Дни и недели, словно осенние листья, тихо и неслышно сыпались, пропадая в пустоте и в слепой тьме; время, сгущаясь медными гирями, куда-то медленно ползло, туда, туда - в глухую даль, где черный свет, млея, тонул в белом закате, где ледяной горизонт манил путника серой пеленой, где дымный и тяжёлый сон призывал свою насторожившуюся спутницу - смерть…
Твёрдо решив преодолеть и подавить в себе видения прошлого, Пьер запрещал себе думать о том, что произошло с ним в Оризо и Фульде, и, стараясь вглядеться в жизнь города N, пытался изучить нравы его обитателей. Он бродил по улицам, заходил в трактиры и на постоялые дворы и надеялся отвлечься тем самым от донимавших его мыслей… Но это было невозможно. Всматриваясь в жителей города N, Пьер постепенно пришёл к мысли, удивившей его своей простой и тревожной глубиной, - к мысли о том, что все они ему бесконечно далеки, а он им совершенно чужд и безразличен. Он понимал, что эти люди идут по поверхности, что они не затрагивают и не видят главного, - того, что, словно сладкое и сочное ядро, скрыто под шершавой и грубой скорлупой ореха и лишь изредка процветает и выскальзывает наружу.
Пьер смотрел на прожитое и минувшее и не понимал, чего в нём было больше – напрасного или нелепого. Если всё напрасно, если напрасен весь мир, все его изгибы, пути и мысли, то не означает ли это того, что капля хорошего, красивого и подлинного, которая, терзая и согревая Пьера мимолётными и несбывшимися, но всё же искренними надеждами, когда-то теплилась и рокотала в его душе, - не означает ли это того, что эта капля была адской каплей? что в ней кипели остывшие и погасшие лучи, единственная цель которых – осквернить? что в тех призвуках благого, доброго и лучезарного, которые проворными крыльями трепетали и бились в душе Пьера, - что в них укрывалась и таилась коричневая печать, смотреть на которую без внутреннего содрогания невозможно?.. А если мир нелеп, если мир похож на увядший цветок, каждый лепесток которого бездушен, повреждён и лишён смысла, то не означает ли это того, что в таком мире нет ничего, что было бы достойно искреннего и любящего взгляда?..
Воспоминания об Оризо и Фульде дополнялись изрядной долей слухов. Обрастая вымыслом и ложью, они время от времени приходили в город, скользкими хвостами мелькали в воздухе и исчезали неизвестно куда. Говорили, что в замке Оризо был пожар: огонь разрушил несколько домов и уничтожил крышу дворца. Утверждали, что это был поджог – дело рук бывшего танцмейстера, которого незадолго до этого с позором выгнали из Оризо. Пьер узнал о том, что владелец замка вскоре после пожара умер, а в замке и во дворце с тех пор многое изменилось. Утверждали, что в Оризо откуда-то явились сотни тёмных низкорослых людей. Они заполонили покои дворца и, переговариваясь между собой на малопонятном наречии, стали вести там какую-то неслыханную жизнь, – неслыханную своей разнузданностью и дерзостью…
Обо всём этом Пьер узнал от одной престарелой дамы, которая жила этажом ниже. Это была худая светловолосая женщина, говорившая очень громко и очень развязно. Она собирала вздорные и нелепые слухи, которые, словно жёлто-серые белки, окружали её кольцами и следовали за ней повсюду. От неё Пьер узнал, что в N живут два чрезвычайно богатых близнеца-двойника, что северный ветер, дующий с моря и гуляющий по побережью, вреден для сердца, что близится конец света… Эта женщина знала обо всём: и о знати, проживающей в N, и о духовенстве, и об иных обитателях города N, - мимо неё не прошла ни одна сплетня: она знала всё и вся. Интриги, отношения между богатыми семьями, род занятий и привычки, гости города N и их состояния – всё подвергалось её суду и нетерпеливой оценке, всё в её устах выходило наружу и принимало заострённые очертания.
Вслушиваясь в её рассказы, Пьер ловил себя на мысли о том, что, в сущности, всё то, что происходит с другими людьми, ему безразлично. Ему был интересен и дорог только он сам: во всём он видел лишь свою собственную боль, своё разочарование и свою пустоту. Иногда ему казалось, что он не живёт, что он - лист бумаги, сгоревший в огне, или глаз, который перестал видеть. События, люди и вещи его не интересовали: всё казалось ему мелким, вздорным и напрасным. В гостинице, где он снимал целый этаж, останавливались люди из высшего общества, но все они представлялись Пьеру чем-то вроде масок, масок, у которых не было ни имени, ни чувств, ни мыслей. Пьер не запоминал их имён и званий и, рассеяно взирая на их суетливую и беспокойную жизнь, пронумеровал эти маски: первая, вторая, третья, четвёртая…
Много позднее, напряжённо вслушиваясь в прошлое, Пьер не мог понять того, что же натолкнуло, что же привело его к нему. Случайный ли рассказ светловолосой дамы? – Но ведь она рассказывала сотни историй о сотнях людей… Или взволнованная и потому лживая интонация, с которой в городе говорилось об этом человеке? Трудно сказать… Пёстрая вереница рассказов об обитателях города N прошла стороной, не затронув Пьера и не пробудив в нём интереса, а разрозненные и странные слухи о нём задели Пьера за живое и, взволновав, посеяли в нём мучительную и неизвестно откуда взявшуюся тревогу.
Про него ходили вздорные и забавные истории, в которых ложь приобрела настолько поразительные формы и небывалые очертания, что стала похожа на истинную, хотя и причудливую правду. Например, одна пожилая богатая англичанка, жившая на постоялом дворе, - её Пьер назвал маска- семь, – однажды сказала в коридоре Пьеру о том, что он - опасный человек, что из окна своего номера она видела, как он брал песок из следа от туфли, который оставил во дворе один бельгиец, тоже живший в этой же гостинице. Зачем, спрашивается, он взял в небольшую коробочку песок из следа от туфли бельгийца? Не затем ли, чтобы колдовать?..
- Плут он, плут. По глазам вижу, что плут, - шёпотом прибавляла пожилая англичанка.
Один лысый ценитель музыки, который любил слушать проезжих шарманщиков и, роняя скупую слезу, по вечерам бросал в их потемневшие широкие шляпы медные гроши, поведал Пьеру о том, что этот человек занимается измерением мира. Расхаживая по городу, он считает вещи и, как он сам говорит, рассматривает нашу жизнь сквозь звёзды.
- Ничего не понимаю, - хлопнул рукой любитель шарманок. - В прежние времена таких людей быстро бы изловили…
Вслушиваясь в эти рассказы, Пьер вскоре почувствовал в себе болезненное и потому непонятное и необъяснимое влечение. Атмосфера, окружавшая этого человека, всё больше и больше удивляла Пьера и, опьяняя воображение, заставляла его теряться в догадках и сомнениях. Пьер услышал в глубине своей души звон – звон надтреснутого серебряного колокольчика: это, пронзительно пульсируя, тонко звучала острая раскалённая игла. Но это не была игла любопытства – о, нет! – это была игла, неуклонно стремящаяся своим острием туда, куда она не могла не стремиться. Пьер стал расспрашивать об этом человеке у слуг, у продавцов и владельцев лавок, и вскоре сведения, добытые у разных людей, сплелись в голове Пьера в одну бессвязную и запутанную картину.
Его звали Кастор. Точнее, Кастор Кастор. В городе N упорно носился слух о том, что он большой любитель цветов. Утверждали, что он несметно богат и живёт в неописуемой роскоши. Говорили, что он невероятно образован: знает двадцать языков, постиг тайны звёзд и планет и пытается обрести бессмертие. Шёпотом добавляли о том, что он раньше сидел в сумасшедшем доме, где выдавал себя за апельсин. Сын хозяина мясной лавки, у которого Пьер невзначай спросил о Касторе, сказал, что этот Кастор пишет стихи. Пьер узнал о том, что Кастор переселился в город N издалека и, хотя некогда принадлежал к высшему обществу, вовсе не ищет общения с местной знатью. Поговаривали, что он был замешан в какую-то историю, а теперь ото всех прячется и ведёт непонятный и странный образ жизни.
Пьер чувствовал, что в нём разгорается огонь – пламенеющий синий огонь. Он влёк Пьера к этому человеку и острыми уколами жёг и терзал душу леденящей и закипающей тревогой. Словно стрелка часов, которая неуклонно бежит туда, куда она должна бежать, словно шпиль, в дыму, в лучах солнца или в вихрях метели устремлённый в одну точку, все мысли Пьера были направлены и обращены к одному. Постепенно это чувство переросло в необузданный жар, который загородил Пьеру весь мир и, подпалив изнутри, огненным столбом звенел и грохотал в голове. Пронзительно и беззвучно иссушая душу, мысль о нём стала острым и сияющим лезвием, которое, разметав и порвав вереницу и цепь бледных теней – мыслей, чувств и помыслов, – ещё острее высветило их вздорность, никчёмность и ненужность. Днём и ночью думая о Касторе, Пьер решил во что бы то ни стало его увидеть и с ним поговорить. В этом желании, как казалось, не было ничего бестактного: конечно, такой визит мог показаться странным и назойливым… но не более того. В один солнечный вечер, вслушиваясь в биение своего сердца, Пьер поехал к нему. Неопределённое чувство охватило Пьера: ему представилась почему-то белизна осеннего неба; послышался сухой скрип пролетающих грачей, и в воздухе задрожали рыдания старинной музыки, музыки, звучавшей когда-то давным-давно, а теперь погасшей и забытой… Кастор жил на краю города в большом двухэтажном особняке. Подъехав к особняку, Пьер вышел из кареты и долго смотрел на изящное здание с золочёными воротами и зелёными пантерами на фасаде. Непонятная тревога охватила Пера. Он прошёл сквозь золотые ворота и направился к подъезду.
Пьеру долго не открывали дверь. Простояв минут восемь, Пьер решил было возвращаться, но тут широкие белые двери отворились. Их открыл худой слуга, который был одет во всё чёрное. Словно прячась за свои острые плечи, коверкая дрожащим голосом слова, он попросил Пьера войти и подождать в гостиной. Пьер прошёл в малиновую гостиную и сел в розовое кресло. Прошло минут двадцать. Из золочёного коридора, в котором стояли китайские вазы, пахло свежими цветами, и где-то наверху солнечным смехом плескалась флейта. Пьер почувствовал во рту вкус вишни и, невольно улыбнувшись, посмотрел из окна на улицу. Там какой-то господин в огромной чёрной шляпе и широком чёрном плаще быстро прыгнул в коричневую карету. Лошади фыркнули, и карета стремительно помчалась по неровной мостовой. Прошло ещё десять минут. Пьер ощутил непонятную нарастающую тревогу. Вскоре пришёл слуга и, пряча лицо в несвежих воротничках, дребезжащим голосом, которому вторила посуда, стоявшая на тёмно-красных полках гостиной, сказал о том, что Кастор Кастор куда-то спешно уехал и что сегодня, следовательно, его можно не ждать.
«Странно», - подумал Пьер, вставая и направляясь к выходу.
На следующий день Пьер снова приехал к двухэтажному особняку с золотыми воротами и зелёными пантерами на фасаде. В этот раз слуга отнёсся к Пьеру обходительней: он очень вежливо попросил подождать в розовой гостиной, а сам на цыпочках убежал в противоположную сторону. Где-то в глубине дома хлопнуло несколько дверей. Пьер быстро подошёл к окну и, посмотрев на улицу, увидел, что вчерашний господин в чёрном плаще садится в коричневую карету и спешно собирается куда-то ехать.
«За ним!» - мелькнуло в голове у Пьера, и он выбежал в переднюю.
Сев в свою карету, Пьер приказал кучеру следовать за коричневым экипажем. Чёрная мостовая ринулась назад и, скользя под колёсами, стала быстро исчезать; подул изломанный ветер, и тёплый дождь швырнул на землю свои прозрачные осколки. Преследуя коричневый экипаж, Пьер почувствовал ледяной трепет и необъяснимый удушающий восторг, которые сжимали со всех сторон, раздувались клочьями света и кололи своими беззвучными искрами сердце. Проехав по городским улицам, коричневая карета устремилась на южную окраину, где жили по большей части ремесленники и мастеровые, и вскоре остановилась возле массивного здания. По его виду можно было заключить о том, что это был постоялый двор. Господин в чёрной шляпе проворно выскочил из коричневого экипажа, подбежал к подъезду и, перепрыгивая через ступени, юркнул в открытую дверь. Подождав некоторое время, Пьер последовал за ним. Узнав о том, в каком номере остановился Кастор Кастор, Пьер стал нетерпеливо подниматься по широкой закруглённой лестнице и, дойдя до второго этажа, постучал в тёмно-красную дверь. Ответа не последовало. Сдерживая волнение, Пьер приоткрыл дверь за ручку, сделанную в виде львиной головы, и очутился в просторном и богато обставленном помещении. Здесь никого не было. Покосившись на высокие чёрные кресла с прямоугольными спинками, камин, зелёные занавески и висевшие на стенах картины, Пьер развернулся, вышел в коридор и стал спускаться вниз. Ещё раз спросив у служителя о постояльце по имени Кастор Кастор, Пьер с удивлением узнал, что он, не оставив никаких распоряжений, куда-то спешно уехал, уехал, впрочем, заплатив вперёд. Пьер догадался, что Кастор Кастор спустился по чёрной лестнице. Тревожное и щемящее чувство охватило Пьера; помедлив, он снова направился на второй этаж. Снова открыв тёмно-красную дверь с ручкой, сделанной в виде львиной головы, Пьер опять очутился в пустой комнате. Молчаливый камин напряжённо смотрел на Пьера, зелёные занавески тихо покачивались, и из-под пола раздавались неясные шорохи. Внимание Пьера привлёк чёрный стол. Это был старый широкий стол на кривых ножках: на нём стоял бронзовый подсвечник и лежали три скомканных свёртка бумаги.
«Что в этих свёртках?» - пронеслось в голове у Пьера.
Его нервы обнажились до предела, и он, решительно ступая по скрипящему полу, подошёл к чёрному столу. Два свёртка были совершенно пусты. В третьем неразборчивым почерком было написано:
«Зачем вы меня преследуете? Кто вы?»
Пьер повернулся, вышел в коридор и стал спускаться вниз.
На следующий день Пьер приехал в особняк с зелёными пантерами, но его не приняли.
Прошло две недели. Пьер написал за это время Кастору два письма, в которых изложил некоторые обстоятельства своей жизни и просил о встрече. Отправив оба письма, Пьер тут же получил ответ. В чрезвычайно учтивых выражениях Кастор Кастор просил извинить его за несостоявшуюся встречу и приглашал Пьера в свой дом в ближайший вечер. Письмо было написано аккуратным и изящным почерком; в каждом его слове сквозил искренний и неподдельный интерес. В тот же вечер Пьер спешно отправился в дом с зелёными пантерами.
Кастор встретил его в своём кабинете – сотни старинных книг на полках, белый череп, стоявший на полыхающем камине, длинные коричневые ткани, висевшие на стенах, и всюду, всюду запах цветов. Это был человек средних лет. На нём был мягкий зелёный халат с золотыми полосками. На его шее покачивалась серебряная цепь, а снизу, из-под зеленого халата выглядывали кривые носы турецких туфель. В руке он держал длинное гусиное перо и какой-то изогнутый жёлтый железный крюк. Когда он увидел Пьера, то в его тусклых серых глазах отразилось изумление, изумление, на миг выскользнувшее наружу, но тут же испуганно исчезнувшее и спрятавшееся в ткани холодного равнодушия. Впрочем, сквозь вспыхнувшее изумление и сквозь последовавшее затем наигранное равнодушие проглядывали ноты недоверчивости и даже подозрительности. Наступила неловкая пауза.
Всматриваясь в блеклые серые глаза Кастора, Пьер уловил в них и болезненную мягкость – доброжелательность, скрывающуюся в складках осторожности и лёгкого недоверия, - и надежду, привыкшую разочаровываться и упрекать себя же за излишнюю доверчивость к незнакомым людям, - и бессознательный страх, огораживающий Кастора от всего неожиданного, непривычного и внушающего тревогу. Пьер почувствовал в Касторе что-то детское, но в то же время нечто стальное и несгибаемое: во всём облике человека в зелёном халате было что-то мягкое и располагающее, но одновременно неизъяснимо отталкивающее. От него словно бы веяло какой-то неизвестной болезнью, - лекарств от неё не было, и не могло быть: она не значилась в толстых медицинских книгах, и у неё не было имени и названия…
Они долго и напряжённо смотрели друг на друга, не произнося ни слова и не нарушая неловкого молчания.
- Я вас давно жду, - промолвил Кастор, откладывая перо в сторону.
Здесь в нашем повествовании возникает тёмное пятно.
Что произошло в доме с зелёными пантерами на фасаде? О чём говорили Пьер и Кастор? – об этом история умалчивает. Известно лишь, что Пьер стал часто наведываться в дом с зелёными пантерами и подолгу беседовать с его хозяином. Их обоих видели прогуливающимися в предместьях города: вдоль реки, огибавшей город с трёх сторон и петляющей среди лесистых берегов, или на пустынных холмах, где шумит серый ветер и куда залетают голодные одинокие птицы, или в старом сыром парке, где в мраморных фонтанах барахтаются насекомые, где одинокие статуи печально смотрят на сладкую синеву неба, где потемневшие сорняки и увядшие травы. Утверждалось, что Кастор Кастор – этот высокомерный и нелюдимый человек - будто бы нашёл в Пьере друга и достойного собеседника. Часто, особенно по вечерам, проходя по мостовой, одинокий пешеход мог увидеть в окнах Кастора свет горящих свечей и скользящие по занавескам кривые тени.
Много позднее, оглядываясь на прошлое, Пьер никак не мог понять, что же привлекло его к этому человеку, что же заставило открыть ему свою душу и вывернуть наизнанку всю пережитую боль и разочарования. Пьер рассказал Кастору всё – свою жизнь, своё детство, всё то, что произошло в Оризо и Фульде. Ничего не утаивая и ничего не скрывая. Кастор молча и внимательно слушал – о фиолетовой комнате, о лестнице, о часах, о карточных королях – и тихо кивал. Чем откровеннее и подробнее Пьер раскрывал свою жизнь, тем светлее и яснее становилось лицо Кастора. Казалось, Кастор высвечивался изнутри: на его лицо ниспадали волны солнечной лазури, которая тонкими нитями пробивалась сквозь коричневые ткани на стенах, в глазах загорелся огонь, а на тонких губах играла улыбка.
В один холодный вечер, - когда серые тучи заволокли тёмно-серое небо, а испуганные деревья протягивали руки навстречу тёплому дождю, - Кастор и Пьер сидели в доме Кастора. Массивный камин, разгораясь, трепетал огненными струями, фыркал, шипел, рассыпался красными улыбками и разбрасывал вокруг себя багровые и пьяные тени; коричневые ткани на стенах удлинялись и, словно косматые косы, плавно покачивались в неправильном и оцепеневшем танце; сумрак ронял сонные ткани, которые, холодея, уползали и истаивали в сырых углах комнаты. За окнами началась буря: полыхающий чёрный ветер рвался сквозь кроны деревьев, неистово раскалывал о землю клочья гнева и рассыпался дикими скрежетаниями; небо, похолодев, потемнело, хлынул дождь, и гнилым раскатом сверкнула молния.
В тот вечер Кастор поведал Пьеру свою историю. Он начал издалека, и Пьер не сразу понял, что Кастор говорит о себе.
- Порядок вещей, который окружает нас со всех сторон, - загадка, решить которую невозможно. Всего вероятнее то, что мир, который мы видим перед собой, предполагает бесконечное число отношений к тому, что в этом мире происходит. Да, мир допускает бесконечное число… бесконечное число взглядов на свои оси. Впрочем, если приглядеться, то станет ясно: оси, на которых держится и стоит мир, согнуты, расшатаны и искривлены. Если посмотреть на них внимательнее, то нельзя не заметить того, что они - вовсе не оси, а набитые соломой мешки, вроде тех, что хранятся на мельницах.
- А что это за оси? – спросил Пьер.
- Совесть, счастье, любовь...
Кастор остановился и задумался. По его лицу пробежали волны сомнений.
- Да, совесть, счастье и любовь.
Пьеру нравился назидательный тон Кастора, и он постепенно втягивался в витиеватые, словно холодные воды весенней реки, рассуждения своего собеседника.
- Совесть – это лишь обратная сторона монеты, имя которой злая неустроенность жизни. Человек, в котором проснулась совесть, или боится несправедливости, стерегущей его на каждом шагу, или стремится загладить свои бессмысленные поступки в бессмысленном мире, мире, где надежды опрокинуты, а их единственная притягательность заключается в том стремительном движении, с которым они падают и рушатся. Совесть - не путь к добру, а путь от зла. Принять её за нечто подлинное и незыблемое нельзя. Совесть – непрямой путь. Она побег. Она порыв, но порыв, в котором слышится отказ. Только отказ. Да и вообще: мир настолько шаток и фальшив, что никаких незыблемых путей в нём не найти! Я не верил священникам, меня не прельщали колдуны и прорицатели: я был верен себе. Себе! Но в нашем мире быть верным себе и остаться самим собой – вещь трудная.
Кастор встал и тревожно зашагал по комнате.
- Конечно, были и есть гордые и высокие духом люди, которые относятся к жизни всерьёз. Они считают каждую секунду, взвешивают на весах ума каждое событие. Они считают, что мир – это нечто вроде теоремы, теоремы, где всё правильно, всё имеет твёрдые причины и незыблемые основания. По-моему, - не правда ли? - жить в таком мире страшно. С детских лет я чувствовал и подспудно понимал совсем другое: в мире – в этом сером и пустынном механизме – в мире для меня нет места. С годами я всё яснее видел, что вещи, люди, события построились так, что среди них я всегда был и буду чужим. В таком искажённом и размягчённом здании, в здании без окон, в здании, где большинство дверей закрыто, а ключи от остальных дверей потеряны, в здании, где никто не знает того, сколько в нём этажей, где лестницы ведут во тьму и серость, - в таком доме человек никогда не поймёт самого себя.
- Нет, мир – не лабиринт, - воскликнул Кастор, обращаясь к книгам, стоявшим на полках. - Лабиринт предполагает то, что кто-то может по нему пройти – пройти, блуждая, радуясь или отчаиваясь. Нет, мир – это настолько хрупкая и настолько неуловимая ткань, что понять, назвать по имени и осмыслить её никак невозможно. И поэтому всерьёз относиться к тому, что происходит на каждом шагу, к тому, что глядит на тебя из-за каждого угла, везде и повсюду, не нужно. Вы спросите: а счастье? Счастье!
Кастор помолчал.
- Счастье!! Сколько из-за этого слова, сколько из-за этого необъяснимого понятия, за которым кроется, по-видимому, что-то очень важное и весомое, - сколько из-за него пролилось и ещё прольётся крови, слёз! Люди говорили мне, что счастье на то и счастье, что никогда не может быть достигнуто. Его парадоксальный смысл, его необъяснимый вкус якобы заключается в вечной недосягаемости, в поистине роковой недосягаемости. Счастье улыбнётся тебе, помахает рукой издалека и, словно проворная лиса, скроется за тёмными деревьями. И человек увидит лишь тонкий хвост, который, затрепетав на ветру, пропадёт и растает в вечерней лесной мгле. Хвост! Так мне говорили. Но я этому не верил.
Взяв гусиное перо, Кастор сел в высокое чёрное кресло и закрыл глаза.
- Послушай. Нас было трое. Я, мой отец и моя сестра. Она была на десять лет меня моложе. Не знаю, как мне обо всём этом правильнее сказать… Не знаю, интересно ли тебе это…
Кастор встал и прошёлся по комнате. Было видно, что воспоминания причиняют ему боль, которую он предпочёл бы скрыть и не показывать..
- Моя мать умерла при родах моей сестры, и мы остались втроём. О! Как давно это было. Мы жили в большом городе – не хочу его называть. Это был крупный северный город. Через него проходили торговые пути. Впрочем, не важно… Отец мой был довольно богат. До сих пор я вижу перед глазами его суровое лицо с коричневой бородой. Он был очень высокого роста, мой отец…
Кастор на минуту замолчал, налил из узкой тёмно-красной бутылки в серебряную чашу вино, выпил и продолжал:
- Сестра моя была милое, милейшее создание: золотые кудри, тёмно-голубые глаза и детская пронзительная улыбка. Она была ангел. Да! Среди грязных чертогов жизни, среди бури и мрака, среди напрасных волнений и горестей, в которых протекла моя последующая жизнь, среди всего этого есть один вопрос… Один вопрос, ответа на который я никогда не найду.
Помню солнечный майский день, запах каких-то синих цветов, клочок голубого неба, улыбающегося сквозь изогнутые ветви высокого клёна. Помню песню, которую пел менестрель на площади перед нашим домом. Я хорошо помню тот день. Солнце, облака и земля сбросили в тот день свои оболочки: мир открылся мне таким, каков он на самом деле… Мне было тогда двадцать пять лет. Да, двадцать пять. В тот день я в одиночестве слонялся по городу и к вечеру вернулся в наш дом. Неслышно пройдя к себе в комнату, я затворился и принялся разбирать латинские свитки. Я изучал тогда врачебное искусство…
Кастор заволновался, и от его невозмутимого вида не осталось и следа. В страшном волнении, делая резкие движения руками, он принялся шагать по комнате, затем остановился, и его лицо до неузнаваемости исказила тёмно-жёлтая морщина. Словно острый нож, разрезавший картину, она перечеркнула его лицо. Губы его затряслись, лицо потухло, а в глазах заиграл болезненный жар.
- Что произошло?! Кастор! Что произошло потом? Молю тебя, расскажи мне, - воскликнул Пьер.
- Что было потом??! – с дикой, чудовищной ненавистью заорал Кастор. – Что было потом?! Ты, несчастный страдалец, спрашиваешь меня о том, что было потом!?! Ты, говоривший мне о своей Юлии! что ты можешь понять!!?..
- Кастор!
Припадок жгучей и необъяснимой злобы быстро прошёл, и Кастор, почувствовал стыд и досаду.
- В тот день я узнал… узнал…- стеклянным голосом выдавил он из себя.
- Что ты узнал? – с нетерпением выкрикнул Пьер.
- Я не знаю, как это можно сказать… как произнести…
- Говори! Что с тобой?
- В тот день я узнал, что моя сестра… и мой… отец. Они были в любовной связи.
Последовала долгая и удушающая пауза.
- Я узнал всё. О, нет, я не виню их… Но, моя мать…
Кастор стал задыхаться и с негодованием посмотрел на Пьера. Пьер молчал, отведя глаза в сторону. Огонь в камине стал разгораться с новой силой.
- И теперь… и что ты скажешь мне теперь? -тихо и твёрдо промолвил Кастор.
Пьер молчал.
- И ты думаешь, что ты один такой… что мир посмеялся над тобой одним?! Как ты наивен, мой мальчик! – голос Кастора стал неестественно звонким. – Ты рассказал мне о том, что тебя мучает, - о том, с чем ты столкнулся в Оризо… Но, поверь мне, в мире ещё и не такое бывает.
- А что было потом? – спросил Пьер. – Потом, после всего?...
Кастор молчал.
- Что было потом? – тихо спросил Пьер.
- Потом?... Потом я заболел. Я уехал из того города и оставил их вдвоём. Понимаешь, мня неотступно преследовал голос моей покойной матери… От него нельзя было укрыться. Отца и свою сестру я больше не мог видеть. Мне стало казаться, что моя голова – это обгоревшее полено, напитанное ядом сгоревшее дерево…Я видел, что поверхность нашей планеты, - поля, луга, леса и реки, - это лицо.
- Какое лицо? – удивился Пьер.
- Человеческое… И я ясно слышал, как оно дышит, это лицо. Всем телом я ощущал то, как ветер вырывается из громадных ноздрей и парит над пустыми июльскими полями. Это страшно, поверь мне, это страшно… Жить и понимать, что живёшь на огромном лице.
Лицо Кастора побледнело, и он стал похож на высохшее дерево.
- Я пробовал считать вещи. Сколько у меня в доме вещей? Этот вопрос незваным гостем пришёл в мою голову и отказывался её покинуть. Я принялся считать вещи, принадлежавшие мне. Затем, затем произошло… Ты смеёшься? – резко воскликнул Кастор, глядя в лицо Пьера.
- Нет.
- Всё это, наверное, смешно и глупо… Я стал пересчитывать не только те вещи, которые принадлежат мне, - я стал считать все вещи. Несколько лет меня преследовала мысль о том, что в мире существует точное число вещей. Точное. Вот только это число было сокрыто. А мне надо было во что бы то ни стало узнать это число.
Кастор перевёл дыхание и продолжал:
- Но и враг не дремал. Все эти фиолетовые комнаты, о которых ты рассказывал, - всё это игрушки рядом с тем, что пришлось пережить мне.
- Говори! Говори! Не останавливайся! – вскричал Пьер.
- Ко мне стали приходить жёлтые тени. Гадкие тусклые тени. Они набрасывались на меня, особенно по вечерам, и душили мягкими ладонями. Я боялся света, боялся тишины. Малейший звук выводил меня из себя и причинял неимоверные страдания… Я стал заниматься философией. Разбирал древние свитки. Я напитался ядами философии, глотал чёрные письмена… Ты один мог бы меня понять.
- Да-да, я тебя хорошо понимаю.
- Ко мне явились назойливые и страшные гости. О, как их было много! Вслушиваясь в их шёпот, я завёл себя туда, куда никому не следует заходить. Там боль и мучение. Я понял и ухватил своим умом одну мысль, которая красным столбом вонзилась в мою душу и не хотела из неё уходить: я почувствовал, что я таю внутри конечного сущего: внутри конечного мне всего было мало. Понимаете ли вы меня? Понимаете ли вы, что значит жить и сознавать малость и незначительность жизни. Словно белая скорлупа, с меня спали покровы, я всей душой ощутил, что во мне бушует то, для чего всего мало: мало времени, мало радости, мало бытия, мало мира, взятого целиком, мало мироздания, взятого по частям – по самым прекрасным частям! Всего мне было мало. Я догадывался о том, что мир, поселив, родив меня здесь и сейчас, навязал мне правила, играть и жить по которым не следует. Представь: огромный мировой механизм открыл передо мной двери и пригласил пройти сквозь них. Но я не должен был идти сквозь них! Не кажется ли вам, что в самом корне человеческой жизни - отстранённость, отстранённость, которую должен, обязан испытывать человек ко всему окружающему?
Я принялся путешествовать. Я объехал многие страны. И теперь мне лучше. Спустя шесть лет я узнал, что моя сестра умерла.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 44 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |