Республиканская трагедия Ф. Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе» эссе 22 страница

- Болезнь… сперва слабоумие, потом прогрессирующая шизофрения… дурная наследственность… - зудел он.

В палате повисла тяжёлая, угарная пауза.

- Ну, допустим, меня нет, - начал я, - я, может быть, с этим согласен. Но что же из этого следует?

- ВТЭК решит! – отчеканил психиатр.

- Кто?

- ВТЭК!

- С точки зрения многих древних мыслителей, нас всех нет: всё, что нас окружает со всех сторон, не вполне есть, ибо подлинное бытие существует тождественно, «ката таута он», истинно существующее – неизменно, изменчивость же вещей – неопровержимый свидетель их несовершенства…

- Короче, мы устроим тебе принудительное…

Я ударил его кулаком по лицу. Прибежали санитары. Дальнейшего я не помню… Оглядывая умственным взором прошлое, я понимаю, что санитары, очевидно, что-то вкололи мне и я потерял сознание.

85 Абитуриент, студент или аспирант философских факультетов Москвы должен знать о том, что такое ВТЭК. ВТЭК – страшнее АСПЭ. ВТЭК – имманентная акция внутри сумасшедшего дома, тогда как АСПЭ – внешнее, акцидентальное, контингентное событие. АСПЭ – это «первые врата» психушки (первый круг Данта), ВТЭК – это следствие АСПЭ… Сидя в дурдоме подмосковного города N, я хорошо в этом убедился. Конечно, рукоприкладство в сумасшедшем доме – вещь страшная, спору нет…

86 Когда я очнулся, то увидел, что сижу в боксе-карцере. В психушках, помимо палат, есть, как известно, боксы «для буйных». Это небольшая тёмная палата без окон с дверью без ручки.

87 Вскоре мне «устроили» ВТЭК. На ВТЭКе несколькими психиатрами решается судьба «больного»… (Я употребил сейчас важное, неисчерпаемое, загадочное слово – понятие «судьба», и оно не может не смущать меня своей подлинно философской глубиной… Что такое судьба? Антипод ли она случая? или же она – его обратная сторона?..) ВТЭК – это вам не пьяные посиделки Деда Мороза и не боулинг с коньяком: ВТЭК – это ужас. Это злой пылесос психиатрии, нагло и напористо засасывающий «пациентов» в свои гнилые и тёмные недра, это тайнодействие, процесс, на котором «судьи», ссылаясь на предыдущие медицинские экспертизы и свидетельства людей, разгуливающих в мире – где-то там, за пластиковыми окнами, – выносят вердикт. На ВТЭКе психиатры коллективно решают: можно ли выпустить из «дома» пациента, или же нет, ибо он представляет опасность для общества? ВТЭК определяет, до какой степени «болен» пассажир и как его следует лечить дальше. Решение ВТЭКа – не менее важно, чем решение суда; и судья – каким бы он ни был – по закону должен принимать во внимание решения АСПЭ и ВТЭКа, трактуя их сугубо юридически. Впрочем, надо заметить, суд может и не принимать их во внимание.

88 Когда санитары вели меня в смирительной рубашке на ВТЭК, мне подумалось, что загадка по имени жизнь абсурднее и страшнее самого смелого и дерзновенного воображения и что за «правдой земли» не угнаться ни одной фантазии.

89 Мой ВТЭК состоял из семи психиатров. Одна женщина-психиатр сидела за столом слева от меня, один мужчина-врач находился справа. Прямо передо мной сидело пять психиатров. Санитары стояли у меня за спиной. Я не поздоровался с псих-Ареопагом и назло им стал говорить на древних языках. Врачи, ничему не удивляясь, что-то напряжённо писали на листках.

90 Вдруг сидевший справа психиатр, развернув серо-синюю папку с бумагами, принялся тараторить:

- Попытка суицида, мания величия, навязчивые идеи разоблачительства, шизоидные черты, профессор Тихоненко квалифицирует как вялотекущую вторичную шизофрению с нарастающим дефектом, слабоумие и параноидальные навязчивые идеи… Алкоголизм. В детстве угонял троллейбусы. Избил врача-докладчика…

- Утверждал о том, что к нему приходят не то колобки, не то какие-то профессора, – наябедничал санитар, стоявший у меня за спиной.

По залу пробежал нервный смех.

- Не только, - воскликнул я, – у меня ещё «белочка», «белка». И… я не знал того, что Алла Пугачёва худеет. Вся страна знает – а я нет!

- Так-так… - с любопытством прищурился, надо понимать, глава комиссии. – Словом, обнищал разумом…

- В частной беседе утверждал о том, что здесь к нему приходил Хатабыч из МГУ, – влез упитанный врач.

- Какой Хатабыч? – хором воскликнули несколько психиатров.

- Джинн что ли? – удивился кто-то.

- Из бутылки? – вклинился ещё кто-то.

- Декан философского факультета, - ответил другой психиатр.

Сидящая слева от него рыжеватая немолодая дама в белом халате усердно принялась что-то записывать на листке.

- Значит, это вы утверждали о том, что братья Карамазовы дошли на собаках до Северного полюса? – спросил первый психиатр, корифей хора.

Я промолчал.

- Какое сегодня число? – осведомился врач, похожий на лохматого бульдога.

Я продолжал молчать.

- А год?

Я не ответил.

- В какой стране вы живёте??

Пауза.

- Чем отличается утро от вечера? (Это был, думаю, коронный вопрос.)

Я промолчал.

- Где вы находитесь? – спросил другой врач.

- На уровне «конечного сущего» – разомкнутого, исковерканного, тленного, дольнего, преходящего сущего. Все его элементы связаны друг с другом – и потому говорить о подлинном, независимом существовании частей мироздания, окружающих нас со всех сторон, нельзя. Вы пытаетесь сделать так, чтобы я заблудился в лабиринте разума, но у вас ничего не выйдет.

- Вы троцкист? – внезапно спросил главврач, доставая из кармана будильник.

- Это вы троцкист! Калечите мозги людям! Изыди, сатана!

- Здесь, в бумагах, написано о том, что в палате вы выдавали себя за апельсин…

Я молчал.

- Есть и иное свидетельство: вы спаиваете преподавателей МГУ и отбираете у них квартиры! – радостно воскликнул первый психиатр.

Выдержав паузу, я промолвил:

- Поймите, это не человек «ставит» шизофрению человеку, это бытие ставит ему диагноз. Отношение человеческого «я» к бытию – вопрошание, отношение же бытия к человеку – ВТЭК!

91 ВТЭК – это, образно говоря, борьба с дельфинами в бассейне, погружённом в полную тьму: вы плывёте наугад, а кто-то скользкий, упитанный и невидимый толкает вас со всех сторон своим громадным холодным телом. Я стал раздражённо объяснять дельфинам в халатах о том, что они сейчас занимаются пустым и бесполезным делом, что их профессия – блеф, что душить меня бредовыми, грязными бумажками – глупое дело и что психиатрия – вздорная, блудливая наука, чуждая каких бы то ни было правил, что она приносит вред и заражает «пациентов» нешуточными «расстройствами». Внезапно один из психиатров встал на мою сторону. Взвизгивая, он принялся говорить о том, что вопрос о моём принудительном лечении должен быть решён отрицательно. Мне подумалось, что его слова – хорошо продуманная игра на руку комиссии. Вскоре, ничего не объяснив, меня увели.

/ конец четвёртой части /

92 Мне удалось убежать из сумасшедшего дома: в послеобеденный перерыв я перелез через зелёный деревянный забор и, стремительно пролетев несколько километров по холодеющему лесу, бережно таящему в своих соснах музыку обливающегося кровью сердца, сел в электричку и без билета поехал в верховный, белокаменный град, меня породивший.

93 Должен вам сказать, что контролёры – одна из самых подлых человеческих пород на свете. Они, конечно, не так страшны, как руководители философского факультета МГУ и института «философии» на Волхонке: если директора философских факультетов Москвы, имитируя труд и сыто проповедуя с высоких университетских кафедр о нравственных императивах Канта, пишут грязные кляузы на Лубянку, то контролёры, надо признать, искренни в своём зле и в своей низости. Они идут с двух сторон, иногда с тремя охранниками в чёрном; и простому человеку от них некуда укрыться…

94 Вскоре я был в Москве – в своей квартире. Свет в комнате по-прежнему не горел, и я с удивлением обнаружил, что резиновый коврик, лежавший перед моей дверью, бесследно исчез. Я привык доверять внутреннему голосу, ибо высшая сила заложила в него правоту, превышающую логику рассудка, доводы разума и вечные истины ума. Так вот, внутренний голос мне говорил о том, что мой коврик похитили. И похитили три человека: президент Российской Федерации Владимир Владимирович Путин, его заместитель Медведев и декан философского факультета МГУ Василий Владимирович Баронов. Следует подчеркнуть, что я мог бы пойти в ОВД «Рязанский проспект» и написать «заяву»: прошу привлечь обеих президентов и декана к уголовной ответственности по статье такой-то за кражу коврика (цена которому невелика, рублей сорок), но я ни на кого ничего не написал и не напишу.

95 Вечером мне стало казаться, что за стеной, в соседней квартире, № 166, поселились нехорошие существа. Я был уверен: декан философского факультета МГУ и его помощники через подставных людей сняли эту квартиру, чтобы облучать меня через стену. Думаю, у них была фиолетовая лампочка, которой они пытались облучить меня через стену. Бог им судья.

96 Внезапно взвыл мой старый тёмно-красный телефон: мне позвонила моя старая приятельница, светловолосая тонкая девушка. Она тоже училась на философском факультете МГУ, только позже, и теперь пыталась поступить в аспирантуру. Это была одна из тех идеальных, шиллеровских натур, о которых говорит ранний Достоевский: она верила в высшую Правду, Красоту, Любовь, в сладкий шёпот соловьёв и «мир таинственных духов над этой бездной безымянной»…

97 Оказалось, что, пока я сидел в сумасшедшем доме, в философском сообществе Москвы и срамного града на Неве произошли большие изменения. Оказывается, на философском факультете Высшей Школы Еврейской Экономики воцарился какой-то косматый битник – Виталий Петушиный, специалист по философскому бухгалтерскому учёту в США, замеченный в странных наклонностях: по ночам он тайком доил чужих коров в Подмосковье и, вместе с ведром молока, убегал; что философский факультет СПБГУ возглавил махровый марксист Дуднер, апологет Маркса, опровергающий «философию» Владимира Ильича Бланка, Льва Бронштейна, Якова Свердлова, Урицкого, Юровского и Юрия Андропова и опирающийся на величайшую, первозданную философию Карла Маркса; что на философском факультете МГУ открыли танцпол; что там всё по-прежнему крепкими белорусскими руками «держит» наманекюренный, сытый, сиятельный кремлёвский мыслитель, избитый мною во время придурковатого «доклада» Юргена Хаберчмаса. Правда, в МГУ, как мне сказала девушка, объявился какой-то «секс-символ»: профессор Ашкерова (с которой, правда, я был знаком лишь понаслышке), но его появление ни у кого не вызвало удивления. Светловолосая девушка сообщила мне о том, что, когда она поступала в аспирантуру, декан философского Факультета МГУ Баронов напрямую предложил ей выпить стакан его мочи. Как известно, чтобы стать кандидатом философских наук в МГУ, нужно не только выпить стакан мочи декана, но съесть кусочек хлеба с намазанным на него калом заместителей этого человеколюбивого мыслителя, так что Василий Владимирович сделал моей приятельнице «скидку». И вот представьте теперь: шиллеровская девушка, стремясь навстречу Платону и Гайдну, с высокими помыслами в душе поступает в МГУ, и такие преподаватели, как Скосилова и Мостикова, учат её (как она сообщила мне в нашем телефонном разговоре) тому, как жечь волосы на лобке, и проповедуют ей об эстетических аспектах мужского кала. Понимаете, для существа, воспитанного на «Коронационной мессе» и «Заиде» Моцарта, на Рафаэле и «Вешних водах» Ивана Тургенева, на Цветаевой и «Мадонне в скалах» Леонардо, такие «лекции» и такое требование не просто гнусны, а кощунственны. Ей, кроме того, намекнули о том, что в аспирантуру можно проникнуть «через постель», но на это она ничего не сказала. Светловолосая девушка обещала доброму седому декану подумать о его предложении: я же поклялся мстить, мстить за неё и за Философию. Мне стало очень жаль её. Не подумайте, дорогие заседатели, ничего дурного: мужская жалость бывает братской.

98 Решив не заявлять на Путина, Медведева и пахана МГУ за кражу коврика, я поклялся отомстить: я составил список жертв и умственным оком набросал сценарий моих дальнейших действий. Сейчас, сейчас, милые мои, я поведаю вам о нём. Во-первых, я решил убить двенадцать человек, во-вторых, я решил разбить окна в философских притонах Москвы и пошлого града на Неве. Дело в том, замечу в скобках, что на Неве народилась и воцарилась новая и весьма своеобразная порода – порода лжеаристократов, порода тех, коих Базаров когда-то назвал «аристократишками». К числу таковых, например, принадлежит один из хозяев философского бандитского Петербурга Роман Викторович Манилов – малограмотный буржуй, симулирующий труд, но при этом настырно занимающийся «философским» бизнесом и открывший на берегах Фонтанки свой магазин интимных философских услуг. Я поклялся проколоть шины шикарного автомобиля, на котором некто Котельников возит по Москве босса философского МГУ Баронова; я Богом поклялся разбить витрину библиотеки имени малограмотного стукача А.Ф. Лосева на Старом Арбате; я дал слово Философии прийти и – чего бы это ни стоило – перерезать провода в Бывшей Партийной Школе, засоряющей русскую землю; я поклялся пронести канистры с бензином в «греческую гимназию» на Проспекте Мира, в которой, не попадая в падежи (Плотин «Эннеады» 4.8, заглавие), вовсю орудует московский Соловей-разбойник Юрий Анатольевич Шипучин; я решил поджечь в Переделкино дачу лже -профессора МГУ Геннадия Ивановича Полковникова (разжалованного мною за тунеядство и лицемерие в поручики), я слово дал порезать ножом кожаные двери квартиры в Хамовниках лысого Дартангафа (Тёмы Кротова) и квартиры на улице Гарибальди короля Клавдия (В.В. Крутова); я всей душой поклялся мстить, мстить и мстить!.. Уф! Дайте мне отдышаться!.. В великой республиканской трагедии Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе» есть чудесная сцена, и по её эффектности и подлинной театральности её можно сравнить разве что с ковкой мечей в «Зигфриде»: это сцена в которой Джанеттино Дориа вместе с трусливым прокуратором Ломеллино составляют «расстрельный список» – список тех, кого Дориа намеревается убить.

99 Вот список тех, кого я поклялся убить: (1) Салам Керимыч Латунский (этик-тунеядец, всю жизнь занимавшийся словоблудием, доносительством и карманным бильярдом); (2) Василий Владимирович Баронов (пахан факультета фаллософии МГУ, которому после моих кулаков хирурги наложили три шва на лицо); (3) «химический» философ-вредитель с химфака МГУ Киселёв, второй муж одной хорошо известной криминальному миру тучной особы; (4) «фортач» В.В. Крутов с некультурной кафедры «Истории культуры теории», который, злоупотребляя своим ростом, пролезает в форточки чужих дач в Подмосковье, а потом, цитируя Горация и Проперция, злорадно сбывает краденое; этот занимает коварную, незаметную должность при Миронове В.В.: «зам. по лампочкам и психушкам»; (5) Барнаульский Лев, чалмейстер и восторженный поппероман, адепт лже -философии США Валерий Владимирович Перфильев, не один год с голыми пятками льстиво танцующий перед начальством барнаульский рок-н-ролл… (Остановлюсь на секунду и укажу на то, что, на мой взгляд, в Северной Америке всё же был один великий, добрый, святой человек – Эдгар Алан Поэ. Гениальный Дебюсси написал по его произведениям две «недописанных» оперы: «Падение дома…» и «Чёрт на колокольне», их партитуры или записи я давно ищу…); (6) Шестым под мой нож пойдёт лысый Козырь, (7) седьмым – интеллектуал, хозяин ресторана «Шаурма» Рубен Грантович Асисян, этик-расист, оскверняющий величие русского и других народов свой гадкой «этикой межрасовой толерантности», размывающей своеобразие и неповторимость этносов, (8) восьмым – монстр-циклоп Роман Викторович Манилов из Санкт-Петербурга, приложивший руку к позорному изданию «Эннеад» великого Плотина; я подниму свою руку и свой меч и на женщин, ибо женщинами таковых не считаю: (9) девятым в Аид отправится ВИП-профессор Ашкерова, (10) десятой – похожая на пьяного вальяжного тюленя порно-дизайнер А. Лебедева, выпустившая бездарный, малограмотный перевод «Греческих досократиков»; одиннадцатым пойдёт… впрочем, об этом я пока умолчу…

100 Одержимый адской злобой, я выскочил из квартиры, пробежал без билета в метро и отправился в центр Москвы – на Волхонку. Я поехал туда для того, чтобы снова (не опять, а снова) бить стёкла в публичном институте по оказанию интимных философских услуг. Но туда я не попал. Не помня себя, изрядно пьяный, я как-то очутился на Лубянке и случайно (хотя кто объяснит мне, что такое случайность? Эпикур? Да, Эпикур с его h tuch astato ς («непостоянным случаем») из «Письма Менекею»! Но, замечу, были и другие интерпретации глубинных осей человеческого бытия: например, прозвучала идея Гегеля о диалектическом взаимодействии случайности, необходимости и возможности!..)

Не знаю, вероятно, и случайность, и необходимость, и возможность, и спонтанность, и механический и безличный фатум, и Божье Провидение сомкнулись вокруг меня в единый нерасторжимый узел и сделали так, что я – не помня себя – оказался в центре Москвы, на Лубянке, и увидел на экране расфуфыренного магазина «Библио-Примус» голову американского профессора Деннета, прикатившего в Россию на деньги одного бизнесмена-самодура.

101 Я ворвался в зал, где (как потом выяснилось из милицейского протокола) проходила презентация книги Соломона Волкова под названием «Бостонский зомбарь», – и, увидев одного из Трёх Толстяков, подмявших своими пухлыми задами философский факультет университета имени Михайло Ломолобова, ринулся к трибуне и ударил Толстяка кулаком по лицу. Рядом, как сейчас помню, сидел какой-то патлатый накуренный хоббит, сам Дениэл Деннет. Кажется, он был изрядно пьян, пьянее меня. Но это не так важно.

102 Завизжали пахнущие ухоженным телом элитные женщины, прибежала злая охрана, и вскоре пожаловал сам Модест Петрович Мусоргский в лице трёх сержантов с автоматами и полицейской овчарки…

103 Мне показалось, что американский «философ» Деннет хотел пойти свидетелем или понятым по этому уголовному делу. Нашлись и другие доброхоты. Короче, кто из них всех был «бостонский зомбарь», я так и не понял.

104 Вместе с собакой мы сели в белый полицейский «батон» и куда-то отправились. Я сразу объяснил сержантам о том, что у меня два белых билета, что поэтому я могу сдавать посуду без очереди и что оформлять материал в ОВД на меня по закону нельзя. Овчарка от удивления открыла пасть, и мне показалось, что она одна мне поверила. Вскоре мы, не заезжая в полицию, очутились возле пыльного тёмно-бардового здания, от одного вида которого у любого человека начинал болеть живот. Это был вытрезвитель. В нём я, без церемоний, потребовал заведующего, ну, то есть того, кто возглавляет кафедру. Меня привели к немолодой улыбчивой женщине, начальнице вытрезвителя, и мы остались с ней наедине. Я ей всё объяснил. То есть, разумеется, не всё, ибо вся правда жизни страшнее самого страха. Эта дама зачем-то стала рассказывать мне какую-то чепуху и, когда узнала от меня о том, что я некогда работал в газете (названия которой не хочу упоминать), где составлял астрологические прогнозы «о чём говорят звёзды», переполошилась и страшно заинтересовалась. Она, оказывается, тоже читала гороскопы и прогнозы, и очень может быть, что именно мои. Она была в чине капитана, и меня, признаться, удивило её дружелюбие. Вытрезвитель – это не кафедра философского факультета, на которой важные заведующие (например, Александр Львович Доброхлебов или избитый мною Перфильев) годами шлифуют железобетонный памятник своей титанической гордыни. Нет, вытрезвитель – это тихая дыра, в которой спят пауки пенсионного возраста, и для полицейского работать в вытрезвителе – позор. Я почувствовал сострадание к Елене (капитаншу звали Еленой). Она была, по меркам ОВД, неудачницей. С другой стороны, ещё неизвестно, что хуже: быть директором вытрезвителя или сотрудником Института Философии, что напротив Храма Христа Спасителя. Директриса вынуждена сутками сидеть в вытрезвителе и, откровенно говоря, сама не знает, чем занимается, – а чем, скажите, заняты философы означенного института? Собираясь на секторах, они играют в карты, в фантики, пьют (не воду и не боржоми), раскладывают на столах пасьянсы (особенно в этом силён профессор Помидоров), иногда поют хором песню про «подмосковные вечера», занимаются извращённой телесной любовью или, усевшись на своих рабочих местах или в деканате, сытно кушают руками (мне не раз доводилось наблюдать сцены обжорства, которые и не снились Рабле). Директриса развеселилась, а когда я ей рассказал о том, как в детстве пытался угнать из троллейбусного парка троллейбус, стала громко смеяться и поведала мне о том, как она, когда была маленькой, – из любопытства – украла в магазине игрушечную шарманку. Просто так. Чтобы пережить вкус преступления. Наверное, это и привело её в Высшую Школу Милиции, а затем в вытрезвитель. В любом случае Высшая Школа Милиции в нравственном отношении выше крыши – то есть выше философского факультета Высшей Школы Еврейской Экономики, ниже которого и придумать ничего нельзя. Милицейская школа готовит искренних, осмотрительных, зорких специалистов, тогда как философский факультет ВШЕЭ воспитывает прохиндеев, лихоимцев, симулянтов, душегубов и доходяг: таких как Файер, Лёня Друскин, Ааронов, Василий Носов, Наум Порус, Шох, Сокулёр, Соколов-младший… Картечью! Картечью!.. Поручик, картечью!.. Эта интеллигентная публика способна разве что на совместный просмотр «Дома-2», или на живодёрство, или на доскональный гносеологический анализ многосерийного порно-сериала… Когда суд Истории, или Минос, или Аллах, или Осирис призовут их к себе, о! сколь далека будет скамья подсудимых! Я посвятил Елене стихотворение. Вот оно:

На ромашковом поле встречал я рассвет.

Солнцу юному громко пропел я: привет!

На ромашковом поле встречал я закат.

Был я ветром объят, и я ветру был рад.

Над ромашковым полем мерцала луна.

Белолицею девой казалась она.

Над ромашковым полем созвездья цвели,

И заря улыбалась в багровой дали.

На ромашковом поле усну навсегда:

Над ромашковым полем не властны года.

105 Елена напомнила мне одну преподавательницу философского факультета МГУ, которая в Перестройку занималась перепродажей косметики, а потом стала преподавать в МГУ «философию Фуко» на кафедре, возглавляемой немолодым мужчиной, лицо которого свидетельствовало о том, что он в Перестройку спекулировал просроченным пивом. Слышно, что эта неласковая преподавательница недавно защитила докторскую диссертацию под названием «Понтий Пилат – методолог науки».

106 Вскоре меня выпустили из вытрезвителя. Никто никуда не заявлял, а органы ничего возбудить не могли. Коса нашла на камень; и две отрасли порабощения человеческого «Я» – психиатрия и полиция – оказались обезврежены друг другом. Лена дала мне 50 рублей на метро, и я отправился домой. Вскоре я уже был дома. Свет по-прежнему не горел. Я засандалил плюшку и погрузился в томный сон. Железные птицы беззвучно танцевали в моём мозгу, и ласковый ветер улыбался мне взором любовью поражённой Леды. В дверь позвонили. Вообще-то, насколько я помню, дверной звонок у меня не работал. «Странно!» – в ужасе подумал я, и трясогузки страха побежали вверх по стенам. Подойдя к двери, я посмотрел в дверной глазок и увидел, что на лестничной площадке стоит умершая несколько лет назад Галина Александровна К., одна добрая пожилая скрипачка. Я не стал ей открывать – я не люблю открывать двери покойникам. В этот момент я почувствовал всеми чакрами своего похолодевшего за годы героической, святой борьбы во имя Философии тела, что снявший соседнюю квартиру декан философского факультета МГУ В.В. Миронов включил в своей комнате лампочку. Этой лампочки я не видел, но слышал, чуял и даже явственно, твёрдо знал, что она фиолетового цвета, не зелёного, не жёлтого, не цвета глаз морской звезды, а именно фиолетового! Они меня облучают! Они облучают меня из соседней квартиры! Посудите сами, милые мои, драгоценные читатели, что мне оставалось делать? Как быть? Кого любить и чем дышать? Если ко мне приходят по ночам покойники, если Путины крадут мои коврики, а доктора философских наук пытаются облучить меня через стену фиолетовыми лампочками, то, кажется, мои карты биты. Но не тут-то было! Я хлопнул ещё плюшку, запил её двумя рюмками холодной русской водки и сел переводить с немецкого «Страсти по Иоанну» Иоганна Себастьяна Баха. В дверь опять позвонили. Я посмотрел в глазок и увидел покойного С.С. Аверинцева, одного неряшливого переводчика; он, как я понимаю, пришёл ко мне в гости. Открывать я не стал. Я вернулся на кухню, выпил бутылку чешского пива, потом грохнул ещё плюшку и стал переводить дальше. Больше ко мне в дверь никто не звонил. Наверное, у покойников настал перекур.

107 Я выключил настольную лампу, лёг на пол и уснул. На меня нахлынула похожая на огромную рыбу медуза. И мне приснился ужасный сон. Первый сон был настолько страшен и дик, что пересказывать его вам я не решаюсь. Поэтому я поведаю о втором сне: мне привиделась Голгофа: стылые тучи, три креста, зной, иссушающее, напряжённое безмолвие. На кресте, расположенном в середине, – распятая Философия. Она – красивая печальная женщина с терновым венцом на голове. По её лицу мраморного цвета текут слёзы. Её светлый хитон в крови. Внизу, у её ног, стоят Понтий Пилат и несколько вооружённых римлян. Пилат – высокий седой старик с низким лбом и широкой челюстью – берёт копьё у одного из воинов и голосом члена-корреспондента Российской Академии Наук декана Баронова В.В., обращаясь к Философии, восклицает:

– Эписюнаксэй тус эклектус эк тон тессарон анэмон! Хэмас!

Молчание. Пилат, приходит в ярость и, рассвирепев до последнего предела, визжит:

- Эго эйми хо басилеус эпи тэс гэс! Эго! Тханатос сой! – затем берёт и пронзает копьём сердце распятой Философии. Философия в муках умирает, но жизнь, исступлённо терзаясь, никак не может её покинуть.

Сверкает молния, и раздаётся гром. Распятый рядом добрый разбойник, философ N, тихо вскрикивает:

– Мнэстхэти му хотан элтхэс эйс тэн басилейан су!

Висевший рядом с ними на кресте, распятый по ошибке злой разбойник Борис Яковлевич Копчёный, завхоз философского факультета МГУ, глядя на умирающую Философию, по-русски кричит:

– Так тебе и надо, слезливая курва! Сдохни, дура!

Философию сжимают судороги, она чахнет, её глаза закатываются. Тогда Понтий Пилат приказывает одному из стражей взять на копьё губку, пропитанную его, Пилата, уриной, и поднести губку к лицу Философии. Но страж не успевает этого совершить: Философия умирает.

– Тетелестай! – кричит философ N.

Наступает мёртвая тишина. Понтий Пилат поворачивается и неспешно удаляется. Римские воины следуют за ним. Где-то вверху, на незримой высоте, печально кричит одинокая птица.

108 Я проснулся. Сразу же я решил ехать в МГУ. Когда-то в древности, как известно, была тирания Писистрата, затем, в средние века, существовала тирания майордомов. Теперь же в России, на философских факультетах, царит тирания завхозов. Словно проворная моль, завхозы прокрались в университеты и, спрятавшись под личины степеней и должностей, замаскировавшись, делают вид, что мыслят. На самом же деле они оформляют. Нет ничего страшнее завхоза-оформителя, считающего себя учёным и мыслителем. У завхоза нет ничего ни в душе, ни в сердце, ни в уме, но зато у него есть печать. Завладев печатью философского факультета МГУ, завхозы обретают тем самым надёжное, незыблемое место под Солнцем; и если у завхоза есть печать, которую он может поставить или не поставить на чей-то листик, то, значит, на факультете он царь и Бог. Сойдя со страниц известного романа Салтыкова-Щедрина, эти завхозы с деловитым видом явились на факультеты и образовали своего рода касту – высший клан людей, возвышающихся над простыми философами. Я вижу эти сытые лоснящиеся лица: взявшись за руки, они наступают на Философию, показывая мне кредитные карточки, барсетки с евро, «лопатники с капустой». Понимаете, когда завхоз задаётся метафизическими вопросами, например, вопросом о бессмертии души или вопросом о глубинном смысле и подлинной сущности причинности, то Философия, покраснев от стыда, затыкает уши и хочет скрыться куда-нибудь подальше. К числу завхозов-метафизиков относятся, например, Борис Якльч Копчёный, взятый в свиту декана МГУ В.В. Баронова за боевые заслуги (горел в танке) и за лакированные ботинки. Он – крёстный отец всей охраны МГУ, человек, многие годы холуйски простоявший «на шухере» на философском факультете; и единственным отношением к нему, право же, должна быть одна лишь снисходительная ирония. Гораздо страшнее завхоз-самодур Владимир Васильевич Миронов, прокравшийся в Академию Наук и зарезервировавший там шикарное кожаное кресло... Завхоз философствует, опираясь на слухи, на чьи-то неправильные переводы, оглядываясь на чин и боясь уронить своё достоинство. Завхоз – это злой могильщик Философии, её палач и клеветник. Нет, он вовсе не тот весёлый могильщик из «Гамлета»; и те two clowns, gravediggers Шекспира, ничего общего с ним не имеют. Нет, завхоз-метафизик – это злая карикатура и на метафизика, и на работника ЖЭКа, и на человека-образ Божий. Развернув на факультете пустопорожнюю, глупую «интертрепацию», злые завхозы-деканы занялись бессмысленным делом. Но, как знать, быть может, их подрывная деятельность – следствие не их душевной низости, а их непобедимой, всепоглощающей глупости. Страшно, когда завхоз рассуждает об Ибн-Гебироле, или о Бонавентуре, или о Достоевском, или об Августине; и никакого другого средства, кроме мухобойки, от завхоза нет. Когда завхоз-профессор Миронов В.В. развесил на факультете скрытые камеры и нанял какого-то нетрезвого Бармалея для того, чтобы якобы «охранять автомобили учителей у входа на факультет» (а на самом деле – ждать моего прихода и звонить в полицию), то это ещё полбеды: гораздо страшнее, когда такие «мыслители», как упомянутый завхоз и профессор-фрейдист Алексеев, пишут целые учебники, где по-дилетантски рассуждают, например, о «материи» у Платона, тогда как афинский мыслитель о материи никогда не говорил (хотя, к примеру, в диалогах «Политик» и «Тимей» он употребляет слово h ulh, но совсем в ином значении). Так что завхоз, окрылённый гением сына Аристона и Перектионы, куда страшнее пьяного дворника из ЖЭКа, продавшего таджикам свою лопату и с гармошкой расхаживающего по бульварам. Другое дело, что завхоз-профессор Алексеев, много лет назад читавший фрейдистскую чушь «на костях» – на рентгеновских снимках, поступал тем самым ещё глупее. Прославившись этим экзотическим занятием на весь СССР, завхоз Алексеев не может не вызывать у меня, Каина, исступлённого смеха; и мне кажется, что здесь и мухобойка не понадобится…

Дата добавления: 2015-08-27