Паоло убил её мужа! Лоренцо стал его жертвой!..
Вне себя, Мария выбежала на улицу и встретила на бульваре Антонио. Она была в страшном волнении и рассказала ему обо всём случившемся и о том, что она могла любить такого страшного человека. Заламывая руки, она рыдала от отчаяния. Антонио признался ей в любви. Мария оттолкнула его и в безумном помрачении бросилась прочь по улице. Отвергнутый Антонио кинулся к дому, в котором жил Паоло, ворвался по ступеням в спальню и заколол Паоло кинжалом. Затем, не мешкая ни минуты, Антонио вонзил свой изогнутый кинжал себе в сердце…
Когда Мария узнала о случившемся, то она упала без чувств и долго не приходила в себя. Она была в лихорадке. Думали, что она умрёт. Она впала в помешательство. Говорили, что она хотела покончить с жизнью… Она ушла из города, и больше её никто не видел. Не знаю, что с ней стало потом….
--------------------------------------------------------------------------------------------
Белые стены давили нестерпимо. Плоскости стен расширялись и, притаившись, указывали на то, что весь мир, находящийся вокруг прямоугольного помещения, расслаблен и вял.
Стены давили нестерпимо.
- Я предлагаю вам успокоиться.
Мимо меня быстро прошли врачи с непроницаемыми лицами.
Казалось, что на границе комнат с белыми стенами и всего остального мира пульсирует и дышит бесцветная острота – острота дыхания и трепета жизни …
Белые прямоугольные стены устремлялись в высь и, протягивая свои невидимые руки в небеса, старались заполонить своей белизной мир….
Факты
Роман-быль
1 На философский факультет МГУ я попал по амнистии. Уголовный суд освободил меня от наказания, и я поступил в МГУ. Не скрою, на факультете многие мне почему-то завидовали. Иногда писали мелкие кляузы и доносы начальству. Я этого не понимал и не понимаю. Сам я никуда не жаловался и ни на кого ничего не написал.
2 Сперва сытый заведующий ИЗФ, злоупотребив своей административной властью, выгнал меня с кафедры за то, что я говорил о Спинозе по-латыни, а он её не понимал. После этого тощий, как червь, усатый заместитель сытого заведующего поступил, на мой взгляд, очень низко и, не указав своего имени, анонимно подал бумагу Трём Толстякам, сидящим в деканате. Они хитро подшили её в моё «дело» и навострили уши.
3 Я «перешёл» на кафедру амазонок, или, иначе говоря, на кафедру культурных и благородных девиц. Здесь меня уже ждали: пронырливый и льстивый Датчанин, один из заместителей Трёх Толстяков, фамилия которого похожа на немецкое слово kurz («короткий»), зачем-то собрал про меня разные слухи и сплетни и – в угоду начальству – явно собирался мне напакостить. Зачем? Почему люди не любят друг друга?.. Этот Датчанин отказался мне перезасчитать «пятёрку» по латинскому языку и не захотел засчитать «пятёрку» по греческому за свой курс латыни, на который я не ходил, ибо не сразу оказался на кафедре благородных девиц. После экзамена злой Датчанин подал гадкую, грязную, мерзкую бумагу Трём Толстякам о том, что я якобы угрожал «покончить с жизнью», «метался по аудитории» и прочее. Низкорослый потомок датского короля Клавдия, несомненно, поступил очень подло: я, честно говоря, и не представлял себе, как можно пойти и на кого-то написать донос. Не жалко ли бумаги и чернил?.. Три Толстяка из деканата тихо и без лишнего шума, как выяснилось позже, подшили его мелкую кляузу к моему делу.
4 Видя такое к себе отношение, я перешёл на кафедру Уринотерапии, возглавляемую признанным мэтром отечественной философии, знающим два слова по-французски, полтора по-немецки и одно по-английски. Признаюсь, я не любитель уринотерапии, пусть даже её преподаёт такой добрый и, в сущности, вовсе не злой человек, как полный тёзка Шаляпина и Тютчева, и суетные и досужие измышления его приближённых мне, скажу откровенно, бесконечно чужды. Я сразу увидел, что мэтр Огурёнок мастерски и, видимо, на протяжении десятков лет увлечённо занимается, образно говоря, катанием тухлых яиц, носящих, надо признать, весьма замысловатые названия, например: libido, totem и прочее. Я перешёл на кафедру Политолохии, тщательно маскирующую свою бездарность под вывеской «Этики». Там я познакомился со стаей людишек, которая явно объединялась по национальному признаку и сильно недолюбливала Пушкина за «Кавказского пленника», а Лермонтова за стихотворение о полдневном жаре в долине Дагестана… Должен заметить, что не считаю какой-либо народ лучше или хуже другого народа, и моя h misanqrwpia парит надо всеми национальными барьерами, дело не в этом: меня поразило тотальное, фундаментальное, несгибаемое и непреодолимое тунеядство пыльных клоунов, например, Асисяна или его начальника, вице-адмирала Академии Наук, занимающихся чванливой чушью и несусветным вздором…
5 Вскоре произошло странное событие: группа отличников написала на меня донос Трём Толстякам из-за истории, в которую была замешена, на мой взгляд, святая молодая женщина. Один из Трёх Толстяков, крепкий марксист, в ночь с 19 на 21 августа 1991 года внезапно уверовавший в Бога и ставший православным, а затем вступивший в правящую партию, возглавляемую невысокого роста мужчиной, который хорошо дерётся ногами, – один из Трёх Толстяков «покрыл» их донос своей подлой рукой и, злоупотребив служебным положением, написал на меня гадкую кляузу в ОВД МГУ. Взвесив все «за» и «против», оценив финансовое положение и материальное состояние тех, кто на меня доносил, прознав о моём пустом кошельке, прочитав бумажки, подшитые к моему «делу» другим Толстяком, он взглянул на всю эту бредовую картину с точки зрения своей финансовой «философии» и, ничего мне не объяснив, вызвал охрану, которая меня вывела на улицу.
6 Единственное, что я понял, вслушиваясь в шипящие приторной злобой слова третьего Толстяка, так это то, что мне, оказывается, даруют какой-то академический отпуск. Чтобы его «получить», я должен был представить медицинские бумаги. Но так как соматического заболевания у меня не было, я пошёл в ПНД, то есть, иными словами, в психиатрический диспансер.
7 Там я столкнулся с новыми и по-своему удивительными вещами. Один мужчина, например, кричал: «Не подходи! У меня голова стеклянная! Свалится – разобьётся. И ты будешь в этом виноват!» Там я увидел молодых женщин, страдающих из-за неразделённой любви, одного студента, у которого, с его слов, «Вася и Стёпа разговаривают в животе», и познакомился с людьми, образ жизни которых мне и поныне представляется странным, непонятным и удивительным.
8 Вскоре я пришёл с «белым билетом» на факультет, понимая, что Три Толстяка – какими бы низкими людьми они ни были – не пойдут на подлость, не опустятся до такой гнусности и не посмеют «трактовать» в дурную сторону моё слабоумие. Но моим надеждам было не суждено сбыться. Один из Трёх Толстяков, похожий на Салтычиху, объявил мне о том, что я, оказывается, опоздал на несколько дней (сроков пребывания в ПНД мне, надо заметить, никто не указывал). Поэтому коллегия Трёх Толстяков решила не давать мне отпуска, а отчислила на неопределённое время.
9 Перед лицом Шиллера, Байрона, Лермонтова и Плотина клянусь, такого я никак не ожидал. Они выбросили меня на помойку, оставив, говоря по-русски, подыхать на улице с «белым билетом» из психушки! Вот это да!
10 Кроме этого шайка Трёх Толстяков, прилежно отслеживающая своё денежное благополучие и зорко оберегающая «общественное мнение», злоупотребив служебным положением и моей доверчивостью, пустило шёпот о моём сумасшествии. От богатых родителей студентов и студенток посыпались доносы в милицию с просьбами оградить их детей от «субъекта» из психушки, а самый главный из Трёх Толстяков, православный марксист из правящей партии, публично объявил о том, что будет меня лечить…
11 Наступил день какого-то конгресса. Не помню, как я на него попал. Выпив восемь коктейлей, я почувствовал, что наступила ночь, хотя было, как потом выяснилось, около двенадцати часов дня. Входя в здание на Пречистенке, я очень хотел увидеть кого-нибудь из умных и добрых людей философского сообщества, но вскоре догадался, что этот конгресс – посиделки тунеядствующих чиновников и их подхалимов и что на такие «мероприятия» порядочный человек прийти не может.
12 В пьяном чаду поднявшись на второй этаж, я двинулся в зал. Не дойдя трёх шагов до двери, я увидел, что из неё выходит один из Трёх Толстяков. Быть может, неумолимое сцепление причин, оси судьбы и вихри случайности создали на уровне «конечного сущего» столь удивительный коридор, столь парадоксальное переплетение каузальных рядов, что не пойти по этому коридору было нельзя. Так судьба стучится в дверь – так неминуемое раскрывает свои жёсткие объятия. Один из Трёх Толстяков, существо, изнасиловавшее Философию подлым бизнесом и осквернившее Храм Мысли мелким тиранством и деловитым и нахальным самоуправством, шло мне навстречу! Словно Николка из «Белой гвардии», я размахнулся и стал его бить кулаком по лицу. Мне казалось в тот момент, что из его щёк потекло что-то чёрное, липкое, зловонное. Поднялся невообразимый крик. Какие-то дамочки стали визжать, прибежала охрана, сами стены, казалось, зашатались от воплей и удивлённо вытаращили свои овальные глаза. Позднее я узнал, что это был День Философии под знаменем ЮНЕСКО.
13 Приехало четыре наряда милиции с автоматами и собакой, которая, высунув бурый язык, смотрела на меня восторженными глазами. Я сел в лимузин и вместе с тремя милиционерами, которые сочли, что я, как они выразились, «неудачно зашёл в здание», поехал в ОВД.
14 За нами помчалось телевидение, и вскоре у меня взяли «интервью». Да, совсем забыл сказать, у меня был нож. Его я спрятал под сиденье милицейского лимузина.
15 В милиции я сидел в обезьяннике с двумя юными девушками, торговавшими своими телами. Какие-то дамы из газет протягивали мне руки с диктофонами и о чём-то меня спрашивали. Вскоре меня пересадили в другую камеру, где находился мужик из Татарстана, укравший в супермаркете шоколадку. Он рассказал мне о том, что до этого с ним сидел парень, стащивший в другом магазине рыбу. Этому парню дали три года колонии. Привезли мертвецки пьяного мужчину, который, протягивая из нашей клетки свои длинные руки, требовал у милиционеров спичку и «пива покрепче». Этот предложил нам ломать дверь в правой стене, утверждая, что за ней милиционеры хранят ящики с пивом и надувных резиновых женщин. Мы стали толкать правую дверь, и она с лёгкостью открылась. За ней было другое помещение, в котором сидел ещё один задержанный. Он сказал нам, что сидит восьмые сутки за изнасилование жены и что ему осталось сидеть ещё семь дней и ночей.
16 Девушек, торгующих телами, куда-то выводили, затем привели обратно и снова вывели. Одна из них крикнула мне через решётку, что их обеих отпустили за то, что они дали кому-то, наверное, следователям, пять тысяч рублей.
17 Старший лейтенант, молодая блондинка из Рязани, вызвав меня, сказала, что она возбудила уголовное дело и что, ознакомившись с обстоятельствами моей жизни, иными словами, узнав о том, что я консультировался в ПНД, пришла к выводу о том, что мне нужно «делать психушку», то есть везти на АСПЭ. Это странное слово меня, признаться, удивило. Оно было похоже на что-то греческое, например, на h astraph («молнию») или h arch («начало»). Оно почему-то пробудило во мне радостное чувство – оно внушило мне скрытую, но неиссякаемую уверенность в подлинности и неотвратимости происходящего…
18 АСПЭ – это, проще говоря, амбулаторная судебно-психиатрическая экспертиза, задачей которой, как я понял из витиеватых матерных слов следовательницы, была необходимость установить степень моей вменяемости. В самом деле, вменяем ли я? Или нет?.. Вот вопрос! И он чёрной птицей – сквозь вихри сомнений и мириады надежд – летит над моей предчувствующей ледяной нож гильотины головой и не даёт мне покоя.
19 Пока мы с офицером милиции ехали на АСПЭ в Кащенко, он объяснял мне, что, как он выразился, мой дом – тюрьма и что на таких людей, как пострадавший, нельзя даже дышать.
- Он, понимаешь… - твердил лейтенант, - он величина, ве-ли-чи-на.
- Мне все чины до ветчины, - спокойно ответил я.
- Знаешь, какую волну ты поднял? Понимаешь… какие там… «крыши»?
- Нет.
- Понимаешь, - продолжал офицер, поворачивая на другую улицу, - он друг президента, а ты – колдун с горы.
- Я не колдун: ich bin ein Teil von jener Kraft, die stets das Böse will und stets das Gute schafft («я часть той силы, которая всегда желает зла и всегда творит добро»), – ответил я, чтобы закончить этот ненужный и пустой разговор.
20 АСПЭ находилась в двухэтажном кирпичном доме тёмно-красного цвета. Вокруг него бродили мужчины и женщины в сине-красных узорчатых пижамах, повсюду виднелись санитары, врачи, милиционеры.
«Конечно, – думал я, – я всего этого заслуживаю, вся моя жизнь и моя порочная натура только этого и заслуживают. Но вот вопрос: как мне относиться к злым людям? К тем, кто радуется, когда сумел показать свою добытую годами тунеядства и подхалимства власть? На первый взгляд, нужно взять «меч огненный» или топор Родиона Романовича и бить, бить, бить под самый корень, бить до тех пор, пока подлость и низость не сгинут, не испепелятся, не отравятся своим ядом. На второй – уйти, уйти, простив всех, простив и не осудив. Уйти под музыку Брамса, уйти, улыбнувшись и не поднимая лишнего шума. На третий взгляд, следует полюбить – полюбить врагов, полюбить без жестов и не делать из своей любви актёрской позы…
21 Психиатр (низкого роста седой мужчина, похожий на слегка пьяный биллиардный шар, который вымазали белой зубной пастой), записывая что-то карандашиком на бумагу, стал внимательно и дотошно расспрашивать меня о том, чем я болел в детстве, и пытался выяснить, имели ли мои родители психические расстройства.
Никогда не забуду наш диалог и привожу его по памяти.
- Считаете ли вы себя психически больным? – внезапно спросил меня психиатр.
- Нет.
- Чем отличается утро от вечера?
- Вы смеётесь? – удивился я.
- Понимаете ли вы, зачем мы здесь с вами разговариваем?
- Понимаю, - ответил я и услышал доносившиеся откуда-то звуки скрипки.
- Как часто вы пьёте? – продолжал допрос психиатр, тщательно что-то записывая на бумагу.
- Я пью девять дней в неделю, иногда одиннадцать, - ответил я.
- А что вы пьёте?
- Я пью водку и запиваю её пивом и вином.
- Скажите, мерещится ли вам что-нибудь? Повисает ли, скажем, что-нибудь на стенах? Налипает ли на потолок?
- Пока нет.
- Видели ли вы фиолетовые кегли? Или человечков? Приходят ли к вам с рогами?..
- Кто с рогами? – удивился я.
- Черти!
- Зачем, я сам к ним прихожу!
- Куда это?
- В обитель Аида!
- Вы женаты?
- Нет.
- Значит, вы гомосексуалист?
- Почему вы так решили?
- Знаю-знаю, - тихо улыбнулся психиатр, что-то записывая на бумагу, - вы бисексуал.
Звуки скрипки внезапно оборвались.
- Сколько будет семь ю пять? – продолжал внезапно оживившийся психиатр.
- Вы смеётесь, и я вам отвечать не намерен.
- Здесь, в этих бумагах, написано о том, что вы считаете себя одним из трёх мудрейших мыслителей современности.
- Нет, не считаю…
- Но тут же написано!
- Это клевета, которая мне льстит.
- Чем вы занимаетесь?
- А вы чем занимаетесь? Мне кажется, вы хотите мне «поставить» delirio di grandezza.
- Чего? Delirium?
- Нет, мне подумалось, что вы собрались поставить мне диагноз «мания величия». Delirio di grandezza – это по-итальянски значит «мания величия», delirium же по-латыни означает совсем другое…
- Зачем вы шантажируете людей самоубийством? – обиженно воскликнул врач.
- Вовсе нет. Я никого не шантажирую…
Наступила долгая тишина. Психиатр что-то стремительно записывал на листках.
- Вы всё же не ответили мне на вопрос о том, чем вы занимаетесь.
- Перевожу кое-что, сочиняю… стихи, прозу…
- Стихи? Прозу? – удивился психиатр.
- Да. Готический роман…
- О чём готический роман?
- О том, как дьявол купил у одного молодого человека душу, а взамен дал ему волшебные очки, через которые всё представлялось не так, как оно… как оно есть на самом деле.
- И что же?
- Молодой человек вышел на улицу (дело было в Италии) и посмотрел по сторонам.
- И что же он увидел? – вкрадчиво спросил психиатр.
- Он увидел, что все люди счастливы, обнимаются, целуют друг друга и льют слёзы умиления…
- А что вы, позвольте спросить, переводите.
- Вот перевёл с немецкого Шиллера – республиканскую трагедию «Заговор Фиеско в Генуе», его же пьесу «Деметриус, или Кровавая свадьба в Москве», о том, кого у нас называют Лжедмитрием.
- Так-так-так…
- Ещё перевёл «Определения» Академии Платона с греческого. Мне кажется, что я не совершаю ничего плохого…
- Что же, я уверен, вы скачали чужой перевод из Интернета! Или украли текст первоисточника!
На это я ничего не ответил.
22 Вошёл офицер, и мы вышли с ним в коридор.
- Если этот психиатр признает меня невменяемым, то мне грозит пожизненная психушка?! - спросил я у офицера.
- Да.
Вскоре мы пошли «на комиссию». Она состояла из упомянутого выше психиатра, улыбчивой женщины и ещё одной смуглой женщины, зловеще смотревшей по сторонам. Психиатр продолжал что-то записывать на бумагу, а улыбчивая женщина спросила меня о моей мечте…
23 Через несколько дней из психушки пришёл «ответ» – резолюция трёх психиатров Кащенко. На трёх листах было написано о том, что я невменяем, что мне требуется принудительное лечение, что у меня шизотипическое расстройство, суетливое и алогичное мышление, что я пытаюсь убедить окружающий свет в своей «гениальности» и что я в бреду лгал комиссии о том, что что-то перевожу и сочиняю… Словом, они интерпретировали мои слова как назойливую галлюцинацию и увидели во мне сумасшедшего алкоголика, представляющего опасность для общества. Пусть так…
24 Вскоре после АСПЭ милиция меня выпустила, и за несколько недель до суда я решил пойти на другой философский факультет. Когда я вступил в жёлтое здание на Волхонке и поближе познакомился с его обитателями, то меня, признаться, очень удивило то, чем занимались эти люди. Мудрые мыслители, собравшись в кружок за полированными овальными столами, обсуждали исконно философские темы, например: «проблему карьерного роста», столь значимую для российской современности, или «методологию методологии науки», или фрейдистские философские откровения о неистребимой зависти женщины к половым органам мужчины, или, ссылаясь на неведомых немецких этиков, на протяжении десятков лет спорили о соотношении морали и нравственности, или, помня о своём счастливом кубинском прошлом, проповедовали Карла Маркса и Владимира Ульянова, или, оглядываясь на авторитет начальства, спорили о зарплатах, или просто, сложив руки, просиживали штаны, думая, что «охраняют» важное учреждение, где происходят глубинные, фундаментальные и глобальные философские процессы. Главным вопросом, царившим в головах обитателей «Института философии», как я понял, был вопрос о том, когда соберётся комиссия, которая будет скрупулёзно создавать комиссии по созданию каких-то диссертационных советов или совета по созданию новой комиссии, и насколько сильны политические связи членов этой комиссии. Больше всего меня поразило то, что в жёлтом здании на всех его этажах был выключен свет. Иногда, идя по тёмным коридорам, я останавливался и видел странные таблички, висевшие у дверей. «Сектор этики» (который сыто рассуждает о морали, нравственности и добре, думая лишь о том, как бы напакостить людям), «Сектор философии рекламы», «Сектор грантов», на котором воцарился дальний потомок капитана Гранта, «Сектор междисциплинарных сорняков», занимающийся поиском того общего, что есть у всех остальных секторов, но пока этого, к сожалению, не нашедший, «Сектор истории русского футбола», «Сектор теории вязания», «Сектор био-порно-методологии в эпоху постмодерна», «Сектор политологии и политиканства», «Сектор антропологической уринотерапии №2», на котором вовсю юродствовал мыслитель по фамилии Подорожник, сектор «Утончённого эстетического вкуса», сектор «Пикантной метафизики» и, наконец, «Сектор зарплаты и угождения начальству».
Не хочу говорить о себе, но должен заметить, что я некоторое время – пока упитанные администраторы не пришли и не сказали мне о том, что я даром жгу свет в аудиториях, – вёл кружок греческого языка. Замечу в скобках, что мне стало очень жаль совсем юных студентов, которые обучались в этом МАССОЛИТЕ: они ведь, в сущности, ни в чём не были виноваты, и не их вина в том, что их, словно грязными водорослями, опутали ложными и глупыми россказнями, гордо называющими себя святым словом Философия. Помню, как один студент – и меня удивила его проницательность – сказал мне о том, что весь этот «философский институт» давно надо «разгонять мокрыми тряпками» и что паразитирующая шайка клоунов, его возглавляющая, занимается высококвалифицированной ахинеей на тему собственного «финансового благополучия» и, обеими руками загораживаясь и отмахиваясь от философии, всеми силами пытается подменить её чем угодно, политикой ли, этикой, методологией или чем-то иным… Весь этот «философский» притон был, в сущности, каким-то привокзальным шалманом, где собрались бывшие шулеры, злые коммунисты, выброшенные за борт политики новым режимом, демократы, которых не пустили дальше передней современной политики, евреи, проповедовавшие антисемитизм, дагестанцы, заступавшиеся за Казбича из «Героя нашего времени», и русские «мыслители», заступавшиеся за гомосексуалистов и дальтоников.
У меня нет слов и нет сил описать всё это бессмысленное и никчёмное прозябание тунеядствующих приспособленцев, с которым я столкнулся в «Институте философии», и моё перо, сломавшись, падает на покрасневший от стыда лист бумаги…
Больше всего мне стало обидно за Философию, явившуюся герою известного латинского произведения в образе женщины vultus dignitate («с достоинством на лице»). Интересно, что бы она сказала, когда увидела весь этот карнавал освистанных актёров, загримированных лысых рукосуев и несостоявшихся героев блистательных порнофильмов? Да она бы покончила с собой!
25 В один прекрасный день я пришел на факультет, неся с собой историко-философскую работу и намереваясь её показать одной милейшей женщине, занимающейся латинским Средневековьем. В здание меня почему-то не пустили, и охрана, вызвав милицию, вытолкнула меня за дверь. Я сгоряча разбил пять окон столь достославного философского «заведения», и вскоре, как легко догадаться, меня задержала милиция.
26 Я очутился в той же камере, в которой сидел после философского конгресса, на котором выступали блистательные учёные мужи московской философии. Вскоре в мою пустую клетку привезли двух негров из Сьерра-Леоне, которые переходили улицу на жёлтый свет. Интересно, что стало с тем похитителем шоколадки? И чем кончилось уголовное дело мужчины, который требовал у милиционеров спичку и «пива покрепче»? Негры на плохом английском языке рассказали мне, что Африка большая и что в январе там температура плюс тридцать. Вскоре их куда-то увели. Вместо них ко мне «поселили» угонщика. Он был вне себя и, крича милиционерам через решётку о том, что «это они в тюрьме, а не он», доказывал, что серебристый «Мерседес» принадлежит ему и завтра сюда, в милицию, приедет какой-то Бабай, который «снимет у всех погоны». Спустя несколько часов я понял его «историю». Имея права на свой серебристый «Мерседес», он угонял точно такие же автомобили в Москве, спрятав их на несколько часов под «ракушку» и переменив на них номера. Поставив на серебристой машине номер, принадлежащий его «Мерседесу», он рано утром как ни в чём не бывало уезжал из Москвы и, если его останавливало ГАИ, показывал свои документы. Вот истинный, великолепный, подлинный философ!
27 Спустя пять часов обладателя серебристого «Мерседеса» увели и на его место рядом со мной посадили парня с тёмно-серыми глазами. Его задержали по подозрению в карманной краже в его родном ПТУ. Оглядев меня, он спросил меня, откуда я, на что я ответил, что не могу этого понять. Мой сокамерник поведал мне о том, что ПТУ – это тёмный, злой мир людей-пауков, мир Помогите Тупому Устроиться, и что нет ничего страшнее ПТУ. С этим я не согласился и сказал ему, что мир МГУ ещё страшнее. Вскоре его увели, и я остался один. Сидя, словно шведский король в личных покоях, в гордом одиночестве, я уснул; тяжёлый ледяной сон нахлынул на меня своей мутной волной, и я внезапно понял, что я, в сущности, не человек, а тень человека – тень тени, или осколок разбитого греческого сосуда, утонувшего на дне бескрайнего тёмно-зелёного моря. Вот ко мне подплывает огромная жирная рыба и, раскрыв беззубый рот, кричит голосом члена-корреспондента Российской Академии Наук Василия Владимировича: «Вон! Тебя надо судить и лечить! Позовите охрану!» Стая мелких рыб, почтительно и подобострастно окружавшая сию сиятельную рыбу, моментально меняет выражение своих бесцветных лиц, и в их лживых рыбьих глазах появляется фальшивая и несколько деланная злоба. Вот ко мне незаметно подкрадывается тёмно-оранжевая рыба-пила и, взмахнув хвостом, с дагестанским акцентом визжит: «Вам пора успокоиться!» Вот мимо меня, осколка греческого сосуда, тихо крадётся злой осьминог и, причмокивая толстыми сахарными губами и брызгаясь слюной, по-женски шипит: «Я говорю вам как ведущий специалист в области философии медицины: вас надо лечить!» А вот подплывает хитрый карась, похожий на бесструнную балалайку, и юродским голосом Геннадия Георгиевича Полковникова тянет: «Бога! Бога вспомни!» А вот, словно пластилиновая ворона, на дне моря появляется длинноногий французский таракан с усами и на дурном французском языке кричит: «Отчислю! Вы должны дрожать!» Рядом с ним, пританцовывая за его спиной, ухмыляется лысое существо, похожее на краплёный карточный Козырь, внезапно вынутый шулером из полосатых немецких штанов. О! А вот и кит! Сам Карабас Карабасыч! Selbst! Всех начальников советник, всей охраны командир, – вот и он, чемпион чалмерсоведения и попперомании, директор моря выпитой крови!.. Плывут окуни, пескари, медузы, жестяные тазы с белыми конвертами с деньгами, которые рыбы незаметно подсовывают друг другу; плывут улыбчивые аспиранты; плывут пахнущие дорогими духами злые студентки отделения «публичных связей»; плывёт пустое корыто, в котором сидят две еврейские ведьмы, плывёт клетчатый непотопляемый коммунист, Titus Stultus Malus, плывёт, стараясь точно следовать на почтительном расстоянии за главным Китом, всё, что может плыть, плывёт даже то, что плыть не хочет и не желает... Вот теоретики атеизма, учившие испанский язык для того, чтобы улететь на Кубу, но затем вдруг – в силу каких-то внезапно нагрянувших политических обстоятельств – заинтересовавшиеся современной испанской философией, вот титулованные стукачи и комсомольцы, ставшие православными, вот адепты тьмы, засевшие в шикарных креслах и не желавшие их покидать, вот свояки, любовницы, завхозы, лифтёры, отдалённо напоминающие интеллигенцию, а вот и другие хамелеоны и перевёртыши…
Чего только не увидишь в волнах философского моря!
О, как глубоки пучины океана! О, как велика моя святая злоба и как неистова моя неисчерпаемая ярость! Пусть волны Айвазовского хлынут на весь этот философский сброд – на всех этих Ноздрёвых, Майоровых, Головлёвых, Брюзгалиных, Кржевских, Добчинских, Гарджибабаев, поручиков Ржевских, Котовых, Крутовых, Вурмов, андрогинов Ашкеназовых – на всю эту ядовитую накипь на дне пустого чайника, имя которому философское сообщество города Москвы, и со свистом унесут их на Северный полюс! Пусть до самых звёзд взойдёт девятый вал моей искренней и потому благородной ненависти! Да приидет возмездие! Пусть грянет dies irae, – зову я смерть, зову oblivium, зову забвение... Пусть юная богиня Немесис, богиня справедливости и возмездия, расправит свои крылья и явится на Землю, чтобы мстить! Каким проклятьем, на каком языке мне заколдовать это шествие самодовольных карликов Мысли, этот колбасный цех по изготовлению окаменевшего навоза, который они нагло и настырно выдают за Философию? Каким кинжалом мне разорвать эту липкую паутину лже -академиков, лже -профессоров и лже -учителей?.. Да неужели не найдётся на эту шайку нового Карла Моора Шиллера?? Menschen, Menschen, falsche, heuchlerische Krokodilbrut!.. («Люди, люди, лживое, коварное отродье крокодилов!..»), – восклицаю я вслед за ним и посылаю им со дна моря своё проклятье…
И вдруг я проснулся – я был один в камере КПЗ.
28 Вскоре меня выпустили из КПЗ с тем условием, чтобы я явился в прокуратуру и получил на руки обвинительный акт. Посидев в КПЗ, я понял, что туда на двое суток могут «поместить» ни за что ни про что любого человека. Ладно бы меня, Каина, – там может оказаться всякий… Но дело не только в этом, оказаться может всякий, а кормить его никто не будет. Именно об этом я, не называя имён и ни на кого не жалуясь, хотел сказать прокурорам. Мне вздумалось просить за тех, кого задержали, и обратить внимание прокуроров на то, что двое суток без еды и питья – это, знаете ли, тяжело для любого человека, не только для меня, Каина, но даже для тех двух негров, которые переходили улицу на жёлтый свет…
29 Прокуратура – это изящное чистенькое гнёздышко, где сидят прокуроры, сразу видящие и понимающие то, кто к ним пришёл… В прокуратуру обратиться может каждый – не с каждым прокуроры станут разговаривать. Со мной разговаривать не стали. И я получил какой-то листок, в котором я обвинялся в «побоях» и «оскорблении». Надо заметить, что Институт «философии» за разбитые стёкла заявлять на меня не стал. То есть обвинительный акт, преподнесённый мне прокуроршей в широкой юбке, был обвинительным актом по уголовному делу, возбуждённому по факту «массовой потасовки» философов на конгрессе. В этом документе, надо заметить, отмечались моя невменяемость и прогрессирующие шизотипические расстройства.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |