Название: Кровь ясеня, волк битвы. 9 страница

Тор только махнул рукой и ответил:

- И ты мне, Сигюн. Всё же позволь мне посмотреть на них.

Сигюн медленно убрала нож за пояс, отступила на шаг и на другой, и Тор увидал два одинаковых свёртка. Младенцы недовольно кряхтели, разбуженные шумом, и готовились заорать. Лица у них были крошечные, очень красные и морщинистые, но совершенно обычные, и Тор едва не умер от облегчения, рассмотрев блеснувшие в припухших веках младенческие бельма. Не алые, нет. Он кивнул, показал свёрткам козла из согнутых пальцев, затем обернулся к Сигюн – та стояла, напряжённая и готовая ко всему, - и сказал:

- Хорошие парни. Локи приходил к тебе?

Лицо Сигюн чуть переменилось, и Тору не нужно было другого ответа.

- Скажи ему, когда увидишь снова, чтобы не дурил, - он помолчал и добавил неохотно, - Всеотец всё равно найдёт его, так пусть уж лучше Локи придёт сам. Нечего бояться, я не дам его в обиду.

У рта Сигюн легли складки, и она проговорила:

- Я передам, если выдастся случай. Не думаю, что это будет скоро.

Тор хмыкнул и снова поглядел на детей. Один из мальчишек раскрыл беззубый рот, выгнутый скобкой, и завопил так звонко и сердито, что и второй решил присоединиться. Сигюн дёрнулась к ним, но заставила себя остановиться, и Тор отступил на шаг.

- Как ты справляешься с обоими? – спросил он. Тут с постели послышался слабый звук, и Тор, поглядев на полузадёрнутый полог постели, понял, что Сигюн не одна.

- Я взяла няньку, - подтвердила Сигюн, взяла обоих младенцев и унесла туда, где спала кормилица. Крик стих почти сразу, и Сигюн появилась снова. – Прости мне, благородный Тор, но…

- Да, - торопливо сказал Тор, глядя на растущие мокрые пятна на её груди. Странно было, зачем Сигюн потребовалась кормилица – может, дело тут было не в молоке, а в одиночестве? Женщине всегда легче, когда рядом есть кто-то, с кем можно хотя бы поговорить. – Да. Прости мне ещё раз, Сигюн.

Только оказавшись за дверью, он понял, что так и не спросил у женщины, что это за волшба, так похожая на ледяное дыхание ётунов, и ещё – что не узнал, каким Локи приходил к ней. Был ли он птицей или мухой? Впрочем, какая разница?

Пиры длились ещё несколько дней, и всё это время Тор старался не думать ни о чём, кроме насущных потребностей. Иначе было бы слишком тяжело развести по разным сторонам всю эту толпу людей, пикси, ётунов, цвергов, асов и снова людей. Один не помогал ему, разве что считать за помощь то, что Лафей показывался редко, и у Тора было чем заняться помимо мыслей о том, что это может значить.

Наступил и день, когда последняя повозка прокатилась по мосту, и в Асгарде вновь остались только те, кто жил в нём всегда, и Тор вздохнул с облегчением. Не нужно больше вести долгих разговоров, полных тайного раздражения и явных медоточивых восхвалений, нет больше нужды в том, чтобы следить за тем, чтобы какой-нибудь славный герой вроде Харальда не сцепился с ётуном из свиты Лафея, и более никакой пикси не примется по-птичьи щебетать Тору в лицо, возмущаясь тем, что ему посмели дать комнату с очагом, и в этом очаге, можете ли вы себе представить, лежали поленья, и на одном из них он, Пи-ньо-тирррль, нашёл рисунок, священный для его рода…

Ничего этого больше не было нужно. Тор был так рад этому, что даже известие о том, что Один уезжает в тот же день, что и Лафей, принял без должного гнева, тем более что Фригг ехала тоже, и ясно было, что отец не станет оскорблять её небрежением. Вдобавок и ехали они в разные стороны, и всё-таки у Тора было нехорошо на сердце. Хватило только увидеть, как отец стоит против Лафея, о чём-то негромко переговариваясь с ним, и как оба одновременно отворачиваются – Один к Слейпниру, Лафей – к ящеру, - и у Тора во рту стало сладко, как от перекисшего мёда, сладко и тошно, будто кто-то позвал его, а кто и куда – не понять. Он поспешил отвернуться и уйти к себе, и всё же невольно думал о том, что Локи, подозрительный и недоверчивый Локи, слишком поторопился с отчаянием. И сам он, Тор, оказался не умней. Что, в конце концов, стояло между ними? Ётунская кровь да прорицание давно истлевшей вёльвы? Если даже отец смог переступить через тысячи и тысячи смертей, через битвы и ненависть, через обман и вражду – неужели они оба не смогли бы переступить через всё, что случилось? Даже – Тор понимал это и стыдился безмерно, но солгать себе не мог, - даже через смерть Бальдра. В конце концов, великанша могла вправду быть великаншей, упёртой каменной женщиной, а вовсе не Локи. Но даже если Локи и впрямь был виноват, он ведь был не единственный такой. И сам Тор был виноват не меньше, и нужно было только встретиться, обняться, поговорить – и то, что удалось его отцу и Лафею, удастся и им.

Дни катились, звонкие и круглые, как золотые тавлеи, и каждый приносил ожидание, но не приносил вестей. Иногда приходили известия из Мидгарда, но всякий раз вполне утешительные, и хотя Тор не мог теперь бывать там так часто, как раньше, люди по-прежнему славили его. Теперь их дни не были так безоблачны, как раньше, оттого что память о наступившей зиме была свежа, и даже в самый жаркий день приходилось думать о том, что мороз придёт снова и запасаться едой, одеждой, сухим деревом для очагов и всем прочим, что могло пригодиться в долгую зиму. Впрочем, не было сомнений в том, что в Мидгарде справятся и с этим. Знать бы ещё, справится ли Асгард с тем, что сам накликал на свою голову – избытком гордыни, излишком силы, чрезмерной роскошью и властью?

Тора пугали эти мысли – в основном тем, что они были не совсем его, - и он ждал, терпеливо и упорно ждал того дня, когда Локи поймёт всё то же, что понял он, и вернётся. И хорошо бы это случилось до того, как мудрые женщины из рода Фригг отыщут его по просьбе Всеотца, потому что Локи ненавидит проигрывать, и порой видит обиду даже там, где её нету…

Но Локи всё не возвращался, а идти и караулить его у Сигюн Тор не хотел, потому что Локи был ещё и мстителен, а за такое сорвал бы голову с плеч любому. Тор и сам бы поступил ровно так же.

Один вернулся в первый осенний день, по-летнему золотистый и зелёный, но уже чуть-чуть пахнущий разлукой. Тонкие паутинки летели, дрожа на ветру, их крошечные седоки отправлялись в далёкие странствия, и Тору отчаянно захотелось оставить удобную, но изрядно надоевшую комнату, отправиться куда глаза глядят – просто так, без обязательств и целей. Он уже почти решился так и сделать – не рухнул бы благой Асгард без своего царя за один день, - но услышал знакомое хриплое карканье и стук копыт.

В одну секунду Тор оказался на лестнице, крикнул на бегу, чтобы готовили пир, и прогрохотал вниз, навстречу отцу. Тот спешился, раскрыл Тору объятия и долго хлопал по спине.

- Ты долго, - сказал Тор, отодвинулся и оглядел отца с ног до головы. – Но выглядишь отдохнувшим. Самсей был к вам с матерью ласков?

- Так ласков, что её повозки еле ползут по дороге, - рассмеялся Один, указывая на блестящую вдалеке череду крошечных, будто игрушечных, повозок. – А уж как мы переправляли все дары её рода с острова на берег, даже и вспоминать не хочу.

Тор рассмеялся тоже, хотя и недоумевал, что за дары могли поднести самсейские колдуньи. Просоленные камни? Сушёную рыбу? Собственную немужскую мудрость?

Он решил, что это может подождать, и спросил о главном:

- Локи?

Ему не пришлось ни продолжать, ни томиться ожиданием ответа: отец едва заметно покачал головой, и блеск первого осеннего дня показался Тору тусклым.

- Не нашли? – коротко спросил он, пытаясь представить, как это возможно, чтобы самсейские ведьмы вместе с самой Фригг не сумели обнаружить хоть бы и песчинку на берегу океана.

Один вновь покачал головой и сказал негромко:

- Нашли. Он не вернётся, Тор. Слишком много обид, и слишком в нём много гордыни, в нашем Локи.

- Я не понимаю, - сказал Тор. Он вправду не понимал. – Почему? Он что, всё равно хочет погибели всему живому? Я не могу в это поверить.

- И правильно, - подтвердил Один, взял Слейпнира под уздцы и повёл за собой. – Я ездил туда не только за Локи, сын. Есть ведь и способы повторить прорицание, хоть это и сложно, и мне пришлось много просить у рода Фригг.

Тор плотнее запахнулся в плащ и спросил потрясённо:

- Но отчего раньше ты этого не сделал? Я думал, это вовсе невозможно.

Один пожевал губами и ответил без большой охоты:

- Женское колдовство. Оно всегда дороже, чем за него заплатишь. Мне пришлось бить в барабан, как цвергу, и хорошо ещё, что твоя мать этого не видала. Не говори никому.

Тор кивнул и попытался собрать воедино разбегающиеся мысли.

- Что же – та вёльва лгала? – он запустил пальцы в волосы, стараясь не надеяться зря. – Но ведь всё, что она говорила до сих пор, сбывалось?

- Фригг говорит, в её словах было не меньше лжи, чем правды, - ответил Один, - и что такова судьба любого прорицания, вырванного силой. Она и её род смогут добыть нам другое, но его придётся подождать.

Тор молча поднял брови, и Один объяснил:

- Когда одна из их женщин вздумает идти к Хель, она позовёт нас, тебя и меня, и вдохнёт священного дыма, и станет прорицать. Будь готов к тому, что это может случиться в любой миг, и не уезжай из Асгарда надолго, сын. Эти колдуньи все как одна еле дышат, хоть на вид и крепки.

Тор едва удержался от стона.

- Есть и хорошие вести, - будто уговаривая себя самого, добавил Один, - я ведь нашёл Локи. Он благополучен, но не вернётся. Ему скучно будет сидеть на троне, даже и в Ётунхейме, и он пожелал странствовать по мирам.

Тору сделалось худо. О таком он и подумать не мог – что Локи, имея возможность вернуться, попросту не захочет. И ведь верно, ему, неуёмному, было бы скучно быть просто царём, изо дня в день видеть одни и те же лица, делать одни и те же дела…

- Вот как, - сказал он, стараясь совладать с лицом. Один притронулся к его плечу и сказал утешающе:

- Когда-нибудь он всё равно устанет бродить, будто нищий, по мирам. И вспомнит о золотых башнях Асгарда, и о жене… и о тебе, Тор, он вспомнит тоже.

Тор кивнул, отворачиваясь, чтобы отец не мог заглянуть ему в лицо, и проговорил сдавленно:

- Не будет ли поздно ему возвращаться тогда?

И, поскольку отец молчал, ответил сам себе:

- Нет, вряд ли. Это ведь Локи.

И на том они закончили разговор, и Тор не ушёл к себе, как сделал бы прежде, а встретил мать и был с нею ласков, хоть и видел тень тревоги и боли в её глазах, и понимал, что так сильно мучит прекрасную Фригг. Нет ничего хуже ожидания, и в особенности когда не знаешь и не догадываешься, как долго оно продлится; Тор думал об этом, ложась вечером с Сиф, и знал, что не может поговорить об этом ни с ней, ни с кем другим, и что должен будет носить своё ожидание, будто украденную горячую лепёшку: ни вытащить, чтобы передохнуть от боли, ни съесть, пока кто-нибудь рядом.

Сиф пошевелилась во сне и коснулась его горячей рукой, и Тор вздрогнул и отодвинулся. Тени и отблески скользили по потолку их спальни, в них проступали лица, улыбки, бьющиеся на ветру листья и паруса, зыбь воды и снежные вихри. Локи говорил, что глядеть в эти тени опасно – можно увидать тень того, чего хочешь больше всего, и навсегда заболеть тоской и размышлениями. Впрочем, Тору нечего бояться, - так он говорил, - потому что у Тора есть всё, на что хватает его желаний, и даже несколько больше.

Сейчас в каждом движении теней Тору чудилась издёвка: сколько ни тянись за ними – не поймаешь. И этим они были похожи на Локи, переменчивого и непостоянного, вечно ускользающего, ушедшего надолго, если не навсегда.

Ну что же, - подумал Тор, стараясь если не уговорами, то хоть силой решения вынудить себя перестать упиваться тоской, - девять миров – не так уж много, и Локи однажды вернётся. Непременно вернётся… знать бы ещё, с чем.

Судьба была щедра к Тору, хоть он и не понимал этого, и подарила ему не только Асгард, жену, наследника, молот и самого знаменитого из богов в отцы, но отдала также и восемь лет почти спокойного царствования.

Ни единого дня из этих восьми лет не проходило без того, чтобы Тор так или иначе вспомнил о брате, ушедшем в странствия, и ни единого дня из этих спокойных, почти прежних, мирных и сытых лет могучий царь Асгарда не прожил в счастье.

Конец первой части.

Часть вторая

Волк битвы

Соломинка выскользнула, потекла белым, и Локи вздрогнул, когда острый срез царапнул по едва зажившим губам. Он всё ещё не привык к тому, что не может облизаться, и новая вспышка боли горячо ударила в голову, когда он нечаянно ткнулся языком в грубые швы.

- Посмотри-ка, - пробормотал Килли, - да ведь мы и до второй смены не управимся. Эй ты, девица! Хватит тянуть время, если не хочешь принять нас вчетвером!

Локи сглотнул, упрямо поднял соломинку и ткнул ею в миску, где ещё оставалось немного молока. Он сам выдоил его из дряблого вымени здешней коровы – в Асгарде такую забили бы из милосердия, но по меркам цвергов она была хороша и давала целую чашку молока в сутки, питаясь чуть ли не лишайниками со стен, - и не собирался потерять ни капли сверх тех, что уже текли, щекоча, по подбородку и груди.

Открытой груди. Локи и не хотел, а всё же видел её – в царапинах и следах укусов. Один, двумя неровными полукружиями замыкавшийся вокруг соска, воспалился и болел днём и ночью, и Локи уже не пытался натянуть на себя полуразорванное платье, потому что даже лёгкое прикосновение ткани вызывало новую тягучую боль.

Боли вообще оказалось очень много. Не то чтобы Локи не знал об этом раньше, но только здесь, в подземных лабиринтах альвов, он узнал, какая она бывает разная. Ослепительно-белая, как вспышка молнии в лицо, и чёрно-алая, медленно текущая по телу. Та, что проносится в единственном обжигающем ударе и та, что тянется в бесконечную нить; сладкая, утихающая – эта была самой редкой и драгоценной, - стыдная и саднящая на груди и между ног, пронзительная и нескончаемая на спине и бёдрах. Локи знал теперь, как это, когда тебя хватают за волосы сзади и дёргают, и жаром окатывает затылок и плечи, знал, как это, когда держат и шьют наживую, знал, как голодом режет живот, и знал, как болит унижение. Последнее было хуже всего. Если не считать, конечно, тоски и бессильной ярости.

Он втянул щёки, всасывая молоко, и проглотил то, что было во рту. Соломинка скребла по дну глиняной чашки, булькающие звуки разносились в затхлой тишине огромной пещеры, и цверги подсмеивались над тем, как неуклюже он пьёт.

Фафнир и Фирен, выигравшие спор на камешках, устали ждать и подошли к нему. Локи поглядел на них из-под растрёпанных волос, падавших на лицо, и допил молоко, старательно подбирая промокшей соломинкой последние капли. В животе у него, впрочем, всё равно было пусто – и потому, что чашки молока хватало, чтобы он выжил и не шатался от слабости, но не более того, и потому, что Фирен уже мял его зад.

- Твёрдая, - проговорил он, больно вминаясь пальцами Локи куда-то в кости, - ах, хороша. Как каменная жила. Давай, девка, ставь свою чашку – не то я её разобью, и будешь пить хоть из корыта, хоть из ладоней, мне всё равно.

Локи поставил чашку, отодвинул её в сторону, чтобы случайно не зацепили, и поглядел на цвергов исподлобья. Фафнир довольно хмыкнул и подошёл к нему спереди, оглаживая пышную бороду и расстёгивая пояс.

- Ну же, - сказал он увещевающе. – Будь хорошей девочкой, ты, маленькая асгардская тварь, и мы тебя не обидим. Мы даже подстелем что-нибудь мягкое. Плащ или одеяло. Хочешь плащ?

Локи вспомнил, как ныли локти и колени, сбитые и стёртые о камень пола, и мотнул головой.

- Вот дура-то, прости Имир, - констатировал Фирен, задрал на Локи юбку и прижался сзади, царапая накладками пояса и грубой тканью, - как знаешь. Фафнир, куда ты лезешь, когда я выиграл её первым?

Фафнир с сожалением убрал руку из-под юбки Локи. Он уже успел расстегнуть штаны и теперь был недоволен.

- Ну так заканчивай болтать с нею и трахай, - он грубо сжал соски Локи. Тот застонал – боль была почти невыносимой, острой и жгучей, от неё дрожали колени и к голове подступал туман, - до ночи, что ли, собрался возиться?

Фирен нажал Локи на спину. Рука у него была грубая и давила, будто каменная плита. Локи застонал снова, на этот раз от того, как больно было стоять на жёстком. Колени и локти у него будто кипятком ошпарило, и от тяжести навалившегося цверга чуть не хрустнула спина.

Сразу же боль стекла из поясницы ниже, в нежную и слишком доступную женскую плоть. Локи заскрипел зубами. Он не мог даже зажаться, хоть и пытался всячески, но узловатые пальцы цверга были сильны, и ничего не помогало. Локи старался хотя бы как-то облегчить себе происходящее: опирался не только на локти, но и на предплечья, подавался вперёд при жёстких толчках, опустил голову пониже – Фафнир любил, разошедшись, хватать Локи за волосы надо лбом и тянуть что было мочи, - но боль была упряма, как он сам, и, как цверги, ни на минуту не упускала того, что попало в руки.

Фирен кончил и отодвинулся. Локи чувствовал, как по внутренним сторонам бёдер течёт, мерзко щекоча, густое семя. Его затошнило, и привычный ужас плеснулся внутри: что, если его всё-таки вырвет? Что, если придётся… нет, он и думать об этом не хотел. Опустив голову, он задышал ровно, нарочно медленно втягивая воздух ноздрями и стараясь не дрожать. Удивительно было, как это цвергам безразлична вонь; его самого мутило от собственного запаха, но у цвергов было худо с обонянием. Фафнира вот не смущало, кажется, вообще ничто. Локи чувствовал, как в него снова втыкаются, и на этот раз было хотя бы терпимо, мокро – хотя невыносимо всё равно.

Пока ещё он не потерял счёт времени, но ясно было, что потеряет. Как Локи ни старался, а всё же не мог вспомнить, сколько дней его везли сюда – то ли пять, то ли четыре, - и сколько дней прошло в лихорадочном беспамятстве, когда чужая жестокая волшба едва не спалила его дотла. Как Локи ни старался, а всё-таки не мог забыть ни единого пронзающего укола, сшившего его губы. Это цверги сделали сразу.

И Один им помог.

Ему вдруг стало жарко. Каждый раз, когда Фафнир вдвигался резче, в уязвимом женском нутре тягостно ныло, и сквозняк пещеры холодил мокрые бёдра и зад, но Локи было жарко, как в битве. Этот жар поднимался изнутри, расходился по жилам, пьянил и кружил голову, и был как незаслуженный подарок. Локи успел уже насмотреться досыта на здешние чудеса – каменные водопады, искрящиеся своды, драгоценности без счёта и текучие голоса из ниоткуда, - но горячий ком под сердцем был куда лучше любого редкостного минерала. Цверги едва не прыгали от счастья, обнаружив новую подземную жилу, а Локи готов был сейчас орать от восторга и боли: в нём снова пылала восхитительная ярость решения. Он был асом, благородным асом – хотя бы в официальной версии, - и он был жив. Всё остальное было неважно. Что до цвергов… Локи даже застонал горлом, представляя себе, что учинит с ними, как только освободится.

Как только он придумает, как можно освободиться: запертому в чужом теле, лишённому магии и, кажется, уже непустому. Кровь перестала приходить к нему месяц назад, и Локи делалось худо, когда он думал о том, что это может значить.

Фафнир всё ещё двигался в нём, резко и больно. Он стискивал бёдра Локи и дёргал его на себя, входя как можно глубже, и издавал странные звуки, нечто между рычанием и уханьем. Локи слышал их как бы издалека, и боль тоже уже приходила издалека, если только не трогали укус на груди и если цверг не пытался засунуть в него, кроме члена, ещё и пальцы. На этот раз, кажется, обошлось: уханье сделалось чаще, это значило, что Фафнир вот-вот кончит, и у Локи будет возможность передохнуть. Впрочем, он не был уверен. Волосы падали на лицо непрочной завесой, но Локи и не глядя знал, что Килли и Астани уже готовы, а вслед за ними явятся и Двилин с Мюрнином, и унылый цвержонок Ар, едва переступивший порог того, что здесь принято было считать мужественностью.

Ещё толчок, далёкая боль – тело, спасаясь от мучений, обрезало нити чувств, - и Фафнир, наконец, слез с него. Локи выдохнул от облегчения, снова зажмурился – проклятье, привыкнет он когда-нибудь к тому, что бессмысленно ворочать языком, когда зашиты губы?!

Он знал, что никогда. И знал, что зачарованная нить не даст ему ни освободиться, ни привыкнуть. Стоило притронуться к ней, грубой полоске сыромятной кожи, сплошь исписанной рунами, и жгучая боль вспыхивала во рту, заполняла голову, едва не выжигала глаза изнутри, текла, кажется, отовсюду – и утихала медленно, неохотно, огрызаясь и бросаясь напоследок, будто зверь или глоток расплавленного металла.

Фирен и Фафнир, пересмеиваясь, ушли к каменному очагу, и за Локи взялся Килли. Этот не стал спорить с напарником об очереди, а просто отпихнул его, и Астани, бранясь, запустил руку себе в штаны и дёргал ею, глядя на происходящее. Килли пинком перевернул Локи на спину, навалился сверху – от холода и тяжести у того сразу же свело бёдра, - и воткнулся внутрь.

- Сладкая, - бормотал он, двигая задом. Цверги все были тяжелы, как камень – да они и были камнем! – Ооох, асгардская шваль… сладко. Ну же, не лежи как дохлая!

Локи сжал зубы и закрыл глаза. Это он ненавидел особенно: быть на спине. И радовался тому, что можно было, если повезёт, спрятаться за рассыпавшимися волосами. Впрочем, здесь он ненавидел всё, и тяжело было сказать, что больше: собственную слабость, цвергов, холод, грязь или всё вместе. Или Одина. Всё-таки, наверное, Одина. И себя самого, когда нечаянная благодарность, почти нежность, вспыхивала в сердце. Для этого нужно было совсем немного: просто чуть меньше боли, чем обычно. К Килли это, конечно, не относилось – это ведь он укусил его за грудь позавчера. Астани увидал это и нажаловался Двилину, что Килли портит общую девку, и Двилин оттащил Килли и пару раз врезал тому в челюсть, а потом Килли избил Астани, а потом они оба решили, что напарникам негоже ссориться из-за бабы, и виноват сам Локи: был бы он крепок, как цверг, и не корчился бы от какого-то укуса, и избили его вдвоём.

Давным-давно Локи, ещё будучи мальчишкой, удивлялся тому, как это возможно, чтобы среди цвергов, довольно многочисленных, не осталось ни единой женщины. Он думал даже, что хитрые цверги просто-напросто бородаты все – и мужчины, и женщины, - и потому составитель ошибся. Теперь он знал точно: легенды не лгали. Женщин у цвергов не было. То есть когда-то они, разумеется, были, но ушли. И Локи их понимал. На месте альвских женщин он вообще никогда не родился бы на свет.

Подошла очередь Астани; этот был помягче, или у Локи уже было слишком мокро внутри. Боли не было, и Астани соизволил не наваливаться на несчастную спину всем весом, так что Локи отдыхал, почти блаженствуя. Ещё немного, и его отпустят; он сможет уйти в свой угол, на колючую подстилку, и завернётся в неё с головой, и будет лежать так чуть не до вечера, вспоминая и думая, в который раз стараясь изобрести способ вновь оказаться на свободе.

Даже отголосок мысли о свободе казался Локи сладким, слаще мёда. И приходилось сдерживать себя, чтобы не соскользнуть в мысли о том, что именно он сотворит, вернув себе силы, а вновь возвращаться к настоящей проблеме: как. Как освободиться. Пока что он ничего не мог придумать, но это ведь не навсегда. Из любой ловушки есть выход, нужно только его найти, и Локи был уверен, что найдёт.

Не могло быть иначе.

Подстилка, до которой он добрался часом позже, вся пропахла мерзостью. Локи всё же завернулся в неё, поджал ноги и руки, спрятался, будто втянулся в раковину, и закрыл глаза.

Теперь он, наконец, был один. Цверги варили свою ужасную дрянь, чёрную похлёбку из каменных бобов, и кто-то – видимо, Двилин, - завёл низкую вибрирующую песнь, подыгрывая себе на тонкой металлической пластинке, зажатой меж зубов, - а остальные подпевали, лязгали железом, бранились и смеялись. Потом все уселись вокруг котла – разумеется, все цверги, - и принялись есть, переговариваясь.

Локи не хотел слушать их разговора, потому что минуты тишины и одиночества были драгоценны и редки, но заставил себя сосредоточиться и сбросить упоительное безмыслие. Сделать ещё усилие и снова начать думать; это было самое сложное, куда сложнее, чем наоборот. Не думать Локи научился едва ли не в первую неделю, когда очнулся здесь, под сводами пещеры, и понял, что это надолго, и это было вовсе не так уж тяжело, как казалось раньше.

- …жила, - говорил Астани, гремя ложкой о край посудины, - а вокруг обросла обманкой. Я возьмусь за неё завтра.

- Возьмёшься, если Имир позволит, - наставительно сказал Двилин. Этот был суеверен, а сегодня ещё и зол, неведомо почему. – Что у тебя за язык, Астани – хоть бери да зашивай тебе рот тоже.

Локи насторожился и полез ещё немножко наружу. О нём цверги говорили редко. Удовлетворившись, они будто забывали о том, что он вообще здесь, это могло пригодиться в будущем. И уж ни разу ни один из цвергов не ссорился с другим из-за него – не ссорился по-настоящему, конечно. Не считать же ссорой игру в камешки на то, кто будет первым, и пару зуботычин? Тем более что и Астани, и Килли потом отыгрались на нём и вполне примирились…

Впрочем, к Астани всё же стоило присмотреться. Локи разглядывал его и всё старался понять, отчего злится Двилин. Тот жевал, глядя куда-то в стену, потом бросил ложку и сказал:

- Фафнир, приберись тут.

Фафнир, весь чёрный от похлёбки, поднял на него изумлённые глаза и спросил что-то. Брызги полетели у него изо рта, и Двилин отодвинулся.

- Погляди, - сказал он, обводя рукой пещеру, - везде грязь. А ведь к нам вскоре явится Вирвир Длиннобородый.

Фафнир возмущённо забормотал что-то, отчаянно жуя и торопясь освободить рот, сделал гигантский глоток и, наконец, воскликнул сипло:

- Почему я? Я тут что, - он даже не нашёл подходящих слов и только фыркал, задыхаясь от возмущения. Потом его осенило, он ткнул коротким пальцем в угол, где лежал, затаившись, Локи. – У нас же есть кому!

Двилин поглядел в темноту и сказал с сомнением:

- Да ведь она еле ноги волочит.

- Доволочёт, - решительно заявил Фафнир и поднялся. Локи всем телом слышал, как он топает, и свернулся под своей неверной защитой, подтянув колени к груди на случай, если цвергу вздумается пнуть его сапогом. Фафнир не стал его бить, только дёрнул за уголок одеяла и сказал грозно:

- Поднимайся, ты, шлюха, да погляди вокруг. Из-за тебя в пещере не продохнуть от вони, так что поднимайся, дрянь, да принимайся за дело. В благом Асгарде тебя научили хоть чему-нибудь, кроме поганого колдовства?

- Что ты с нею говоришь? – удивился Фирен, подошёл тоже. Локи сжался в комок и глядел на них снизу, закрывая живот и готовясь в любой миг спрятать лицо в коленях. Это был, как он выяснил, единственный способ защититься. – Дай ей метлу и гони прибираться. Это дело женщин.

Локи чуть развернулся, закивал и поднялся, хватаясь за поясницу и всем видом выражая покорность. Прибрать разбросанные черепки, кости и обрывки ремней, щепки, промасленные тряпки, куски недоеденной еды и прочую дрянь – не самый страшный труд, и совсем не унижение, и уж во всяком случае куда лучше, чем корчиться под любым из этих ублюдков. К тому же в дальнем углу пещеры было озерцо, круглое и чрезвычайно чистое, всё в кружевных известковых берегах, и Локи давно уже мечтал добраться до него и вымыться. До сих пор ему позволяли это всего дважды, и он помнил блаженство ледяной воды, сковывающей тело и стягивающей кожу; наслаждение холода, усмиряющего боль и делающего его, Локи, похожим на кусок камня, безразличный и твёрдый.

- Ну, - удовлетворённо сказал Фафнир, ткнул Локи в бок и показал на самый грязный из углов. – Давай, начинай оттуда. Не зря же мы тебя кормим, в конце концов…

Локи едва не рассмеялся. Он бы непременно рассмеялся, не будь у него сшит рот, и, конечно, навлёк бы на себя ещё кучу неприятностей – если ещё могли быть дополнительные неприятности, - но только кивнул и пошёл, разыскивая метлу. Его кормили, надо же! Нет, это было смешно до колик в животе. Он, видимо, должен был быть благодарен…

Сгребая в одну кучу всю дрянь, что набралась на полу, Локи слушал обрывки разговоров и выхватывал из них всё, что могло пригодиться. Этот Длиннобородый мог быть шансом, нет, он должен был стать шансом, и Локи старался убедить себя в том, что иначе быть не может. В его судьбе было много рун, но не могло быть так, чтобы она окончилась тут, в грязи и холоде, в цвержьем подземелье, где было не продохнуть от копоти и рудничного газа, где блестящие щётки драгоценных камней соседствовали с дрянью, разбросанной по полу, где он, Локи, был заперт в женском теле с зашитым ртом.

Цверги, закончив отдыхать, снова собирались в дальнюю пещеру. Там была отрыта шахта, и там они неутомимо вгрызались всё глубже и глубже, превращая скалы в подобие гнилого сыра – сплошь в дырах и ходах, лабиринтах проеденных коридоров. Оттуда они возвращались с сумками, набитыми дорогими камнями, а порой Локи слышал, как гремят тяжёлые корзины, полные руды. Всё добытое цверги свозили в небольшую пещеру и сваливали как попало, и вновь уходили вниз. Локи привык считать цвергов великими мастерами, но это были какие-то другие цверги – может быть, что-то вроде рудокопов или угольщиков. Не потомки Ивальди, с которыми он договорился бы в два счёта даже и с зашитым ртом, не искусные кузнецы – нет, Один был не так глуп, чтобы продать его кому побогаче. Он отдал его сюда, в самую дальнюю и самую чёрную из пещер Свартальвхейма; отдал с расчётом на то, что Локи никогда не выйдет отсюда.

Иногда Локи не мог понять, отчего отец просто не убил его. Он ведь мог это сделать, и сделать с лёгкостью, но отчего-то не решился. Что это было, извращённое понимание отцовской любви или ещё один хитрый расчёт – этого Локи пока не знал. Но обещал себе, что узнает.

Дата добавления: 2015-08-27