Название: Кровь ясеня, волк битвы. 12 страница

Он захрипел, пытаясь отползти – безуспешно. Один вздёрнул его за шкирку с земли, тряхнул и провёл ладонями от шеи вниз, творя какую-то чудовищную волшбу впридачу к той, что уже гуляла в Локи, меняя его и творя заново.

- И рад бы я был поступить иначе, - сказал он в наступившей темноте, чуть прореженной здешними бледными звёздами. – Но не могу. Тор никогда бы не позволил тебе спать вечно – и сам сошёл бы с ума, если бы смог поступить как должно царю.

Тор. Локи завращал глазами, попытался выдавить из себя хоть слово, и не удивился, когда не смог. В горле у него что-то смещалось, двигалось, как чужое, и в груди тоже, и…

Один перебросил его через седло, как мешок с добычей, тронул Слейпнира сапогом, и тот пошёл, фыркая и озираясь, скаля жёлтые зубы. Теперь Локи видел собственные рыжие волосы, длинные космы, свисавшие вниз и щекотавшие ему щёки, и чувствовал, как седло давит на живот – мягкий, женский живот.

Путешествие выдалось мучительным, но коротким, и Один остановился у самого подножия холма – кажется, чуть ли не в том самом месте, где четверть часа назад висело злое красное солнце. Тут же послышались чужие голоса, и Локи сняли с седла и усадили, всё ещё почти совершенно беспомощного, спиной к ближайшему камню.

- Скорее, - поторопил Один, - дайте огня.

Слабый блик заплясал рядом, усилился, утвердился и задрожал неподалёку от Локи; тут он вновь увидал иглу. Ржавчина с неё слетела, содранная магией, и остриё блестело, как единственный глаз Всеотца. Локи в бешенстве смотрел в этот глаз, весь в алых прожилках усталости, и видел собственное крошечное отражение, словно в выпуклом крошечном зеркале.

Тут его схватили сзади за волосы, потом за голову – и тут же один из цвергов, до сих пор невидимый, сел Локи на колени, а кто-то ещё схватил за руки, заводя их назад и прижимая к твёрдому боку камня. Игла снова блеснула; Локи видел её по-прежнему ясно, и теперь в широкое ушко был продет узкий ремешок, крепкая кожаная нить. Это уже было совершенно непонятно, и Локи закричал, как заяц – тонко, отчаянно.

Рот ему зажали сразу двое: и тот, что держал за виски, прижимая к валуну, и Один – накрыл широкой ладонью, глуша крик, и наклонился вплотную. Что-то тёплое капнуло Локи на щёку, и тут же игла проткнула ему губы.

Сказать, что это было больно, означало не сказать ничего. Это было хуже всего на свете, и хуже кинжала в пасти Фенрира, и хуже любого мучения, любой раны или казни. От боли Локи, по счастью, потерял сознание, и выплыл из раскалённой черноты лишь когда всё закончилось – или началось, как посмотреть. Огонёк в плошке метался, жёлтый и тревожный, и у Локи двоилось в глазах, а доносившийся негромкий разговор казался ударами молота прямо по голове.

- …не уморите, - говорил Один, - и глядите же, не выпустите из пещеры.

Резкий цвержий диалект отличался от языка, на котором говорили в Асгарде, но Локи понимал его. Цвергов было не меньше полудюжины, если судить по голосам, и все они заверяли Одина, что не выпустят. Никогда. Потом его схватили за плечо, и Локи вновь увидел лицо отца так близко, что мог бы, наверное, заглянуть в самую душу – если бы у Одина была душа.

Невероятно, но отец говорил с ним ласково. У Локи в голове мутилось от чудовищной боли, а Один притронулся к его щеке и проговорил:

- Ты скоро позабудешь, кто ты – и станет легче, я обещаю. Женщине легче смириться с неизбежным, а пещеры Свартальвхейма полны чудес, - он помолчал и добавил, - теперь прощай.

Локи закрыл глаза, потом открыл вновь – теперь он, кажется, мог бы убить Одина единственным взглядом, - но вместо Одина над ним склонился Орни, и никакой ласки в его лице не было и в помине.

Локи застонал, пытаясь отползти, и тело – вот подарок суки-судьбы! – послушалось. В ногах вспыхнула боль, и в спину ударилось неуступчивое тело скалы. Он снова был там, в предгорьях Свартальвхейма, и вместе с тем внутри его, в самой глубокой и старой из пещер, и снова над ним наклонялись цверги, победившие аса, от которого отступился сам верховный бог, и намеревавшиеся взять добычу себе – и в то же время Локи каким-то остатком сознания понимал, что это всего лишь Орни, что времена Двилина кончились… а кончились ли?

- Тварррррь, - проговорил Орни и ударил его. Прямо в лицо, разбив губы, вызвав безумную вспышку боли. Локи взвизгнул и захрипел, пытаясь отползти ещё, ещё дальше – прочь от этого взбесившегося цверга, прочь от будущего, в котором его снова отдадут… снова… - Сука, асгардская мразь, да как ты смела?!

Ещё удар, и снова в губы. Тут Локи понял, что захлёбывается кровью, и попытался защититься руками, но до чего же слабы были эти руки. Ничего, совершенно ничего не могли они против разъярённого цверга, крепкого и неуступчивого, как скала.

Всё, чего Один не сказал ему тогда, Локи додумал позже, опираясь на знания, какие есть у всякого аса, умеющего читать. Сказки о цвергах шли в Асгарде наряду со сказками о сотворении девяти миров, и чуть не в каждой говорилось о том, что самое главное сокровище – собственных женщин – цверги потеряли безвозвратно, и потеряли заслуженно, что таково наказание за чрезмерную алчность. Один тоже читал эти сказки, и Локи, охваченный почти смертным ужасом, успел всё же подумать о том, что сам-то Всеотец немного знает о том, каковы цверги на самом деле.

Орни навис над ним, как грозящая рухнуть каменная плита; лицо его было искажено горем, руки измазаны кровью, но свежей, а не тухлой, мерзкой жижей, что недолго текла в жилах младенца, зачатого и выношенного в ненависти, а рождённого в плену. Локи всё ещё горел в огне заклятия, испепелявшего губы, но успел заметить приоткрытую дверь, толпящихся старых цвергов, смятые окровавленные простыни на полу. Видно, один удавленный младенец потряс Свартальвхейм больше, чем самый страшный обвал.

К Орни, вознамерившемуся, как видно, разбить Локи в труху, подбежали и, наконец, оттащили прочь. Локи закрылся руками, как женщина, и глядел на кричащих цвергов – часть из них вопила, требуя у Орни ответа за пропажу, были и такие, что орали на самого Локи, суля ему бесчисленные беды, да впридачу прибежал какой-то совсем уж согбенный, скрюченный почти как мудрые, и закричал, требуя у всех замолчать и остановиться.

Локи слышал эти вопли, видел мечущиеся тени сквозь решётку собственных пальцев, и безумная радость плясала в нём жгучими огненными языками. Смешанная с болью и торжеством, она горела всё ярче, грозила вырваться смехом, и Локи всё думал – вот вам. Вот вам за всё, что мне пришлось вынести здесь, за вашу проклятую гору, из которой нет хода наружу, за колдовство, какое вы написали на ремешке, за всё. Вы думали, я беспомощная женщина, кобыла, что будет рожать вам столько, сколько вам заблагорассудится, но ошиблись – и ошиблись давным-давно, решив, что женское тело, слабое и уязвимое, несёт в себе столь же слабый дух. Вы дураки, цверги, и только начинаете платить за свою заносчивость и глупость. Не зря вы так вцепились в асинью, что может вынести ваши так называемые ласки, да к тому же проживёт достаточно долго, чтобы нарожать вам новое поколение. Видно, ваш дрянной народец доведён до крайности, и потому вы меня не убьёте, о нет, вы будете стеречь меня как зеницу ока, будете стараться уберечь меня и всех будущих младенцев, но только ничего, ничего у вас не выйдет.

Сгорбленный цверг отогнал всех прочих, склонился над Локи и заставил его отвести руки от лица, заглянул в глаза и сказал негромко:

- Не плачь, женщина, больше тебя бить не станут. Орни сошёл с ума, не держи на него зла.

Локи засучил ногами по постели и попытался отползти ещё дальше. Цверги в ярости – это уже было привычно, но цверги, пытавшиеся взять его лаской – к этому он по-прежнему не мог приспособиться.

- Не бойся, не бойся, - забормотал цверг, попытался скрюченными пальцами погладить Локи по голове. Тот шарахнулся, чувствуя, как по подбородку и шее течёт кровь, и успел ещё порадоваться тому, что Орни, если он вправду рехнулся, сделал это ему, Локи, во благо и ухитрился разбить ему лицо так удачно, что и следующий узелок оказался на самом краешке губ. Только дёрни…

Горбун понял его по-своему, обернулся к цвергам, что столпились у двери и всё ещё шумели, и сказал решительно:

- У Двилина и его шайки дурная кровь, - он кивнул на испятнанную бурым простыню, - вот она и не смогла выжить. Оставьте женщину в покое – или у вас есть на примете другая?

Локи невольно зауважал этого согбенного цверга, и тут же силой заставил себя погасить искру расположения, нечаянно вспыхнувшую в сердце. С алчностью цвергов могла сравниться только их глупость, но этот дряхлый горбун отличался от сородичей и, следовательно, был ещё опасней прочих.

Огрызаясь и скрежеща, цверги ушли, волоча за собой Орни. Тот всё никак не мог успокоиться и орал проклятия, да так самозабвенно, что Локи подумалось о том наказании, какое, безо всяких сомнений, ждёт его снаружи. Что с ним сделают? Отправят туда же, куда попал Ар? Выставят на солнце? Велят жить где-нибудь вдали, как Двилину с его компанией, и вдобавок обложат тяжкой данью?

- Не думай ни о чём, - попросил старик, ногой отпихнул бурый тряпичный ком так, чтобы Локи не было его видно. – Я заберу тебя к себе, как только ты сможешь двигаться без боли, а до тех пор побуду здесь и прослежу, чтобы никто тебя не трогал.

Локи это было вовсе не нужно, и он замотал головой, вжимаясь в стену, но старец был неумолим.

- Не бойся, - повторил он голосом, каким обычно увещевают непокорную скотину, - я Драугтир, брат Драупнира Длинноборода. И я не позволю никому из этих недоумков мучить тебя, благородная асинья. Принести тебе молока? Ты очень ослабела после родов.

Локи глядел на него во все глаза, потом медленно кивнул. Он слышал о брате Драупнира и даже читал книгу, написанную его рукой – единственную книгу, что была не сборником глупых сказок или долгим, как Драупнирова борода, перечнем битв и имён. Нет, то была книга почти преступная, потому что в ней было сказано очень мало о силе оружия и очень много – о красоте Свартальвхейма, да ещё – совсем коротко – о том, что эта красота, хотя и создана руками цвергов, всё же не нашла своего ценителя. Цверги ковали потому, что не могли не ковать. Они резали камень из природной склонности, из инстинкта, требующего от птицы полёта, а от дерева – роста, но, едва закончив очередной шедевр, тут же теряли к нему интерес, и в книге Драугтир осторожно сетовал на это.

Локи принял из его рук чашку молока, сдобрённого жиром, и выпил эту смесь, почти не кривясь от боли. По сравнению с той, что хлестала его по лицу, когда он всё-таки развязал первый из восьми узлов, это были такие мелочи…

- Говорят, - негромко заметил Драугтир, - женщины в Асгарде учатся наравне с мужчинами, и, значит, ты умеешь писать.

Локи осторожно и подозрительно взглянул на него, но горбун сказал это не с осуждением, как любой другой цверг, а с удивлением, как о диковинке, но вполне доброжелательно, и Локи счёл за благо кивнуть.

- Когда тебе станет полегче, - пообещал Драугтир, - я дам тебе перо и бумагу. Ты сможешь написать своё имя?

Это было почти так же нестерпимо и внезапно, как вспомнить о Торе. Дурные жгучие слёзы, как и тогда, поднялись к глазам – может быть, ворота им открыла усталость и пережитое злое торжество, может – внезапное участие, пусть даже и притворное, а вернее всего, что Локи заплакал от неожиданности. Никто, ни единая живая душа до сих пор не спросила его имени, и хоть он не мог ответить правды, но всё же кивнул.

Тогда Драугтир прикрыл его одеялом, забрал пустую чашку и оставил в покое. Локи вновь провалился в полумрак, полусон, и снова увидал над собой лицо отца – лицо, на котором не было написано ни злорадства, ни гнева, а только лишь сожаление и решимость сделать что должно.

И потом игла воткнулась ему в губы. Снова и снова, и опять, и…

Сухая горячая рука погладила его по лбу, Локи дёрнулся и открыл глаза. В груди у него стыло и дрожало горячее, слабое, и сам он весь был как будто в горячке.

- Ну же, - увещевающе сказал Драугтир, - не бейся, всё хорошо. Я поговорил с братом. Он тебя отдаст мне на целые два года, и это будет хорошее время. Мы уживёмся, верь мне.

У Локи тошнотой подвело живот, ещё не опавший после родов, и он сжался в комок. Драугтир снова погладил его по волосам и сказал:

- Я старый, - он всё ласкал рыжие рваные пряди, - и уже давно не видел женщины, но ни одна из тех, с кем я был сотни лет назад, не оставалась недовольна. Спи, пусть кошмары оставят тебя в покое. Всё дурное закончилось.

Он болтал ещё что-то успокаивающее, но Локи, хотя и притворился, что спит, был так же расслаблен, как стрела на тетиве. Стрела лежит спокойно, но достаточно лишь отпустить упругую жилку, чтобы она рванулась вперёд быстрее всякой птицы. Также и Локи, приходя в себя после родов, ни единой минуты не чувствовал покоя, даже когда Драугтир отвёл его в собственные покои, тёплые и обширные. На полах там лежали ковры, искусно сотканные из козьей шерсти, а по стенам в широких полках стояли книги, сжатые между дубовых дощечек, обтянутых кожей. Был здесь и очаг, выдыхавший из горящей пасти тепло и свет, и удобные кресла, и даже – невиданная и почти неприличная для цверга роскошь – ванна. К ней хитрым способом была подведена вода из горячего источника, и Локи, едва окрепнув, забрался в мягкую колеблющуюся роскошь, от которой отвык, и сидел там, пока не сморщились пальцы.

За целый месяц Драугтир ни разу и пальцем к нему не притронулся. Только кормил, не запрещал брать книги, принёс несколько платьев и обещанные перо и бумагу. Локи вывел на ней чужое имя, и теперь Драугтир называл его Хильдой, а Локи старался откликаться. У Драугтира жилось вовсе неплохо, и было бы ещё лучше, если бы Локи не приходилось сжиматься всякий раз, когда Драугтир оказывался слишком близко. Тот, видно, заметил это и стал шаркать погромче, да притом держал руки при себе.

Всё это время Локи, глядя на собственные губы, пытался решиться и рвануть как следует. То, что начал Орни, могло ведь быть и подсказкой судьбы, и если подцепить узел, державшийся на честном слове, да дёрнуть посильнее…

Он попытался только один раз, но сам чувствовал, что малодушие поселилось в нём. Жить без боли было так хорошо, что Локи даже боялся привыкнуть к этому блаженству заново.

Однажды Драугтир пришёл к нему вечером, да притом не с пустыми руками. Он принёс щенка, толстого щенка с широкими лапами и глупой весёлой мордой, с блестящими глазами.

- Тебе здесь скучно, Хильда, - пояснил он, спуская щенка на ковёр, - а этот малыш тебя развеселит. Назови его сама, как захочешь. Да к тому же и гулять с собакой гораздо лучше, чем одной.

Локи отложил книгу, которую читал, и уставился на лопоухого щенка. Тот был совершенно как в Асгарде или, скажем, в Мидгарде – глупый, смешной, с висящими ушами и круглыми бусинами глаз. Неотразимый. Локи возненавидел его сразу же, как увидел – за то, что тот был из другой, нормальной и невозможной жизни. Такого щенка мог бы подарить ему Тор… да только Тора Локи ненавидел теперь тоже, и даже самую память о нём старался выжечь из себя.

Не желая злить Драугтира, он кивнул, и щенок остался. Локи про себя звал его Бор*, и имя подходило как нельзя лучше: круглое, упрямое и короткое, как сам пёс. Драугтир вместе с Локи выводил его гулять по отдалённым пещерам, и даже позволил однажды дойти до самого края Свартальвхейма. Насколько Локи понял, Драугтир жил особняком, и лишь его кровное родство с одним из гномьих царей стояло щитом между ним и гневом прочих цвергов. Слишком уж он был наособицу, слишком непохож на всех – и занимался не тем и не так, как то было положено цвергу, пусть даже и слишком старому, чтобы самому лезть в шахту. Целыми днями Драугтир писал, укладывая на пожелтевший пергамент ровные строчки острых цвержьих рун и кое-где сопровождая текст чрезвычайно искусными рисунками, изображавшими то невиданный кристалл, то схему хитроумного механизма, поднимавшего воду из глубочайших источников к самому верхнему уровню цвержьих пещер, то ещё какую-нибудь диковину из тех, что нечасто встретишь на пути. Драугтир составлял книгу, полную чудес и сокровищ, вписывал в неё всё то, что считал достойным и намеревался оставить эту своеобразную энциклопедию всем прочим цвергам, когда придёт время умирать.

- Я старик, - как-то сказал он Локи; по давней привычке он часто разговаривал сам с собою и не ждал ответа. – Наш народ крепок, смерть приходит к нам в битвах – но сейчас мы не воюем, или же нас забирает гора – но ко мне твердыня слишком милосердна. Ни обвала, ни шального камня, ни даже рудничного газа – ничего.

Локи подумал, что старик просто редко бывает в шахтах, но потом вспомнил, как Драугтир вернулся однажды с разорванным плащом и ободранными ладонями, но со светящимся кристаллом невиданного оттенка. Этот светился не зеленоватым, а синим, и Драугтир долго бормотал что-то о редких примесях, скрёб необычный кристалл ногтем и пробовал кислотой, а потом долго описывал в книге. Нет, этого цверга просто не брала даже и горная твердыня.

- Умереть мне суждено от старости, - грустно констатировал Драугтир. – Постыдная это участь, но что поделать? Другим стоило бы поумерить гордыню и взять с меня пример.

Локи вопросительно хмыкнул, прося пояснить сказанное, и Драугтир сказал:

- Цверги были самым неуязвимым, самым крепким и самым многочисленным народом, - он вздохнул. - И остались крепки, этого не отнять. Но то одного, то другого забирает гора. Нечасто, но это ведь всё равно случается. Иногда кто-нибудь дерётся до смерти… понимаешь, Хильда?

Локи давно уже понял, но не хотел показывать этого, и потому покачал головой.

- Жёны, - объяснил Драугтир. – Другим стоило бы помнить о том, что только жена может принести ребёнка. Пусть она самую малость слабее мужчины, пусть не так хорошо чует жилу, но разве это так уж важно, покуда она приносит детей? Нас было почти сто тысяч, Хильда, а теперь, всего-то семь столетий спустя, осталось лишь две трети от этого. Что же случится дальше? Не будет ли так, что Свартальвхейм останется мёртвым городом, пустым миром, выеденным изнутри?

Локи кивнул. Это и было то, о чём он думал уже давно. Воровать смертных женщин цвергам было бессмысленно – те были совсем слабы, ётунши были для цвергов не по зубам, да и к тому же принесли бы невообразимое потомство. Оставались пикси и асы.

- Очень скоро, - проговорил Драугтир, - они поймут. Наши жёны не вернутся, и найти их нельзя: кто говорит, есть далекая пещера жён, а кто – что все они окаменели, не найдя убежища. Но ты есть. И каждая девочка, какую ты родишь, будет самым драгоценным сокровищем горы.

Локи стиснул зубы и поглядел на Драугтира так, что старик закашлялся.

- Верно, - сказал он, - тебе нелегко пришлось. Но это в прошлом и никогда более не повторится.

Нет, - подумал Локи, глядя на жадный блеск в глазах старого цверга. – Это повторится сейчас.

Холодное омерзение поднялось в нём, и Локи чувствовал взгляд Драугтира, как крошечные паучьи лапки, щекочущие кожу. Ожидание было невыносимо, и он опустил глаза, поднёс руку к вороту платья и дёрнул стягивавший его шнурок так, как не решался рвануть узел на губах. Драугтир ничего не сказал, но Локи чуял его взгляд на своих ключицах, на качнувшейся от резкого движения груди, на обнажившихся плечах.

Тогда Локи, желая покончить с неизбежным поскорее, лёг на постели, подняв юбку и уткнувшись лицом в подушки. Некоторое время он не чувствовал ничего, и даже подумал, что старик слишком слаб и дряхл для радостей плоти, но сухая жёсткая рука, подрагивая, погладила его ягодицы, и Драугтир взгромоздился на него.

В этот раз не было боли. Роды растянули его тело, а долгий покой и мягкое обращение помогли опомниться после всего случившегося, так что даже когда Драугтир ткнулся пальцами Локи между ног, теребя и поглаживая, боль не пришла. Но омерзение было таким, что Локи едва сдерживал себя.

Он понимал, что это неизбежно, что это даже ему во благо, что старик-цверг – лучший из возможных хозяев, что не будь Драугтира, и смертная плоть, в которую его вогнал Один, уже покрылась бы гниющими язвами, лишилась бы зубов, принялась бы рассыпаться заживо, но только это не помогало. Тогда Локи вцепился в подушку пальцами и зарылся в неё лицом так глубоко, как мог. За пальцами последовала плоть, неожиданно крепкая для такого старца, и Локи порадовался тому, что Драугтир не может видеть его лица, а что до едва слышных стонов, так готов принять их за звуки удовольствия, старый смешной дурак…

Тут Драугтир сделал что-то такое, что напомнило Локи о Торе. То ли пальцы сомкнулись на его бёдрах почти так же, как давней ночью, то ли ощущение твёрдой плоти в самой глубине тела на миг показалось знакомым, то ли глупая память вновь решила проснуться в самый неподходящий момент – а может быть, и всё разом, - но только Локи застонал, впиваясь в подушку. Этого было недостаточно, и он вцепился себе в лицо, как вдова, оплакивающая мужа. Горе в нём росло и ширилось, тоска по зелёным полям Асгарда, по давным-давно минувшим дням, когда всё у них ещё было хорошо, и трещина, грозящая пройти через все девять миров, ещё была тоньше волоса, - тоска по всему этому колючим комом встала в горле.

- Моя красавица, - проговорил Драугтир, гладя Локи по заду и двигаясь в нём. – Хильда, хорошо тебе?

Локи не удержался от стона, и цверг пробормотал что-то вроде «я же говорил», и вновь толкнулся внутрь. От каждого его движения Локи будто на части раздирали: это было не больно телу, но до того чудовищно душе, что уж лучше бы старый цверг бил его головой о камни. Он сам, сам, как бездомная мидгардская шваль из самых грязных, позволял делать с собой это, сам вынуждал себя не противиться, сам продавал себя за мягкую постель, за щенка, за молоко то с жиром, то с мёдом.

Локи застонал – на этот раз в голос, - и Драугтир нагнулся к нему, взяв за плечи, да вдобавок прижался губами к шее.

Тогда Локи сумел справиться с жалостью и омерзением к себе самому. Это оказалось ещё тяжелее, чем усилием воли позабыть Тора, и рука, касавшаяся угла рта, дрогнула. Боль снова пришла, как приходила всегда, и Локи, наконец, перестал чувствовать себя разбитым надвое. Всё стало правильно, всё легло на свои места: цверг брал его, боль раздирала тело, в этом было спасение от безумия. Локи больше не кричал, не стонал, он только дёргал, опять и опять, и был уверен в том, что на сей раз останется в сознании. До конца; и подушка впитает кровь.

Так и вышло. Драугтир замер над ним и в нём, пальцы его впились Локи в кожу, точно силясь удержать дух в чужом теле, и Локи сумел разодрать узел в ту самую секунду, как Драугтир получил свою плату за ласковое обращение.

В следующую секунду Локи уже знал, что будет делать дальше. Он чувствовал, что это семя укоренится, что пока ещё оно только влилось и испачкало его, но пройдёт несколько недель, и оно прорастёт. И ничего не сделаешь.

Драугтир был тяжёл, как валун, и так устал после любви, что не противился, когда Локи выскользнул из-под него и ушёл, не оборачиваясь – смыть кровь с лица, вымыть склизкую дрянь из собственного нутра. Ему хватило мудрости не заговаривать с Локи, когда тот вернулся и лёг рядом, закрыв глаза. Только на следующий день старик был с ним ласковей обычного, подарил дорогое ожерелье, блестевшее множеством сапфиров.

- Точь-в-точь как твои глаза, - сказал он льстиво, и Локи вздрогнул. Здесь он нечасто заглядывал в зеркала, и с асгардских времён привык к тому, что глаза у него зелёные, но мало ли к чему он там привык? Теперь переменился не только цвет глаз, теперь изменилось всё – и ничего. Сколько ни лей воду из одной посудины в другую, а всё же она останется водой…

Два года, обещанные Драугтиром, прошли так незаметно, словно Локи провёл их во сне. Каждый день походил на другой, и Локи сбился бы со счёта, если б не календарь, который Драугтир вёл с цвержьей скрупулёзностью. Щенок давно вырос в пса и больше не вызывал умиления своими глупыми ухватками, но этим перемены и закончились. Здесь, в доме Драугтира, само время остановилось навсегда, превратилось в вязкий прозрачный клей, в котором застревало всё: воля, чувства, разум. Драугтир приходил к Локи по ночам – не слишком часто, сказывался возраст, - но Локи ни разу больше не испытывал той страшной раздвоённости, и оставшиеся узлы стягивали его губы, как прежде. Он даже принялся шить, как женщина. От скуки это занятие не спасало, но в размеренных бесконечных движениях иглой было что-то сродни смене дня и ночи: постоянство, равномерность событий, искусственное спокойствие. Драугтир сперва с тревогой наблюдал за тем, как Локи шьёт – всё-таки старик был непристойно тактичен по здешним меркам, - но потом успокоился и даже приносил Локи крошечные самоцветы, просверленные насквозь – украсить узор. Локи даже вышил для него кисет, и Драугтир был так горд и счастлив, словно получил не кожаный мешочек для табака, а золотой слиток.

Месяц за месяцем уходили прочь, оставляя Локи пустым. Сначала каждая ночь, проведённая с Драугтиром, казалась ему фатальной, но старое семя горбуна упорно не желало прорастать – а между тем Локи всякий раз был уверен в том, что уж теперь-то его глупые ухищрения не сработают, и снова появится на свет дитя, которому не повезло ни с матерью, ни с отцом. Но женская кровь приходила снова и снова, и Драугтир делался всё задумчивей, а к концу второго года сказал Локи, будто извиняясь:

- Я прикипел к тебе душой, Хильда, но правы те, кто упрекает меня в дряхлости.

Локи разгладил на коленях кожаный пояс, в котором длинной крепкой иглой накалывал сложный узор, и поглядел на старца с сожалением. Он до последнего надеялся на то, что Драугтир всё же сумеет собственным родством, мудростью, опытом и прочим вытребовать себе ещё хотя бы год. Цверг ходил иногда к сородичам и возвращался всякий раз с отпечатком озабоченности на лице, будто чуял собственную судьбу.

- Ничего не поделаешь, - продолжал Драугтир, старческой рукой гладя Локи по плечу, - через два дня истекает срок, и тебя, должно быть, отдадут Миргину. Он славный парень, и я сам попрошу его не быть с тобой грубым, - он замялся, - может быть, мы даже будем видеться с тобой иногда.

Локи покачал головой, перебарывая невесть откуда взявшуюся жалость, и увидел то, чего не замечал старик: Бор, выросший в лохматого крупного пса, стоял у порога, раскрыв пасть в беззвучном рычании. Он оскалился, и слюна нитями тянулась между клыков, а шерсть на загривке стояла дыбом.

Всё же это был добрый пёс, с настоящим чутьём на беду. Локи удержал его взглядом, как когда-то давно учил Тор: смотреть в самые жёлтые искры, давить своей волей, псы это чуют, - а руки его сами собою двинулись, и Драугтир, до глубины души тронутый, обнял Локи в ответ и прижал к себе.

Пёс припал к полу, ноги его напряглись, а рычание стало громовым, будто катящийся неподалёку обвал. Драугтир, удивляясь звуку, повернул голову к выходу, и в эту секунду Локи ударил.

Длинная игла, которой он протыкал кожу, чтобы потом нитью прикрепить самоцветы, вошла Драугтиру в ухо так легко, что цверг рухнул на пол раньше, чем успел бы почувствовать хоть что-нибудь. Локи оттолкнул его изо всех сил и вскочил, выдернув своё оружие и бросившись к Бору. Пёс уже летел к нему в упругом прыжке, оскалившись и готовясь вцепиться в горло, и Локи подставил руку с окровавленным шилом, так что Бор на него напоролся, взвизгнул и чуть не сломал иглу, падая на пол.

Локи рухнул следом и повторил то, что сделал с цвергом, только на сей раз не был так милосерден. Он ударил пса кулаком, прижал его к полу всем телом, зажимая ощеренную пасть, и несколько раз ткнул иголкой в дико вращающийся глаз.

Из пасти пса пошла пена, и он издох, так и не сумев лаем позвать на помощь. Локи поднялся. Ему нужно было торопиться, нужно было сделать ещё так много, и в столь короткий срок…

Он затолкал тело пса в тёмный угол, а Драугтира перевернул и снял с него пояс с ножом, куртку и сапоги. Последние были почти впору. Широкий плащ пришлось обернуть вокруг себя вдвое и подвязать ремнём. В последнюю минуту Локи сунул за пазуху несколько страниц из рукописи Драугтира – те, что не успел прочесть. Все прочие листы он оставил как есть, хоть и понимал, что для книги – для всех этих книг, тихо стоящих на полках, - наступают последние времена. Но часть из них он читал не по разу, а что касается рукописи Драугтира, то помнил её наизусть и надеялся со временем восстановить.

Старика, всё ещё сохранившего на мёртвом лице выражение крайнего удивления, Локи, задыхаясь и проклиная слабое женское тело, затащил под кровать, оправил покрывало и оглядел комнату. Со стороны она казалась совершенно обычной, привычной, упорядоченной – точь-в-точь как последние два года целиком. Локи не мог поверить, что они закончились, но время, доселе неподвижное, теперь неимоверно ускорилось. Оно стучалось в виски и отзывалось беспокойной дрожью в каждой мышце, оно хлестало и гнало Локи прочь отсюда, за резную дверь, в паутину тёмных переходов, прочь, прочь, прочь.

Ничего не стоило заблудиться здесь. Локи шёл, стараясь не бежать, чувствуя, как бешеное сердце бьётся в глотке и замирая всякий раз, как лживое подгорное эхо доносило до него тот или иной звук. Если ему повезёт, Драугтира найдут не сразу. Может быть, даже через день, а то и через два – и как знать, сумеют ли цверги сразу обнаружить его здесь, в самом сердце горы?

Он выбирал пути, ведущие вверх, будто крыса в затопленном погребе. Шёл, брёл, лез и карабкался, ошибался, забредая в тупики, и возвращался, смутным наитием чувствуя, что давно заблудился, но что в этом и есть его спасение. Можно с лёгкостью выследить того, кто пытается прорваться сквозь паутину переходов и выбраться наружу, но куда тяжелее найти того, кто заблудился сам. Локи это знал и потому даже не пытался найти логику в том, как были устроены эти пещеры, не пытался отслеживать время. Несколько раз он спал, когда изнеможение брало своё, и тёплый цвержий плащ был ему большим подспорьем, несколько раз пил из подземных источников и набирал воды во флягу. Чем дальше он забирался, тем тяжелее делался воздух и тем хуже был путь; взятый с собою кристалл светился по-прежнему, но в заброшенных и диких местах даже свет, и тот казался тусклее прежнего. И чем дальше Локи брёл по бесконечному нутру горы, тем больше тосковал по солнцу.

Дата добавления: 2015-08-27