Его «история» показалась мне чем-то вроде закрученного хвоста ядовитой змеи, которую изловили в Африке, привезли в Скандинавию, облили не то ледяной водой, не то керосином, затем подожгли, покрасили гуашью и продали с аукциона. С детства он учился на врача. Когда внезапно, словно звук надтреснувшего колокола на старой башне, нагрянула Перестройка, его родители собрались эмигрировать в Израиль через Австрию и, очутившись в Вене, направились в Канаду. Там и прошли его студенческие годы. В Канаде он уверовал в Бога и стал православным христианином. После канадского университета он записался в ряды волонтёров Красного Креста и восемь лет работал санитаром по всему миру: носил носилки с прокажёнными, работал на переливании крови – от Греции до Норвегии, – кормил булочками французских бродяг в Лионе, работал в русских сумасшедших домах, устраивал горячие обеды нищим, бродягам, бездомным в Москве «на трёх вокзалах»… Вскоре ему за его заслуги норвежское королевство даровало гражданство, Германия – пожизненную визу, а европейское сообщество – какой-то билет, где Антон признавался, насколько я понял, «гражданином мира». Зачем-то он ринулся в политику, и его, не то под Курском, не то на Урале, по состряпанному столичными «хозяевами» делу посадили в КПЗ. Там, с его слов, к нему являлся Господь Бог, Который из кружки с чаем внушал ему светлые мысли и вселял в него надежду на спасение. Так как Антон (не то в Курске, не то на Урале) кричал из карцера надзирателям о том, что он гражданин Норвегии, что он пожалуется на них королю и что он, Антон, верует в Бога Всемогущего, то ему мигом устроили психушку. Три психиатра (не то в Курске, не то на Урале) во главе с усатым главным врачом психиатрии, похожим на Ришелье, истолковали его религиозность и его «норвежское гражданство» как галлюцинацию и передали его обратно сотрудникам милиции. Антон требовал в КПЗ (не то в Курске, не то на Урале) отдельную комнату для того, чтобы творить молитву, и когда к нему явился один уважаемый и известный в тех краях священник, тайком передал ему обращение к норвежскому и русскому правительствам. Священник спрятал его лист под рясу и обещал помочь. Антона избивали надзиратели, заключённые же его полюбили и, когда его под конвоем вели через двор на дознание, кидали ему в окошко конфеты. Если я правильно понял, Антон обвинялся в этом Курске, или в курской губернии, или где-то на Урале, в том, что под видом филиала Красного Креста создаёт какую-то подпольную организацию, целью которой был шпионаж или что-то и того хуже… На суде его оправдали «за отсутствием улик», и он, не оглядываясь, бежал из Курска (или с Урала) в Москву. И тут-то его арестовали вновь. Так как он был на АСПЭ, где имел удовольствие общаться со светилами губернской психиатрии, то в КПЗ он должен был сидеть в ВИП-камере – в камере-люкс, в камере для шизофреников. Его били надзиратели, сажали в карцер. Он усердно молился Богу и верил в лучшее.
54 Антон предлагал мне бежать отсюда, из КПЗ, и, проникнув в Норвегию, махнуть на Северный полюс. Он обещал мне назначить меня директором норвежской психушки на Северном полюсе и помочь мне открыть там театр. Я сказал ему, что театр – это великая вещь, что мы будем ставить в норвежской психушке на Северном полюсе пьесы Шиллера и «Палату номер шесть» Чехова, но что сейчас у меня нет денег на метро… Глядя на Антона, я невольно поражался игре природы: как, каким образом Судьба позволила мне повстречаться со моим двойником?..
55 Что я могу сказать, окидывая мысленным взором камеру шизофреников? Я могу с уверенность утверждать о том, что парень, вообразивший себя слепым, Витя и «гражданин Норвегии» были намного добрее, искреннее и в нравственном отношении выше лже -академиков, лже -профессоров и лже -учителей, оккупировавших философские факультеты Москвы и деловито, нахально и со знанием дела засоряющих просторы Мысли своей сытой и самодовольной болтовнёй, – и что три моих сокамерника бесконечно умнее лже -мудрецов, обосновавшихся в Академии Наук, засевших на секторах и кафедрах, поместивших свои тела в комфортные кресла и годами напряжённо думающих о «философской структуре» своих зарплат. Тая низость своих душ, тщательно скрывая свою бездарность под личиной «мудрости» и прячась за свои чины и научные степени, эти фальшивые учителя оскверняют и Философию, и Русь, и мироздание самим фактом своего существования (на самом деле лже -существования и лже- бытия).
Вскоре меня выпустили из КПЗ, ибо моя «вина» (которая так и осталась для меня покрытой мраком неизвестности) была, очевидно, столь мала, что более двух суток меня в КПЗ держать не стали. Раздражённый милиционер отдал мне шнурки, телефон, паспорт и принадлежавшие мне пятьдесят копеек и указал рукой на дверь. Не оглядываясь, я вышел из ОВД и побрёл по холодным улицам Москвы прочь… Не знаю, что стало с Витей, мнимым слепым и с Антоном. Наверное, они по-прежнему сидят в том же самом КПЗ.
56 Выйдя из КПЗ, я стал бродить в тёмных лабиринтах мёртвого города и внезапно решил сочинить «письмо далёкому и неизвестному другу» – послание будущему поколению философов, которые с чистым сердцем и высокими помыслами придут на философские факультеты Москвы для того, чтобы соприкоснуться с Философией. Я приветствую их всем сердцем, как я приветствовал их из Кащенко, из КПЗ, из вытрезвителя, из ПНД и как я буду приветствовать их из могилы. Будущие юные философы должны знать, что особенность Философии в России заключается в том, что подлинные, истинные философские вопросы подменены в ней вопросами формальными, что «философское» сообщество нынешней Руси создало ложную картину бытия, картину, на которой оболочка довлеет над содержанием; и из-за того, что большинство «мыслителей» не видело и не видит подлинной ткани бытия, их внимание волей-неволей оказывается обращено на ничего не значащие, ложные, вздорные, никчёмные темы. Таким образом, нынешняя философия России представляет собой пустырь, поросший сорной травой, и давно превратилась в мыльные пузыри, медленно витающие в несвежем воздухе. Например, на философском факультете МГУ вопрошание Платона о «всегда сущем» (to on aei) и о бессмертии души оказывается подменено непрерывным вопрошанием сотрудников факультета о финансовом «фоне» их службы, о «карьерном росте», о мнении начальства и о «структуре» зарплат; на философском факультете ИФРАНА вопрошание Аристотеля о «сущности сущего» суживается до вопрошания сотрудников этого достославного «института» о сложных сюжетных линиях латиноамериканских сериалов, до вопрошания о том, кто стоит на воротах в футбольном клубе «Зенит», и философия оказывается подменённой политиканством и тщательным, всесторонним изучением порнографических видеофильмов. Во-первых, будущий юный философ, идя на факультет, должен захватить с собой фонарь Диогена Синопского и, поднеся его к преподавателям, попытаться увидеть, отбрасывает «педагог» тень или нет. Во-вторых, юный философ должен понимать, что картонная пирамида чиновничьего царства, на вершину которой вскарабкались честолюбивый Директор московской «философии» барон Майгель и его сатрапы, – представляет собой метафизическую лестницу, открывающую человеку путь постепенного восхождения – восхождения от абстрактной подлости к подлости конкретной, от универсального подхалимства к подхалимству более целенаправленному, от безденежья к сытому и самодовольному преуспеянию, от ленивой пустоты души к пустоте, прикрывающейся научными степенями и маскирующейся «титулами». Такая «дорога» открывает «ворота» каждому и позволяет любому одиноко идущему по улице человеку, начав с низов, возвыситься до заоблачных философских вершин и, одев на себя личину мудреца, проникнуть сперва в Академию Наук, а затем на кремлёвский паркет… И юный философ должен сознавать, что пойти или не пойти по этой залитой кровью и слезами лестнице – в его силах и целиком зависит от него самого и от того, что латинские мыслители Средневековья называли словосочетанием liberum arbitrium («свободное произволение»)... «Философская» иерархия Москвы – это глухая, слепая, осоловевшая, безжалостная машина, сооружённая дипломированными вампирами, машина-механизм, который болванил и будет болванить столкнувшегося с ним человека до тех пор, пока он не сойдёт с ума, или не покончит с жизнью, или же – что ещё страшнее! – взяв пример с кого-нибудь из философских «бонз» или из их паразитирующей свиты, не станет такими же, как они, и, избрав путь садиста, предастся Люциферу и телом, и умом, и сердцем. Будущий юный студент (или студентка) должны знать и то, чем занимаются эти «любомудры», мыслители и труженики мозгового фронта. Чем же, собственно говоря, они заняты? Собираясь утром на факультетах, они, взявшись за руки, идут устраивать перед самодовольным начальством потешный, скомороший, шутовской пляс (вроде того, который Чайковский изобразил в «Орлеанской деве»): танцуют гопака, бьют в ладоши, скачут вприсядку, стараясь, показав своё усердие, заслужить похвалу начальства, затем собираются на кафедры на «пятиминутки подхалимства», где ждут таких же почестей от младших сотрудников и аспирантов, после этого «утверждают темы» – то есть не осмысляют, а «утверждают», – занимаясь тем самым пустой, никчёмной канцелярской «работой», а после неё бьют баклуши дома, смотрят телевизоры и читают политические газеты. Юный философ должен – не может, а должен! – понимать, что барон Майгель и шестнадцать его заместителей-пауков, образно говоря, так или иначе примутся пить у студента его кровь и попытаются заставить его пить их мочу и что в королевстве философских кривых зеркал царят такие правила, которые нельзя рассматривать с точки зрения здравого смысла. (Да здравый смысл здесь и не нужен: чтоб положить конец призрачному царству «философии» Москвы требуется, пожалуй, лишь одно – топор Родиона Романовича Раскольникова!) Философское царство теней признаёт только один закон: закон стука – закон интеллигентного доноса, культурной ябеды и толерантной кляузы; все остальные смысловые структуры варьируются и легко заменяемы в угоду начальству. Словно краплёная карточная колода, стратеги московской философии проплывали перед моим взором, и я понимал, что апофеоз низости и торжество густой пошлости, происходящие на философских факультетах Москвы, в сущности, представляют собой некую затянувшуюся галлюцинацию – галлюцинацию, незаметно вынырнувшую из сырых горных щелей, нахлынувшую из мрачных подземелий мироздания и оккупировавшую все философские «учреждения» Москвы. Эта галлюцинация – defectus nostrae cognitionis tantum continenter и некая нелегально существующая ложная оболочка бытия, призрачная и в экзистенциальном, и в бытийном, и в религиозном смыслах. В самом деле, если вглядеться внимательней в таких мыслителей, как приватизировавший философию МГУ барон Майгель, то станет ясно: он призрак, фантом, мираж, зыбкое привидение, das Gespenst, to fainomenon, – он ложный и несуществующий телесный комплекс, воздействующий на наши ощущения, он кажется, но не есть: он to on dokoun («кажущееся сущее»), о котором говорил ученик пифагорейца Аминия Парменид. Этот настырный призрак в силу своего глубинного и всепоглощающего зла не имеет самостоятельной бытийной ткани и потому не существует в строгом смысле этого слова. Его «деятельность» – это блеф в блефе, его философствование – это игра краплёными картами в люберецкой пивной, где его окружают жаждущие злата земного лица с картин Якоба Йорданса, а его «бытие» – опечатка в книге, на которую не хватило чернил; это призрак, мерцающий ядовитыми парами в раскалённой пустыне, не более. Злорадно пританцовывающие за его спиной философские «ферзи», например, Фёдор Козырьков, Глеб Копчёных и Салам Латунский, – это даже не телесные комплексы, существующие лишь на уровне наших ощущений, – это акциденции на акциденциях, это случайные наслоения, принесённые случайным ветром из страны по имени Случай; это акциденции второго, третьего, четвёртого порядка… У этих «академических акциденций» есть тринадцать заповедей: умеренность, аккуратность, осторожность, внимательность, бережливость, чинопочитание, трепетное уважение к мнению начальства, миролюбивая алчность, ласковый эгоизм, ленивое безделье, напыщенное и высокопарное пустословие, гордыня и страх перед власть имущими… Как, скажите, эти осведомители-лгуны, эти интеллектуалы-стукачи, эти краснобаи-христопродавцы смеют жить и дышать в стране, породившей «Записки сумасшедшего» Гоголя, «Палату номер шесть» и «Чёрного монаха» Чехова?..
Скользкие вихри подобных мыслей вынесли меня на проезжую часть, и меня чуть не сбила машина. Жаль, что не сбила… Постовой ГАИ грозно рявкнул мне, что за переход в неположенном месте мне полагается штраф пятьсот рублей, но я пронзительно крикнул ему, что у меня два диагноза в двух сумасшедших домах, что я живу за «двумя чертами» бедности, что поэтому я занесён в Красную книгу и мне можно плавать в бассейне без билета и без резиновой шапочки и что я имею право переходить улицу на красный свет… Постовой удивился и ничего на это не сказал. Чёрные мысли – чернее ночи, чернее глаз блуждающего во тьме сырых полей слепого – окутали меня сумрачным покрывалом, и я, пробежав без билета в метро под красный свисток контролёрши, сел на раскалённый зуб стального чудовища и решил отказаться от всех мыслей. Чудовище с визгом захлопнуло двери и, объявляя остановки злым женским голосом, умчало меня на окраину Москвы.
57 Вскоре я очутился дома. Войдя в квартиру, я снова убедился в том, что свет в комнате не горит, и в беспамятстве лёг на пыльный пол лицом вниз. Тёмно-жёлтая ледяная луна с сонным любопытством заглянула в форточку, где-то далеко-далеко печально взвыли волки, и холодный ночной ветер кривым серпом дунул в моё разбитое окно. На меня нахлынула серая, безликая, слепая волна, и мне приснился страшный сон. Мне приснилось, что я очутился среди карт. Карты, построившись в шеренги – от шестёрок до тузов, – тая злорадство, звали меня в их ряды и приглашали вступить в их карточный град. Приглядевшись, я понял, что эти карты, называя себя московскими философами, образуют пасьянс российского философского сообщества и, держа над собой знамя МГУ, выступают от лица Мудрости, Правды, Бытия и Мышления. Вскоре я догадался, что эти карты были краплёными. Здесь было все: и шестёрки, поступившие на философские факультеты для того, чтобы жениться или выйти замуж, покрасоваться в аудиториях нарядами и причёсками и обворожить всех тонким запахом своих изысканных духов; и семёрки, которые, придя на философский факультет, мечтали, получив диплом, проникнуть в Государственную Думу, поиграть в боулинг, посмотреть в клубах стриптиз вокруг шеста и сделать «хороший бизнес в этой стране», щеголяя при этом разными словечками и словосочетаниями, вроде «homo sapiens», «каузальность» или «аморфность»; и восьмёрки, нашедшие в философии уютное пристанище, в котором можно было укрыться и от искусства, и от строгих научных дисциплин, вроде химии и математики; и девятки, которые узнавая друг друга по глазам, образовали на московских философских факультетах своего рода status in statu, или, иными словами, государство в государстве, или структуру, существующую поперёк структуры философских иерархий. (Эти похожие на андрогинов девятки, цитируя Уайльда, Пруста, Пазолини, Андре Жида, Рембо и Верлена, с умным видом давали понять, что их «когорта», презрев оковы Адама и Евы и игнорируя различие полов, представляет собой высшую расу, для которой никто не судья и ничто не помеха и не препятствие. Один из этой когорты – девятка пик – настырно заманивал меня к нему на дачу, предлагая мне присоединиться к групповому изучению диалога Платона «Пир» и к чтению Петрония, Апулея и де Сада.) А вот и десятки – бывшие комсомольцы, прокравшиеся в аспирантуры, магистратуры, в бакалавриат, в буфеты, в винные погреба философского факультета МГУ, в «Совет молодых учёных», в «Совет немолодых учёных», в «Совет по созданию комиссий» и «Комиссию по созданию советов». Вот бакалавры из бакалеи, несостоявшиеся художники и священники, ставшие операторами порнографических фильмов, вот бывшие шулеры и актёры театра миниатюр, пришедшие в философию после сатанинских сект, в которых они жгли на костре кошек, вот суфлёры, обожающие маркиза де Сада, и мародёры, обожающие сидр, запах тлена и распада, вот десятки бубён, щеголяющие знанием Поппера и философии Филиппа Киркорова, а вот затесавшийся в их толпу краплёный козырь, похожий на изобретателя говорящей головы. Ссылаясь на апостола Павла и Плотина и стараясь щегольнуть блестящими лакированными ботинками, этот козырь по фамилии Толстович вдруг принялся злобно и настырно проповедовать мне высококвалифицированную, дипломированную чушь о каких-то «социальных лифтах», о югославских партизанах и о философской методологии стирки. О! А вот и валеты! Вот валет крестей – усатый Дартангав, постигший глубины философии Рене Декарта, облекающий ложь ложью, склоняющийся к многобожию, болеющий за ЦСКА и танцующий дома по вечерам буги-вуги. Я вижу его ржавый оскал, я чую сырые потёмки его души – и мне становится страшно. О! А вот и ещё один философ – червивый (не червонный!) валет Дроздов. Размахивая, словно мельница, руками, он зовёт меня обсудить «философию вещи-не-в-себе» и осмыслить методологические аспекты овощных баз, которыми со знанием дела верховодит его шеф – дальний потомок Казбича профессор и туз червей Салам Керимыч Латунский. Вот ко мне на ржавых коньках по стене подкрадывается валет-педагог по фамилии Грехов. Он вежливо начинает рассказывать мне о «философии школ для малолетних преступников Макаренко», и тут я, не выдержав, начинаю исступлённо смеяться ему в лицо…
…дело в том, что этот бубновый валет совершенно не знает жизни и, так сказать, не постиг её подлинной изнанки. Жизнь прошла его стороной, и теперь, после долгих, напрасно прожитых лет, Грехову не понять ни того, как глубоко он увяз в ложных представлениях, ни того, как далеко он ушёл по извилистой дороге фальшивых мыслей, глупых затей и бесцветных чувств. Этот Грехов, похожий не то на гоблина, не то на накуренного хоббита, не то на коварного карлика Миме из оперы Рихарда Вагнера «Зигфрид», – этот карточный валет-педагог знает о школах для малолетних преступников понаслышке, по фотографиям, по радийным передачам и по нелепым статьям лже -педагогов: он, к примеру, совершенно не понимает того, что такое Детская Комната Милиции. Однажды, когда мне было пятнадцать лет, я вместе со своими друзьями попытался угнать троллейбус из троллейбусного парка, и нас задержала милиция. Помню тот ярко-красный апрельский полдень, помню, помню небосвод, отражавшийся в широкой луже возле троллейбусного парка, и мне никогда не забыть выражения лица молодой капитанши, которую я увидел в странном, загадочном, удивительном королевстве под названием Детская Комната Милиции. Детская Комната Милиции – это не изба Бабы Яги, не подводное царство Нептуна, не берлога, в которой летом скрывается поддатый Дед Мороз, и не помещение с засаленной тюлевой занавесочкой, за которой тихо притаился философ – великий и ужасный Гудвин: Детская Комната Милиции – это явь, это сама жизнь, это exsistentia pura (если использовать выражение Шеллинга), это бхава,это бытие в его кондовом, топорном и неумолимом проявлении. Когда я очутился в Детской Комнате Милиции, то увидел там, под портретами Ленина, капитаншу, – сверкая глазами, она ударила меня по плечу пионерским горном, посулила мне и моим друзьям за угон троллейбуса высшую меру наказания, расстрел, и, дав несколько шоколадных конфет, отпустила…
…Отмахнувшись от надоедливого комара, от преподавателя-валета Грехова, я понял, что карточное герцогство, оказывается, имеет свою кафедральную структуру. Мне стало ясно, что карты сами умеют раскладывать пасьянсы, сами тасуются, сами тусуются и членятся на учебные подразделения. Вот, например, пасьянс под названием «Кафедра эгоизма», раскладываемый членом-корреспондентом российской Академии Наук и многих иностранных академий, лауреатом «Ломоносовских премий», доктором философских наук, профессором Московского Университета имени Михаила Васильевича Ломоносова Василием Владимировичем Бароновым. Вот другой пасьянс: «Кафедра мозга». Его раскладыванием, помахивая в воздухе плёткой, руководит адепт философии Герострата, Анита и Мелета Карабас Карабасыч. Вот пасьянс «Кафедра небытия», залихватски раскладываемый шулером со стажем, талантливым уринотерапевтом, поклонником Мерло-Понти, Мерлин Монро и Марлен Дитрих весёлым профессором, кутюрье Огурёнком, не один год плетущим философские веники в университете имени Ломоносова. Вот дешёвый пасьянс под названием «Кафедра вкуса», его – под звук водосточных труб и под собачий лай – раскладывает тонкий знаток музыки (в основном ранних опер и мотетов Сальери и матерного шансона) философ Моргунов. Вот пасьянс под названием «Кафедра теории рукоблудия и онтологии детского гомосексуализма», раскладываемый двумя целомудренными дамами – Скосиловой и Мостиковой, вот пасьянс, похожий на пускание бумажных самолётиков, на надувание резиновых розовых шаров или на игру в поддавки: «Кафедра благородных девиц», а вот пасьянс «Кафедра истины», раскладываемый учителями, специализирующимися на изготовлении подмётных писем, прослушивании телефонных разговоров и тщательном изучении личной жизни пациентов философского факультета МГУ… А вот пасьянс «с заграничным шиком»: пасьянс под названием «Кафедра блефа». Его, ссылаясь на йогов, на экстрасенсов, на водочные этикетки и на телепередачу «Поле чудес», деловито раскладывает краплёный доцент, еврей-антисемит Инцест Моисеевич Федотов, апологет кулинарии, мокши и астрального секса. Вот пасьянс «Кафедра продуктивного смысла», раскидываемый по столу какими-то носатыми дяденьками и тётеньками, не отбрасывающими тени. Вот «патриотический» пасьянс под кривой вывеской «Кафедра русского футбола». Его, отчаянно матерясь, раскладывает по столу краплёный крупье, профессор, король крестей, джокер русского любомудрия, смеющий выступать от лица святой Руси и русского народа, Барбос Барбосыч Маслёнкин, апологет филомудрия, Крапоткина, фитнеса и Бердяева. Свиваясь змеиными кольцами, карты наступают на меня и, взбираясь по стенам и падая с потолка, словно радиоактивный дождь, пытаются затянуть в свои ряды, предложив мне место шестёрки пик. «Нет! Нет! Нет!» – кричу я. В ужасе я отворачиваюсь, прячусь, загораживаюсь обеими руками и стараюсь провалиться куда угодно – в мышиное, в тараканье, в подземное царства, – лишь бы не видеть злые, самодовольные, сальные карты. И я понимаю: карты могут и сыграть: например, в «дурака», в «пьяницу» или в «пионерку», а могут и показать фокусы: например, фокус под названием «компот» (комиссия по отчислению), или фокус «с аттестацией или переаттестацией» (фашистский фокус, с помощью которого администраторы пьют кровь у младших сотрудников), или фокус «иди на пенсию», или фокус «инсульт» и самый последний фокус: «похороним за счёт факультета, так что скажи «спасибо»»…
58 В карточном королевстве царит незыблемый порядок. Этот порядок зиждется на четырёх китах отечественной мысли: на тузе пик – профессоре Баронове, который с видом счастливого обладателя пивного погреба важно вещает со страниц газет, православных журналов и с экранов телевизоров, – на тузе червей академике Латунском, действующем на двух факультетах через подставных лиц, – на тузе бубён, окопавшемся в бывшей Партийной Школе, – и на обожающем бадминтон и пинг-понг хозяине журнала «Вопросы любомудрия» тузе крестей Порохове.
59 В карточном герцогстве тайные нити власти и рычаги, с помощью которых выпивается кровь, находятся в руках у королев: например, в руках у тучной Клитемнестры из МГУ, готовой во имя «философии медицины», которую она проповедует, умертвить не только Кассандру и Агамемнона, но и Эсхила с Софоклом. Эта королева пик год за годом с наслаждением смотрит на мучения других людей, радуется чужим слезам и чужой боли. Она – та женщина из «Преступления и наказания», которая, смеялась и щёлкала орешки, видя, как убивают лошадь. Кроме неё, впрочем, есть и другие королевы… Весь вопрос в том, захотят ли они дёрнуть за рычаги пыточных машин, истязающих людей, и согласятся ли они продать свою совесть…
60 В герцогстве краплёной философии есть и тени – джокеры. Они таятся под капюшонами и, скользя вдоль грязных стен инкогнито, редко показывают свои злые лица. К числу таковых относятся, например, Фёдор Козырьков, исследующий безликую философию Владимира Соловьёва и годами переливающий из пустого в порожнее, и джокер Глеб Копчёных, «крёстный отец» всей охраны МГУ… В краплёной карточной колоде есть и витающие над головами «привидения» – гиганты далёкого прошлого, отзвучавшего, отшумевшего и сгинувшего, например, малограмотный философ-пасквилянт, картёжных дел мастер Алексей Фёдорович Лоськов, оболгавший великого композитора Скрябина и нанёсший колоссальный вред Философии Греции и Рима, и вежливый профессор-симулянт Валентин Фердинандович Пигус, «стащивший» из немецких книг ошибочные мысли о философии Эллады, и многие, многие другие… Я дунул на эту карточную пирамиду и… проснулся.
/ конец второй части /
61 Проснувшись, я посмотрел по сторонам. Прямо передо мной высилась зелёная стена. Справа от меня, у окна, занавешенного светло-зелёной занавеской, стоял зелёный стол, накрытый зелёной скатертью. На зелёной скатерти лежали широкие зелёные книги и продолговатые листы зелёной бумаги. Я обернулся назад и увидел точно такую же зелёную стену. Слева, возле меня, я обнаружил зелёный стул, на котором виднелась зелёная чашка. Я заглянул в эту чашку и понял, что в неё была налита мутная зелёная жидкость. На зелёном полу валялись какие-то зелёные нити, клочья зелёных газет, скомканная тёмно-зелёная рубашка, зелёный утюг без провода и светло-зелёный смычок. Краем глаза я увидел, что над моей головой нависает грязно-зелёный потолок. Я подошёл к зелёному столу, и, не слыша стука своего холодеющего сердца, взял наугад одну из зелёных книг, и, раскрыв её на середине, принялся читать. В книге зелёными буквами было написано о зелёной роще, которая упирается в зелёный холм, на котором растёт свежая тёмно-зелёная трава… В ужасе я захлопнул зелёную книгу, и, стараясь не смотреть на свои руки, распахнул зелёную занавеску, и сквозь светло-зелёное стекло окна увидел бескрайнюю зелёную долину. Она была пустынна; устремляясь к ярко-зелёному горизонту, она пропадала в бесконечных просторах поросших зелёной травой полей и исчезала в клочьях мутно-зелёного тумана, освещаемого то тут, то там тусклыми лучами светло-зелёного солнца. Я резко повернулся назад и внезапно обнаружил зеркало. Оно тихо висело на зелёной стене, и я удивился тому, что раньше его не заметил. Сделав несколько шагов к зеркалу, я случайно увидел, что кончики моих ботинок были зелёного цвета, и, изо всех сил стараясь не смотреть на свои ноги, попытался вспомнить, какое сегодня число и какой сегодня день недели. Подойдя к зеркалу, ни о чём не думая и ничего не помня, я твёрдо вперил взор в его гладкую зелёную поверхность и увидел в нём чью-то зелёную голову. Отшатнувшись в сторону, я принялся нервно ходить по старому зелёному паркету, стараясь что-то сказать, но не находил слов. Прошло, должно быть, некоторое время. Судорожно глядя по сторонам, я вскоре понял, что в зелёной комнате не было двери.
«Где я? Где я? – пронеслось у меня в голове. – Как я сюда попал? Почему всё стало зелёным?»
На полу валялись зелёные кеды, и я, сняв свои зелёные ботинки, одел их.
Вдруг с потолка свесился какой-то зелёный крюк, похожий на шланг, и из него с шипом хлынула струя зелёной воды. Я вздрогнул и, подняв в воздух зелёные руки, неистово закричал зелёным голосом: «А!»… и… проснулся. В страхе оглядевшись по сторонам, я понял, что лежу на грязном коричневом полу в своей квартире. Меня окружали полки с красными, синими, коричневыми корешками книг, надо мной нависал белый потолок, а сквозь разбитое окно, гнусно ухмыляясь, на меня смотрело светло-оранжевое солнце.
Пройдя на кухню, я почувствовал, что сейчас в мире что-то должно начаться, но всё никак не начнётся, что причина этой задержки – я и что сквозь окна моей квартиры на меня выжидающе смотрит что-то сонное, безликое, мутное и безглазое. Я сел на синий табурет и вдруг вспомнил о том, как я несколько лет назад во второй раз пришёл на философский факультет МГУ.
62 Идя во второй раз на философский факультет, я заранее решил ничему не удивляться и, помня о лекции профессора Скосиловой, на которой я узнал о том, что рукоблудие – это метафизическое приближение к Абсолюту, а хождение в туалет – это творческий акт человеческого «я» и своего рода самовыражение эстетического начала, присутствующего в каждом человеке, дал себе слово не вмешиваться в философские рассуждение учителей, доцентов, кандидатов, докторов и фельдшеров философского факультета МГУ и, несмотря ни на что, остаться молчаливым свидетелем их лекций и семинаров. Поднявшись на одиннадцатый этаж, я увидел, что факультет по-прежнему живёт, надо понимать, духовной жизнью и всё идёт своим незыблемым и вековечным путём. По коридору сновали дяди и тёти, учителя и студенты, и ничто, казалось бы, не предвещало катастрофических событий, великих свершений и трагической развязки. Я незаметно пошёл по коридору и с радостью почувствовал, что на меня никто не обращает внимания. Подойдя к стенду «Кафедры философских мозолей», я принялся читать названия курсовых и дипломных работ студентов этой кафедры, но тут какой-то импозантный мужчина в дорогом чёрном костюме и в белых чешках, поглаживая свою седую бородку, ласково поглядел на меня и, указывая на дверь «Кафедры философских мозолей», нежно прошептал:
- Молодой человек, заходите к нам.
- Зачем? – равнодушно спросил я.
- Через пятнадцать минут на нашей кафедре состоится важнейшее философское мероприятие, – чуть громче промолвил мужчина.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 44 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |