30 Адвокат сразу понял, что я не дам ему ни копейки, и потому возненавидел меня и стал относиться ко мне с лютой и нескрываемой злобой. Вскоре я узнал, что борьба с адвокатом – это самое сложное и тягостное, что только может быть в каверзном, искажённом, бредовом и уродливом мире, имя которому суд. Балансирование на канате суда – это далеко не самое страшное, что может произойти с человеком, но это балансирование становится невыносимым, когда адвокат изначально настроен против подсудимого.
31 После общения с обозлённым адвокатом, с первого взгляда почуявшим, какие силы и какая, так сказать, академическая мощь на меня наступают, я долго бродил по улицам Москвы, темневшей под куполом туч, и меня одолевали странные и назойливые мысли. «Да, я не Господь Бог, и мне не дано подняться до вселенской любви и, простив своих врагов, возлюбить их и увидеть в них братьев. Более того, я не в силах осудить себя и не способен себя презирать – я могу лишь себя ненавидеть… Но вот вопрос, который, незаметно закравшись в мою душу прохладной тенью, не даёт мне покоя и на который я и поныне не могу найти ответа: почему люди наделены столь сильной и неискоренимой жаждой власти, денег, славы, почестей и льстивого преклонения? Почему? Почему? Почему, заняв какую-то должность в каком-нибудь учреждении, они рвутся по карьерной лестнице ввысь и думают, что на науку или искусство можно взглянуть с точки зрения чиновничьей иерархии? Вся эта иерархия, на вершину которой вскарабкались «философские» бонзы, – мыльный пузырь, и он дёржится, говоря откровенно, на подковёрных интригах, связях с власть имущими и тайными звонками могущественным покровителям из силовых ведомств. Конечно, всё это – мышиная возня, и думать об этом вздоре, значит, придавать ему значение, которого он вовсе не заслуживает. Но меня печалит другое: эти «философы», эти мародёры мысли, эти любомудры с «девяти до шести вечера» – все они, прячась за свои чины, губят тем самым живую и вечно юную ткань Философии. Поделив между собой места и распределив должности, словно куски жареной курицы, эти господа Молчалины Салтыкова-Щедрина забыли о том, что на Философию нельзя смотреть глазами бюрократа и что подлинная Мысль, снова и снова открывая в себе неисчерпаемые богатства, никакой чиновничьей иерархии не признаёт и не приемлет. Они погубили Философию тем, что сделали из неё «науку»! Философия – не наука: она – искусство. Взгляните на этих облезлых мошенников, нагло подменивших Философию какой-то вздорной и блудливой дисциплиной, «методологией науки»! В этом гнусном словосочетании таится ещё более гнусный смысл: Философия никакой методологии не приемлет. Как гений и злодейство, Философия и «методология науки», метущая всякий мусор, несовместимы. Проныры, засевшие, словно клопы, в МГУ, общими усилиями выкатили на сцену философии пыльные деревянные декорации, пахнущие конской мочой, и придумали для этих декораций придурковатое название – «методология науки». Про политолохию и пиар я вообще говорить не хочу, и моё перо стыдливо повисает в воздухе…
А что такое, скажите, «мнение философского сообщества»? Это вздор, блеф, это сумма подлости, помноженная на коэффициент подхалимства и вынесенная за скобки совести».
32 Видя сиятельных господ московской философии – а они проплывали перед моим взором, словно лакированные шахматные фигуры, – я поражался тому, насколько глубоко человеческой природе присущ садизм. Эти, с позволения сказать, люди находили величайшее наслаждение в истязании других, маленьких людей. Это твердолобые жулики, эти казначеи «философии» и ростовщики мыслей не просто радовались страданиям и мучениям людей – они полагали, что такими способами они защищают философию. Поверь мне, мой далёкий читатель, я могу так говорить, ибо на моих плечах, словно погоны, лежат два «белых билета»: на одном плече – слабоумие, на другом – прогрессирующая шизофрения … Должен признаться, что такая двойственность невольно вызывает у меня изумление. В самом деле, как, каким образом debilitas mentis может сосуществовать с «расщеплением мозга»? Неужели слабость ума привела его к расщеплению? Или, может быть, наоборот, мой ум, сначала расколовшись и посыпавшись, словно горох на сухой майский асфальт, только затем ослаб и стал похож на холодную медузу, безмолвно лежащую на берегу южного моря? Как, скажите, такое возможно? У меня есть предположение – а на уровне «конечного сущего» мы всегда имеем дело с «предположительным знанием» (которое, правда, от этого радужнее не становится) – у меня есть предположение о том, что моё слабоумие – это дело рук МГУ, а моя шизофрения – это последствия «философских» козней Института «философии» на Волхонке. Таким образом, притон клоунов, возглавляемый карманным вором по кличке Берлиоз, открыв мне двери психушки, предуготовил мне стезю слабоумия, а пыльный и пропахший потом привокзальный ресторан, возглавляемый добрым учителем с большой буквы, обрёк меня на шизофрению. Конечно, мне следует взглянуть на всё это со стороны и увидеть в этой бредовой картине игру случая или хитросплетения случайности. Но вот вопрос, который меня тревожит: а что такое случай? Случай – это непредвиденное, необоснованное, непредсказуемое и нелегальное единичное событие, которое ничему не подчинено: ни судьбе, ни Богу, ни спонтанности, ни даже беззаконию абсурда. Случайность же – это совокупность случаев, свидетельствующая об их неслучайности. В свете этого мне становится ясно, что подрывная деятельность Хозяина «философии» МГУ – это, в сущности, случайная грязь, скопившаяся на дне недопитой рюмки его предшественников, тогда как цепи случайности, которые окружают его величественный трон – это хорошо продуманная тактика его паразитирующей свиты, и эта тактика вовсе не случайна. По правде говоря, чёрных баронов московской философии не стоит бить: на них надо дунуть, как на назойливую моль, и их унесёт ветром. Но случайность-то не так проста, как она кажется на первый взгляд. Случайность – искушение. Случайность создаёт видимость свободы, тогда как на самом деле вовсе не является ни условием, ни спутницей подлинной и безусловной свободы. Почему? Потому что истинная свобода не может опираться на скользкие оси случайности или неверную игру случая, ибо это унизило бы высокое достоинство свободы и человека, на неё претендующего. Впрочем, где вы видели человека? Кто, скажите, может назваться этим гордым именем?..
33 Если некоторых мыслителей привело в философию желание разбогатеть и непомерный аппетит к яствам земным, то других философия привлекла своей туманностью и зыбкостью понятий, в ней царящих. Эти сразу поняли, что на философском острове, где – по сравнению, например, с химией или математикой – нет, казалось бы, чётких и общезначимых правил, легче всего укрыться от бурь инфляции и проще всего, занявшись тихой и незаметной деятельностью, всласть паразитировать и корчить из себя интеллигентов. Неоскудевающая жажда найти своё место под солнцем привела их на московские философские факультеты, где они, столкнувшись с садистами, с Тремя Толстяками (и не только с ними), живо приспособились к их шулерским законам и с годами незаметно сами стали на них похожи
- Но неужели всё так плохо? – кричит мне мой внутренний голос. – Неужели человек настолько плох и подл, что, кроме низости, ни на что больше не способен?
- Да, - отвечаю я, - если взглянуть на лже -академиков, прозаседавшихся лже -профессоров, которые, надев на себя овечью шкуру, пришли обольщать студентов, если вспомнить этих лже -мыслителей, отравляющих интеллектуальным блудом просторы Мысли, если вслушаться в россказни разных «проповедников» Дарвина, Фрейда и Каутского и если взглянуть на повадки тех, кто пляшет перед самодовольным начальством вприсядку, бьёт лакированными ботинками чечётку, водит хороводы и танцует перед ним в шутовском, скоморошьем плясе, то станет ясно: в королевстве датском воцарилась саранча. Иными словами, философия Москвы – это нудизм души, это ступор сознания, или, лучше сказать, словоблудие мысли, осознавшей свою никчёмность и потому устремившейся к низости.
- Погоди, - возражал мне мой внутренний голос, - ты слишком суров к людям. Все они живут в мире, где отсутствует причина и где конец представляет собой неразрешимую загадку. Люди витают в неопределённой и вязкой действительности, и – что ты хочешь? – им остаётся лишь приспосабливаться.
33 Меня одолевали мысли одна мрачнее другой. Такие властные начальники, как воцарившийся в философском МГУ Вий, сразу чувствуют всю тонкость обиды, ибо добывали своё высокое место под солнцем годами подхалимства и угождения вышестоящему начальству. Сытый начальник любит, чтобы его, во-первых, боялись, во-вторых, боясь, уважали и, в-третьих, чтобы его подчинённые – то есть всё философское сообщество Москвы – танцевали вокруг него, прыгая, словно зайцы на задних лапках. Особенно ему нравится, когда вокруг него танцуют и пританцовывают молодые аспирантки в коротких юбках. Сборище прохвостов, спрятавшееся за «философские» чины и самодовольно полагающее, что они творчески и продуктивно занимаются философией, в сущности, позорит Философию своим лицемерным чинопочитанием и интеллектуальным блудом. А что дарует человеку субординация и чинопочитание? Деньги, уважение, власть – то есть все те приторные и ядовитые порошки, от которых человечество не может избавиться с древнейших времён. Вот почему, окидывая мысленным взором древо московской философии, я – хоть и вижу на нём три-четыре гениальные фигуры – не могу не прийти к страшному и внушающему тревогу выводу: на этом древе прочно обосновались клопы, которые десятилетиями пьют людскую кровь и настолько с этим свыклись, что, кажется, и не замечают своей злобы, алчности и пошлости…
34 Такого рода мысли хороводом гномов (по выражению Ференца Листа) кружились вокруг меня, пока я ходил по центру Москвы, и я решил вызвать тёмные силы лже -философии на дуэль. С чего надо было начинать борьбу с проклятым царством лжи и мракобесия? Конечно, следовало рубить его под самый корень, каким бы крепким, жирным и окаменевшим он ни был. Я написал письмо с вызовом на дуэль, насмерть, и отправил его по адресу, «выше» которого, как я думал, и не придумаешь. Вскоре мне позвонили из милиции и картавым голосом сказали о том, что сиятельное лицо, вызванное мною на дуэль, пожаловалось в правоохранительные органы и, приложив к своему заявлению моё письмо с вызовом на дуэль, старалось всеми силами возбудить contra me ещё одно уголовное дело. Картавый голос, звонивший из милиции, въедливо поинтересовался у меня о том, сколько у меня хранится огнестрельного оружия, на что я ответил, что хотел устроить дуэль на ножах, на кривых венецианских ножах. Голос в телефонной трубке сразу замолк…
35 Я случайно узнал о том, что в Москве орудует шайка мошенников, которая, сняв в центре Москвы этаж одного из высотных зданий, занимается отмыванием денег и имитирует какую-то научную деятельность. Это известие меня несколько озадачило… Я сразу увидел в лицах – точнее, в масках – эту «организацию» по отмыванию награбленных денег и представил, что если бы Ломоносов пришёл в университет, названный его именем, и зашёл бы на факультет, гордо провозглашающий себя «философским», то он пришёл бы в ужас, увидев обосновавшиеся там тёмные силы, занимающиеся «политологией», «пиаром», «экономической политикой», «методологией методологии» и прочим… Да он бы, наверное, взял бы дубину и без лишних слов выгнал бы торгующих из храма и расчистил бы путь подлинной Мысли!
/…/
38 Так как дуэль не состоялась, ибо вызванный мною на дуэль Хозяин философского МГУ, Пахан по хате, то есть по кафедре, «Теории болтания и перекрасившегося диалектического материализма» Смурнов В. В. по кличке Вий, протянувший свои белорусские руки в Академию Наук, испугался и трусливо «настучал» в органы правопорядка, – то я решил на время уехать из Москвы. Мне как москвичу, откровенно говоря, ехать некуда, разве что в Афины или в Рим. Ближе – холодный и величавый город на Неве. Туда-то, памятуя о Радищеве, я и поехал. Выпив с проводником плацкартного вагона у него в купе две бутылки крепкого коньяка, я приехал на Ладожский вокзал, где ввязался в пьяную драку с какими-то кубанцами, и вскоре, часов в пять утра, я неспешно шёл по гранитной мостовой Фонтанки, Мойки, стараясь повернуть к Исаакиевской площади. Увидев сию монументальную, блистательную готическую архитектуру, пройдя по бульварам, под арками, вдоль каналов, над которыми свищет холодный и изломанный ветер, пройдя вдоль улиц, на которых Родион Романович, образно говоря, «точил топоры», и увидев exuberantiam pulchritudinis («изобилие красоты») старинных зданий на канале Грибоедова, я написал стихотворение. Вот оно.
Приветствую тебя, безмолвный Град,
Твердыня гордого величья!
Я снова здесь и снова рад
Увидеть вечные обличья
Тех улиц, скверов, площадей,
Соборов, парков и фонтанов,
Где среди тысячи огней,
Мостов и дремлющих каналов
Брожу, мечтая, как во сне,
Любя, терзаясь и рыдая.
Здесь звёзды тают при луне,
В тумане иглами сверкая,
Здесь вечность веет свысока,
Тут красота царит безмолвно,
Здесь золотые облака
Целуют мраморные волны.
Привет тебе, великий Град,
Венец мечты и упоенья,
Холодных тайн безмолвный клад,
Приют надежды и забвенья!
Но я направился в Санкт-Петербург ещё и для того, чтобы открыть для себя его философию. Несомненно, здесь должна была быть своя глубоко оригинальная философия. Я написал это слово сейчас с маленькой буквы – ошибся, нужно было написать его с большой: Философия.
39 Скажу сразу, я искал здесь великих мастеров Философии, Фаустов, гениев, ибо в Москве видел трёх-четырёх таковых.
Философское сообщество Санкт-Петербурга имеет свои особенности, которые мне как москвичу показались весьма любопытными. В Ленинграде нет шайки хозяев, философия там – не бизнес тунеядствующих злых прохвостов, вроде Миши Берлиоза или вице-адмирала Академии Наук, крепко засевших в Москве, основавших фашистскую феодальную систему и окруживших себя льстивыми придворными и прихвостнями. Нет, я не увидел здесь, в Санкт-Петербурге, насилия над Мыслью. Да, часть Философии ленинградские чиновники успели продать придурковатому двойнику московских «политолухов» – «конфликтологам» (что такое конфликтология, я не пойму, думаю, это то же самое, что и отделения пиара, «экономической политики» и политологии МГУ, только под другой – не менее глупой – вывеской), но в целом Философия в Ленинграде в каком-то виде всё-таки сохранилась. Беда Санкт-Петербурга в другом: в нём нет учителей. Бедные, несчастные, ничего не подозревающие студенты и студентки слушают недалёких, но при этом очень вежливых, лже- учителей, и ученикам не с кого – в самом хорошем смысле этого слова – взять пример. Не скрою, меня восхитили студенты. Если в МГУ и в Жёлтом Доме на Волхонке при слове «философия» поднимался злой и неодобрительный смех, если студенты, обучающиеся в Москве, в сущности, относились к Философии с безразличием, то в Санкт-Петербурге, например, в университете, студенты и студентки пришли её, Её, Философию, изучать! Получается, что в Москве царит философский бордель, которым верховодит сытый Собакевич, рассматривающий Философию как средство обогащения и наживы, студенты Философию не любят, но при этом есть три-четыре гениальных преподавателя, на плечах которых, словно на плечах Атлантов, она и поныне держится. В Ленинграде всё не так. Там блистательные студенты, оказавшиеся в заложниках бездарных, никчёмных и малограмотных «преподавал» (иного слова не подберу, прости, читатель), обречены изначально. Никто меня из Ленинграда-Петрограда не выгонял, никто не намекал на то, что я лишний, некий заезжий шарлатан, явившийся «обольщать народы Санкт-Петербурга на четырёх углах ветров». Меня, признаться, очень порадовала вежливость петербуржцев. Она, видимо, сохранилась у них со времён Пьера Безухова и Андрея Болконского. Беда в другом: Античность, то есть, иными словами, философию Древней Греции, в Петрограде преподают олухи – улыбчивые, сахарные, доброжелательные, но всё же олухи.
40 Бандитский философский Петербург возглавляет какой-то старик, отдалённо напоминающий вице-адмирала московской Академии Наук. Античностью душит студентов человек по фамилии Задушин. Такого клоуна я, признаться, не видел нигде – ни в КПЗ, ни в цирке, ни в ПНД, ни в Кащенко, ни в МГУ, ни в вытрезвителе, ни в Институте «философии» на Волхонке, ни в самом страшном сне. Этот двойник (а Ленинград – это город двойников Москвы, это город-клон) был как две капли воды похож на заслуженного юрода земли русской профессора Полковникова, околпачивающего народонаселение МГУ якобы «философией» Греции и Рима. Профессор Задушин превратил тончайшую ткань истории философии в напористое и суетливое словоблудие о Лужкове, о своей собаке, о новостях в Интеренете и прочей чуши… Бедные, бедные, бедные его ученики и ученицы! Не дослушав этого велеречивого Добчинского, я вышел из аудитории, что ленинградцы, кажется, восприняли как хамство. Да, прибавлю, философия Санкт-Петербурга имеет явно еврейский акцент: здесь изучаются семитские языки, что хорошо, и тщательно изучается Библия. Есть специалисты-женщины, исследующие Индию, Античная же Философия в Ленинграде – это его позорная прореха. Это дыра на заду Плюшкина, и некому это дыру заплатать. Больше всего мне бросилась в глаза какая-то необычайная холодность жителей северного Града. Да, они вежливы, но в меру, да, они спокойны – но за всем этим кроется непонятная, непреодолимая и странная холодность. Может быть, думал я, это особенность северного менталитета: с Финского залива дуют холодные ветра, и непрерывно меняющееся небо заставляет жителей города чувствовать себя живущими во льду. А кто пребывает, кто находится во льду? Правильно! 34 песнь Данта, «Inferno», – Люцифер, то есть персонификация зла и порока…
40 Сложно представить, что кто-то в Петрограде пойдёт биться в рукопашную или вызовет кого-то на дуэль на ножах из-за Философии: здесь люди отягощены ничтожнейшими, жалкими и вздорными «философскими» проблемами. Они время от времени желают уплыть в Скандинавию, покататься на катерах по каналам или посидеть в бесконечных кафе Невского проспекта. Прав был капитан Копейкин, когда увидел в шумном и блестящем витринами Санкт-Петербурге волшебный восточный город, – он был прав! Петроград – это осьминог-механизм, услаждающий плоть тех, кто находится в его недрах (и, разумеется, имеет деньги). Вся беда в том, что за всей этой цветастой мишурой не видно Философии. Если в Москве «философская» шайка, возглавляемая тунеядцем из Бреста, устроив «зачистки» в МГУ и «скрутив» многих мыслителей, вытеснила Философию в катакомбы, то в Санкт-Петербурге про Неё просто забыли. В нём ubique regit oblivium et vacuum fastidii («повсюду господствует забвение и пустота отвращения»); на невских берегах неслышной холодной медузой лежит труп Философии, и этот труп, вызывав у меня одно лишь «томление духа», к моему огорчению, пробудил во мне violentum silentium mortis.
41 Одним словом, философское сообщество Санкт-Петербурга – это вежливая и хладнокровная шайка пустословов – сборище бестолковых манекенов, тихих и улыбчивых бездельников и добрых тунеядцев. Нет, это не шабаш «философских» ведьм и «философских» менеджеров Москвы. О, нет! «Философский» Петербург своей мертвенностью представляет для Философии, быть может, даже ещё большую угрозу, чем злая и торгующая «философская» Москва! Если московскую философию можно уподобить огромным мусорным контейнерам, в которые залезло большинство профессоров во главе с «медведем на воеводстве», – контейнерам, в которые коварные и самолюбивые «учителя» с затаённой злобой зовут залезть и студентов, залезть ещё глубже, зарывшись в мусоре навсегда, то санкт-петербургскую философию следует уподобить нескончаемому летаргическому сну оледеневших и замёрзших на невских берегах чиновников, которые, сами того не вполне понимая, виновны в постепенном замерзании и оледенении пока ещё юных студентов и студенток. Москва-философская – это царство, в котором прохвосты, злые клоуны пенсионного возраста и облезлые шулеры настырно оболваниванивают народ исступлённым бредом, Петербург-философский – это царство ленивого Деда Мороза, которому ничего, кроме зарплаты, не надо, и царство Снегурочки, которая забыла о Философии и пошла по модным магазинам, бутикам и салонам красоты.
42 В Ленинграде я случайно узнал о том, что существует какая-то ассоциация важных «шишек» российской философии, куда входят и карманные воры, возглавляющие МГУ и ИФРАН, и старик-декан, приватизировавший философию СПБГУ, и ещё кто-то… Я сразу понял, что этот «блеф-клуб» голыми руками не возьмёшь и что сиятельные чинуши объединяются по всей Руси, чтоб не пропасть поодиночке.
43 Я вернулся в Москву, и вскоре состоялся суд. Судила мировой судья – женщина лет пятидесяти. Присутствовал молодой прокурор в мундире, мой злой адвокат и представитель потерпевшего. Сам «пострадавший при штурме философского Перекопа» трусливо предпочёл не появляться. В ходе тщательного судебного разбирательства открылись удивительные факты. Руководство философского МГУ, Три Толстяка, сочинило потрясающий коллективный трактат о том, как я четыре года изучал философию.
Я обвинялся в том, что четыре года бился на факультете головой об стены
(так и было написано!), что пытался изнасиловать студенток, что я хам, алкоголик, что я постоянно шантажирую самоубийством преподавателей факультета, открывая окна на одиннадцатом этаже, что я националист, драчун, что я угрожал убить всех философских функционеров…
С удовольствием всё это прочитав, судья лукаво посмотрела на меня, ожидая, кажется, неистовых проявлений моего возмущения; и мне подумалось, что этот судебный мирок – театр, в котором главные роли играют суфлёры и те, кто спекулирует билетами у входа в театр. Адвокат злобно спросил меня: была ли у меня в детстве травма головы. Я ответил ему, что у меня нет денег. «По существу дела» я обвинялся в побоях и оскорблении. Судья спросила меня, признаю ли я свою вину. Я тихо проговорил: «С моей стороны было покушение на убийство». Адвокат чуть не упал со своего места, молоденький прокурор оживился, девушка-секретарь, записывавшая весь этот юридический бред, выронила ручку, и в зале суда минут на шесть повисла пауза. Я не юрист – затрудняюсь сказать, кто я, – но мне кажется, что, услышав слово «убийство», все участники судебного процесса стали вспоминать номер статьи «убийство». Судья мне не поверила, а про нож я не сказал. Стали зачитывать какие-то бредовые бумаги, составленные функционерами МГУ, и эти бумаги мне кое-что прояснили во всей этой судебно-философской неразберихе. Оказывается, «философская» мафия, возглавляемая членом-корреспондентом Академии Наук Василием Владимировичем Бароновым, удалила меня с факультета (как они недрогнувшей рукой написали) «по подозрению в невменяемости». То есть, иными словами, заманив меня в ПНД, в психушку, и получив от меня мой «белый билет» со слабоумием, они, во-первых, злоупотребив моим доверием и своим служебным положением, использовали мой «белый билет» мне во вред и попрекнули меня им, а во-вторых, они, предварительно сняв с него копию, прислали его сюда, на суд, и вручили юристам. Молодцы! Так держать! Боцман, свистать всех наверх!.. Получается, философские мужи Москвы пошли на то, чтобы попрекнуть слепого его слепотой, глухого его глухотой и сумасшедшего его сумасшествием. Они поступили так, как поступил Хоботов из «Палаты номер шесть», как мог бы поступить разве что Вурм из «Коварства и любви»… Я понял, что такой изощрённой и извращённой «философской» методологии предшествовала серьёзная интеллектуальная деятельность Трёх Толстяков. Кроме того, они, кажется, думали, что я напишу гражданский иск. Ха-ха! Они в суете своей решили, что я буду действовать их методами! Не скрою, меня возмутила подлая клевета о том, что на Дне Философа я вдобавок ко всему напал на какую-то женщину. Я понимал, что с одной стороны на меня смотрит, злорадно причмокивая губками и утирая слюни, философский факультет МГУ, с другой – меня ждут два года Можайской тюрьмы, а с третьей стороны – по мне плачет Кащенко, и, видимо, пожизненное Кащенко, ибо такие глубокомысленные психиатры, как тот, кто вёл мою АСПЭ, вне всякого сомнения, никогда бы не выпустили меня из своего незабвенного заведения. Оцени, мой читатель, всю эту бредовую картину. Я сказал о том, что шёл на убийство – на тройное убийство, ибо на тот «конгресс» должны были приехать ещё два хорошо известных сиятельных лица... Меня спрашивали о том, где я работаю. Я ответил, что состою переводчиком драматического театра, переводчиком музыкальных либретто, историком философии, что я поэт, прозаик… Мне не поверили. Я уточнил, что работал на погрузке книг в библиотеке, лаборантом в ветеринарной Академии и преподавал языки в гимназии. Говоря откровенно, Три Толстяка, прячась друг за друга и за свои чины, умело пытались меня запугать если не милицией, то психушкой, если не психушкой, то судебной расправой. Скажу прямо: им это не удалось. Весёлый прокурор, звонивший за кулисами суда прокурору генеральной прокуратуры Антону Павловичу, отнёсся ко всему с юмором, адвокат не получил ни копейки, а судья встала на мою сторону.
44 Ах, Антон Палыч, Антон Палыч… Да, это я тот злоумышленник, который выкручивал гайку на рельсах. И я выкручивал гайку на рельсах для того, чтобы пустить под откос поезд московской «философии». Вот он, пыхтя, мчится, выбросив на ходу Философию из окна и взяв в вагоны лишь мешки с золотом, любовниц, свояков, малограмотных академиков, собрание сочинений Карла Маркса, на котором они сделали свою карьеру, мягкие кожаные кресла с кремовыми подушками (чтобы было куда сесть), валюту, иностранцев из дальнего зарубежья, проныр-политологов, которым удалось когда-то завести недолгий роман с Большой Политикой, поваров, коробки с подмётными письмами, телевизоры (чтобы смотреть футбол), таблицы истинности (чтобы, занявшись самообманом, создать видимость интеллектуальной «работы»), канистры с самогоном, конспекты «по средневековой философии», в которых кокетливо написано о том, что всё латинское Средневековье напряжённо выясняло, сколько чертей может уместиться на кончике иглы... Я вижу этот шалый паровоз и, подкравшись к рельсам, откручиваю гайку… Постой, Антон Палыч, а может, мне стоит лечь на рельсы? Да ведь я и так лежу на рельсах! Важно другое: я предпочитаю быть Громовым, но не Хоботовым и не Ковриным, ибо быть Хоботовым и Ковриным нельзя, а не быть Громовым тоже нельзя, – и пусть кто-нибудь попробует убедить меня в обратном! Сейчас, сейчас, Антон Палыч, я откручу эту гайку… откручу – и полетит весь этот «философский» экспресс под откос – к чёртовой матери!..
45 По ходу судебного разбирательства выяснилось, что, пока я сидел в КПЗ, первый дознаватель, майор Д., не увидел в моих деяниях на конгрессе состава преступления и написал «отказ» по факту задержания и подозрения в составе преступления. Уголовное дело, таким образом, сразу было приостановлено и закрыто. Спустя несколько часов оно было снова возбуждено, и дела передали другому дознавателю, капитану Ю., а затем оно попало к молодой следовательнице из Рязани. И адвокат, и прокурор, и судья, и я понимали, что так уголовные дела до обвинительного акта не «доводятся». Налицо была явная каверза… Пострадавший на конгрессе, злоупотребляя своим служебным и партийным положением, накляузничал в генеральную прокуратуру, которая моментально дала «сигнал» местной прокуратуре, которая в свою очередь повлияла на дознание следователей. Тем самым «пострадавший при штурме философского Перекопа» сознательно пошёл на то, чтобы воздействовать своим политическим авторитетом на правосудие (на отдельную его отрасль, прокуратуру). В сущности, эту мелкую подлость можно ему простить, меня поражает и удручает другое: почему одно дело можно «пустить под откос», а другому дать «широкую дорогу»? Но следует понимать и другое: низшие чины милиции – это одно (они советовали мне взять с журналистов деньги за мои интервью), офицеры милиции – это совсем другое (они сразу чуют «крыши»), прокуроры (страшно далёкие от народа и от эмпирической действительности) – это третье, а судьи, которые никому не подчиняются, могут позволить себе судить не по чинам, кошелькам, папам и не по партийному и академическому статусу, а по сути. И внезапно – на удивление моему озлобленному адвокату, на удивление весёлому прокурору и пришедшим на суд лжесвидетелям, которые хотели возвести на меня клевету об избиении на том же конгрессе какой-то женщины из РГГУ, – внезапно судья встала на мою сторону.
46 Кончилось всё восемью тысячами рублей штрафа, которых у меня не было.
/ конец первой части /
47 Люди, люди, как мне полюбить вас? Как мне заслужить ваше равнодушие? О большем я и не мечтаю!.. Выйдя из здания суда, я в беспамятстве стал ходить по центру Москвы, и на меня постепенно нахлынули волны воспоминаний. Я не мог понять, чего в них было больше, горечи или боли, – и мне казалось, что огромная злая медуза подхватила меня на свою скользкую спину и стремительно понесла в безбрежный и безымянный океан, глубин которого никому не измерить. Я вспомнил тот день, когда впервые пришёл на факультет, на философский факультет МГУ. Помню тот сентябрьский ветер, помню солнце, изломанное в тысячах окон, и сухой, сухой асфальт, по которому я приближался к сердцу мира – к обители Философии. Я, признаться, ждал, что увижу там, в этом философском Храме, настоящих людей, поэтически думающих и восторженно говорящих о высшем, и полагал, что общение с ними в корне перевернёт и преобразит мою жизнь. Поднявшись на лифте на одиннадцатый этаж, я с замиранием сердца двинулся налево по коридору. Здесь находилась дверь, возле которой висела табличка: «Кафедра бытия и правды». Предвкушая изысканные и неизведанные переживания, которые, несомненно, ожидали меня за этой дверью, я робко открыл её и протиснулся внутрь. Здесь, по-видимому, проходил какой-то семинар. Существо в очках сидело за столом, вокруг которого сидели, надо понимать, студенты. Я стал внимательно вслушиваться в слова этого существа. Речь шла, как кажется, о чём-то очень важном и глубокомысленном. Существо – тогда я не понял, какого пола оно было, – назидательно рассуждало о любви и развивало свою хорошо продуманную концепцию. Из его (или её) слов я понял, что молодой мужчина любит молодую женщину потому, что эта женщина носит плащ точно такого же цвета, какой носила двадцать лет назад мать этого мужчины. Я с любопытством посмотрел на студентов и студенток. Они тщательно записывали слова лектора в тетради. Лектор неопределённого пола, ссылаясь на незыблемые авторитеты, говорил о стадиях созревания, о бессознательном, о различных психозах, о зависти женщины к половым органам мужчины, о рукоблудии как средстве бесконечного приближения к Абсолюту, о человеческих нечистотах как о творческом акте и употреблял разные научные слова, например, libido… Я не удержался и сказал:
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 43 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |