхаю чёрные яды, которые тихо шумят во мне, напряженно вибрируя осколками боли и обид. Хорошо ещё, если вибрируют – иногда случается, что они закипают – и тогда я не могу убежать от самого себя и подавить тёмную ярость. Я начинаю крушить мебель, рвать книги и кричать. Не знаю, куда мне деваться и что мне делать. С работы меня давно выгнали. Жена умерла. Вот, кстати, её фотография… Иногда мне хочется её порвать… Эту фотографию. Знаете ли, неприятно чувствовать в себе коричневого. Не можешь избавиться от мысли, что ты у него в заложниках. Он вьётся червями, протяжно стонет, а иногда громко рыдает... Раньше я пытался от него убежать.. Но вот только куда? Пить вино я не люблю. Были вечера, когда я бился головой об стену. Вот, посмотри, здесь осталось грязное пятно. Но теперь я тихо сижу на моём диване и думаю о плохом - о пережитых мною страхах и унижениях. Иногда мне начинает казаться, что меня преследуют двое. Хорошо ещё, если двое…
Человек на тёмно-зелёном диване стал жестикулировать и чертить в воздухе кривые линии. Я пополз дальше и, поднявшись по чёрной узкой трубе, очутился в квартире этажом выше. Здесь, рядом с пыльными пустыми книжными полками, находились невысокие стулья рыжего цвета, на которых сидели двое мужчин. Положив руки на небольшой столик, они наливали в рюмки красное вино и водку и, негромко беседуя, пили. Мне надоело на них смотреть, и я хотел было ползти дальше, но тут один из мужчин, встав из-за стола, вышел на кухню. Его собеседник тем временем быстро залез в карман пиджака, оставленного его приятелем на стуле, и, вынув оттуда деньги, спрятал их себе в рукав. Мне стало любопытно, и я остался на трубе. Вскоре его приятель вернулся, и они стали по-прежнему пить вино с водкой. Прошло некоторое время, и тот, кто взял из чужого пиджака деньги, вышел на кухню. В это время его друг резко протянул руку к сумке, лежавшей на полу, и стал лихорадочно в ней шарить. Найдя там кошелёк, он стремительно выхватил деньги и спрятал их у себя на груди.
«Интересно», - подумал я.
Через десять минут, неся за собой клочья табачного дыма, вернулся его приятель. Они открыли ещё одну бутылку и стали пить дальше… Ещё раз посмотрев на них, я пополз вверх по трубе.
Я поднялся сквозь крошечное отверстие в потолке и очутился этажом выше. Здесь было темно. Я увидел комнату, скудно обставленную старой потёртой мебелью. На полу лежали спицы, пустые оправы для очков и синие нити. На подоконнике я увидел несколько несвежих яблок и потемневшие книги. На светлой стене висела небольшая икона. Возле неё стояла пожилая женщина и читала молитвы. У неё на лице выступили слёзы, и в глазах мелькало что-то старческое и измождённое. Дрожащей рукой, она придерживала поломанные очки и смотрела сквозь них в книгу. Наверное, это был молитвослов.
Я пошевелил лапками и пополз дальше…»
Вихрь
Я не знаю, зачем я живу. Весь мир взирает на меня с немым и холодным укором, тихо вопрошая, но не давая ответа. Холодные стены, на которых тихо сидят оцепеневшие насекомые, небеса, где нет криков птиц, это солнце, свежесть и новизна которого кажутся мне сейчас особенно подозрительными, - всё это ложно, фальшиво, косно…
Сколько бы я ни всматривался в окружающий меня мир, в нём нет указания на истинный и подлинный Путь. Всюду лишь неясное шуршанье, жужжанье и скрежет. Природа манит, но при этом и отторгает: привлекая человека своей изумрудной и лучезарной новизной, она сеет неистребимую тревогу. Сливаясь с прохладой лесов и отзвуками леса, человек не может отделаться от чувства того, что в нём, в человеке, заключено некое Начало, отгораживающее его от всего остального, от сумрачного парка, от покровов ветров и ласкающих языков воды. Для человеческой души всего мало: любви, красоты, вечной молодости природы… Смутный вихрь, блуждающий внутри человеческой души, не может со всем этим примириться. В вихре души сокрыто нечто потайное и ускользающее от разума. Нестройный гул и трепетный рокот вихря не находит разумного языка… Столь странное, ускользнув от разума, прячется и от языка… Лишь слёзы и смех могут быть дальними вестниками и откровенными глашатаями вихря.
Вихрь опьяняется красотой, выпивая её до дна, ею пресыщаясь и отметая её прочь. Гармония звуков, стройные аккорды и лучезарность совершенных мелодий – наряд для вихря, но этот наряд не вечен и не может долго хранить свою новизну. Вихрь сбросит его и будет неудержимо искать новых светозарных упоений… Только вихрь может прикоснуться к сокровенному жизни; только он, минуя всё наносное, деланно разумное и притворно-правдивое, взрыхляет и теребит ядро и корень бытия…
Вихрь - это вопрошание о неизвестном…
Вопрошая о неизвестном, вихрь приходит к случайному, приходит, обретя на миг тихую и благоуханную гавань...но только на миг…
Вихрь - это безумный прорыв к неописуемому. Щемящая радость и тоска по сокрытому подо всеми оболочками корню бытия – спутники и братья вихря.
Вихрь – это безумие разумного ума, который понял своё шаткое и рокочущее безумие.
Вихрь – это неуловимая пружина бытия: вихрь – не Центр, не незыблемый постамент: ничего незыблемого вихрь не признаёт и не стремится ухватить.
Вихрь – это побег неизвестно куда неизвестно зачем: боги, люди, красота и истина – для него не препятствия, а лишь мимолётные остановки.
Пчелиный рой жизни, закиснув и слипшись в паутине умов, шипит и фыркает - но для вихря он не преграда.
Вихрь – это лепесток белой увядающей розы, трепещущий на дне души…
Красный аббат
Посвящается С. Золкину.
- Чем человек бесстрастнее, тем глубже он усматривает корень вещей, - воскликнул молодой напористый голос, в каждом изгибе которого слышалась свежая и рокочущая сила. - Но в чём заключается корень вещей? Вот вопрос… И что кроется за этим словом?.. Хотя этот корень и не виден за сложными и странными оболочками, но он, несомненно, есть. Постараемся его понять и ухватить. Глядя в мир, мы должны, мы обязаны постичь человека, - человека и ту вереницу тайн, которая его окружает. Это очень сложно. Ведь мир надел на человека сотни, тысячи, миллионы грязных колпаков, миллиарды одежд, масок и личин. Снимая эти маски, мы едва ли доберёмся до истинного лица того, кто ими обладает. Добраться до ядра души – до звонкой и вкусной ягоды, которая лежит в корне всякого существования, - невозможно. Ведь даже человеческое тело, тело – это тоже своего рода маска. Тело – это двойник или материальный кафтан души. Тело – тоже не человек. Спрашивается, как человек может понять своё подлинное место, своё настоящее предназначение и свой верный и единственно правильный путь, если все его притязания, все его мысли, чувства, привычки, намерения протекают и ветвятся среди ничего не значащих событий, среди сырой бесцветной паутины, которая настолько мелка, ничтожна и бессмысленна, что даже паук, когда-то давным-давно напряжённо сидевший среди своих нитей в ожидании сладких и молодых мух, - даже он разочаровался в происходящем, заснув сухим сном, по-видимому, умер??..
- Постойте, - вмешался человек с лицом, - мне очень и очень интересно…
- Что вам интересно? – удивлённо бросил первый голос.
- Мне интересно то, что снится этому пауку… пауку, о котором вы изволили сейчас говорить.
- Сейчас не об этом…
- Да нет же, непременно расскажите, что же ему снится!
- Ему снятся три загадки, - неожиданно вмешался человек, говоривший изо рта.
- Какие загадки?!- громко вскрикнул человек с лицом.
- Страх, интерес и наслаждение, - отчеканил чёткий человек изо рта и покрутил в воздухе указательным пальцем левой руки. – Страх – это стержень нашей жизни. На нём держится всё: помыслы, дела и мысли...
- Вы начинаете говорить сентенциями, – встрял сладкий надтреснутый баритон.
- Страх – это та тонкая игла, которая заставляет человека по-настоящему взглянуть на мир. Не через грязные запотевшие стёкла, в которых мерцает приглушённый свет, а напрямик – минуя всё наносное и внешнее. И пауку снятся три загадки, в которых раскрывается корень, о котором вы заговорили… конечно, страх, интерес и наслаждение – это три брата. Но наслаждение им не родной брат, а сводный. Страх порождает интерес, - страх ведёт туда, где грохочет и звенит то главное, что способно утешить человека…
- Что же это такое? – вмешался первый голос.
- Воображение! Сколько чудных грёз, сколько поэтических туманов и сколько фонтанов мысли породило воображение, взглянувшее в глаза смерти!!
- Загадайте число. Вы, вы и вы, - вмешался низенький пожилой мужчина в помятой светло-серой одежде, от которой пахло несвежим сыром.
- Загадайте число. И я вам скажу, кто вы…
Но его никто не слушал. Все обратили свои взоры на человека, говорившего изо рта.
- Нет, я вам докажу! Я вам докажу!.. – горячился он, потрясая согнутыми руками. – Вся моя жизнь тому подтверждение! О да! Я помню тот день … Это было… наверное, лет пятнадцать тому назад. Я был сын, маленький сын лесничего… Мне было тогда восемнадцать лет. Или около того. Я помогал отцу – лесничему графа N. О, это было так давно… Так давно! Но мне никогда не забыть того солнечного осеннего дня. Помню запах сырых листьев – это были жёлтые и красные кленовые листья, кружившиеся в пьяном осеннем воздухе. Небо было усыпано изумрудным ожерельем, которое, склоняясь вниз, лазурными шарами витало над нашей лесной усадьбой и, колыхаясь ребристыми волнами, то шелестело стаей сизых журавлей, то полыхало весёлым ветром, то ласкалось сладкими тёплыми каплями дождя, сквозь который жарко улыбалось юное солнце…
- Вы так красиво говорите, дайте чернила, я буду записывать, - вмешался нетерпеливый голос, принадлежавший человеку, который всем своим видом показывал, что жизнь – вещь сложная и коварная, что среди извилин земного мозга можно безвозвратно заблудиться и растерять те гроши, которые по ошибке достались человеку от судьбы, обронившей невзначай на дороге несколько монет и в суматохе не заметившей того, кто протягивал к ней руки на обочине….
- Я пробежал по кленовым листьям в сторону дворца, надо мной пели чёрные птицы, рычали пчёлы, и небо было такое весёлое-весёлое…- продолжал человек, сыпавший спелые слова изо рта. - Я хочу вам сказать обо всём… Теперь это не имеет никакого значения – так, буря, отзвучавшая, отшумевшая и погасшая на дне кружки с ромом. Мне хочется сегодня быть искренним – не смотрите на меня так! – О, да, мне хочется сегодня быть искренним. Бог знает, зачем, но я хочу вывернуть вам на ваши плешивые головы все тонкие и прозрачные ткани моей души…
Человек, говоривший изо рта, поправил свой грязный зелёный воротник и с восторженным видом, в котором было что-то надорванное и полыхающее, начал:
- У графа N было две молодые дочери. Джюлиа и Марта. Конечно, кто был я?.. Всего лишь сын графского лесничего… Конечно, я был им не ровня. Но я любил их. Их обеих. Часто я подолгу наблюдал за ними, за тем, как они гуляли по огромному дворцовому парку. До сих пор у меня перед глазами стоят две фигуры в белых платьях, неспешно шагающие по зелёному лабиринту парка. Меня туда не пускали. Но я постоянно вертелся где-нибудь поблизости. Как-то раз, прогуливаясь, они искали потерянный мячик… Да нет, вы не думайте, что я тут валяю комедию! Нет, я показываю вам ритм жизни! Я обнажаю то, что горит в воде и поёт в погибшем сердце!! – человек в зелёном воротнике, волнуясь всё больше и больше, ожесточённо посмотрел на своих слушателей и почувствовал себя подсудимым, которому вменяется в вину собственное самоубийство. Цепкими холодными руками его привели на суд и посадили на твёрдую скамеечку. Скамейка была твёрже льда и чернее света. Лязгающий кинжал бисквитами свивался в глубине сердца, которое, провалилось в колючую бездну и, обливаясь холодной кровью, неровно билось, не попадая в ритм убегающей жизни. Человек в зелёном воротнике тревожно заглянул в глубь своей души, но не нашёл там ничего, кроме неизвестно откуда взявшегося воспоминания о судебном процессе, где вечно пьяный рыжий адвокат незаметно ускользнул из зала и, притаившись в тёмном углу, над которым пыльный красный занавес не отбрасывает тени, принялся играть в кости, а оплывший жиром прокурор, толстой шоколадной тенью нависая над подсудимым, силился разорвать тишину судебного зала своим страшным голосом, но, захлёбываясь от невысказанных злобных слов, лихорадочно перебирал в памяти злодеяния подсудимого и не мог выбрать из них самого страшного. В полупустом зале суда сидела какая-то женщина. Она перепутала дату и пришла не в тот день. Но делать было нечего, и она, злобно сверкая мягкими бархатистыми глазами, испытующе смотрела на обвиняемого, а в опалённых туманах её волос, похожих на гнездо растрёпанной миловидной птицы, которая оставила птенцов и вместо этого залетела в мансарду к сонному молодому художнику, который в рассеянности положил руку на мольберт и силится припомнить что-то важное – отблеск синей луны, берег моря и игра теней на её платье… Отбросив в сторону, словно сухой репейник, зыбкое и колющее ощущение суда, человек в зелёном воротничке закинул голову и страстно продолжал:
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 39 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |