На солнечных склонах Увалов.

Северные Увалы! Остатки, основание древних гор, разрушенные и оглаженные за многие миллионы лет, волнами холмов убегающие к далёкому приполярью. Энергетика их первозданной мощи проявилась величественной тайгой, многоводием рек, целебными ключами-источниками и, кто знает, какими ещё скрытыми силами земли.

И по крутым склонам-террасам, и по отлогим бокам холмов, да и просто по пригоркам-гривам стоит поразительной красоты лес, вершинами ушедший высоко в небо. Желтые и красновато-золотистые стволы сосен, только там, в самом верху поднявшие свои, как руки, ветви. Нежная, светло-зелёная хвоя стройных стволов лиственниц, изредка и куртины могучих тёмно зелёных, пушистых кедров, окруженных стройными, тянущимися вверх, стволиками молодого подроста. Между ними сочная трава-мурава и яркие солнечные пятна на ней, и настоянный на смоле аромат неподвижного, млеющего воздуха. Всё тут величественно-спокойно и только где-то там, вверху, в беспредельной вышине, проглядывают кусочки яркого голубого неба, да изредка проплывает белая пелена набегающего облачка.

А если и зашумит иногда там, вверху, раскачивая кроны налетевшим порывом ветерка, но всё тихо и спокойно внизу.

Что за благодатное и желанное место!

Прошло три года с той весны, когда Тихое Макарово стало не хутором-одиночкой, а поселением – была заложена и споро-скоро возникла новая, вторая его усадьба. Игнат с помощью тестя-деда Ефима Михайловича и Савелия управился с возведением своего дома всего за год. К осени второго года их с Устиньей приезда засеребрилась, строганными осиновыми дранями-досками крытая, крыша его собственного, в двух уровнях, дома, веселым дымком запыхала над коньком печная труба, далеко видимая с поймы Вохмы-реки, которая расширялась здесь до двух вёрст.

Так же, как и усадьбу Ефима, новое местожительство охватывали полукольцом склоны холмов-увалов, поросших всё тем же девственным лесом. Не видно было только тут каменных обнажений, выходов-утёсов. Вот и воды, родники-источники тоже тут есть особые. Недаром к некоторым из ключей-родников следы-тропы звериные видны. Находили-видели и с белёсым солевым налётом на камнях. Ведь это горы, бывшие, основания древних гор. А где горы, там источники. Разные, может и целебные. И в них проявляется сила и энергия земли. Найдутся и они тут со временем. Не потому ли так хорошо работается и так быстро покидает тело усталость?

Игнат любил в редкие часы, свободные от работ-забот выходить к подножью холмов и смотреть в неоглядную высь и синь небес, на эти покачивающие вершинами стройные стволы великанов, которые, кажется, плывут, плывут в неизведанное. Доволен он, что приехал в этот дивный край.

В тот год приезда, Игнат и Устинья располагались во времянке-жилье деда Ефима. В самом начале сентября, в разгар бабьего лета и уборки-молотьбы, Устинья самостоятельно, только с помощью Мани родила своего первенца, пока ещё, до крещения, без имени. День его рождения пришелся на третье сентября.(ст.ст.)

Опасались молодые, как у самой, без помощи опытных старших матерей-бабок пройдут первые роды. Конечно, мать и свекровь до их отъезда всё растолковали Устинье, что требовалось. Но слышать – это одно, а дело делать, да ещё такое …, опасно и боязно.

Но всё обошлось хорошо и благополучно. Помогло, наверное, и то, что Устинья до самого последнего времени весь световой день проводила на ногах, в труде и движении, оберегаясь, конечно, от тяжёлых и резких усилий. Все крестьянки, во все времена не знали иной жизни и участи. Работать, будучи на сносях, было в обычае у трудовой деревни. Приходилось и в поле, в жатвенную пору, рожать, но обходилось. А уж в таких условиях, как обычная баня или закуток тесной избы, родилось всё деревенское население, в основе своей здоровое и крепкое. Естественный отбор, только слабые не выживали. Так и Устинья - самостоятельно стала матерью. Заодно и Маня (пятнадцатый ей) познала необходимые женские секреты. Вот и случилось, что и в этом глухом углу, у подножья солнечного склона благодатных Увалов, появился на свет и подал свой звонкий голос первый абориген, коренной житель Тихого.

Пришлось Ефиму мастерить для своего первого правнука зыбку-качалку. Делал-мастерил он её с душой и надеждой, что не будет заброшено за ненадобностью и это его изделие. Будут, будут ещё и ещё новые тихоновцы!

С того тревожно-радостного события минуло два с половиной года. Повзрослели его детки-воспитанники. Савелий смотрелся совсем взрослым. Сытая, здоровая пища, постоянный посильный труд да благодатная местность, первозданная чистота воздуха, воды и всёй природы, всё способствовало скорому росту-развитию. Мужал внук Ефима. Шёл Савелию уже семнадцатый год.

А и Манефа, как и предполагал Ефим, она оказалась по своему женскому развитию старше Савелия на год, - к этой поре стала развитой девкой. И не желал Ефим для своего внука другой подруги-жены, кроме Манефы. На глазах его, ежедневно рядом, выросла-повзрослела Манефа, крепкая здоровьем, расторопная и разумная, чего лучше желать для Савелия. И между собой они были дружны, не бывало случая, чтобы ссорились, сердились. Не миновать и этой паре в скором времени образовать семью. Единственное неудобство – церковь далеко. Надо ждать санного пути, да и всёй семьёй - в село, в храм Божий, под венец и купель. Плохо и то, что придётся без родительского, отца-матери согласия-благословления. Так у Мани-то всё равно их нет, а Савелию разве он сам, Ефим, не родитель, пусть и во втором колене. Он же и растил-воспитал Савелия, а воспитатель-кормилец, тем более родной дедушка, тот же отец. А коли не так, то и грех будет на его, Ефима, душе. Так мыслилось-думалось Ефиму.

Пополнилось поселение Тихое Макарово на усадьбе Ефима и ещё одним строением. Как и обещался Ефим Михайлович в своей молитве-просьбе в первое утро своего прибытия на это место, собственноручно, от начала до конца построил-воздвиг часовню, малую, но с соблюдением требований канона церковного. И стояла она, пока не освящённая по Закону, но это не будет ему в грех. Подойдёт пора, станет дорога, и заявятся они всёй семьёй-поселением в село, к церковникам-служителям со всеми накопившимися требами: крещение, венчание, исповедь-покаяние, заодно и просьбу об освящении храма малого, часовни его. И будет это уж забота попов-церковников.

Нынешний год Ефим Михайлович расширил свои посевы до двух десятин. Одно поле-десятина посеяно рожью, и по половине десятины овсом и ячменём. Еще полдесятины занимали вспомогательные-необходимые: лён, горох, гречиха и картофель, каждый на небольшой отдельной полосе. Игнат второй год хозяйствовал на своей пашне-усадьбе самостоятельно.

Пока что земля-новина не подводила поселенцев, и погода их щадила, не приносила бед. А с работами они справлялись вовремя, посевы не велики, по потребностям, а работников – пять, и лошадей две. Подросла и годилась в лёгкую работу и третья коняжка – молодая перворождённая здесь кобылка-трёхлетка (от нежданной дорожной случки). Рассчитывали, что на трех подводах с облегченными возами можно будет укатать-удержать след-дорогу по реке по первопутку не меньше трёх ездок, поэтому и увеличили посевы зерновых. Себе в пропитание, коней-скот кормить и на продажу для обзаведения хозяйственного. Добавилось у Ефима и Игната и живности. Четыре коня-лошади разгуливали-кормились по лугам-травам близлежащей поймы. Четвёртым был жеребчик-годовичёк, второй приплод кобылки Ефима. Первую – трёхлетку, он отдал Игнату для развода потомства. Теперь что не разводить им конское поголовье – две молодые кобылки и жеребец свой (и все не родственники), и кормов вволю, сено косить-готовить – под руками, а лошадь всегда товар ходовой, первоочередная потреба в хозяйстве крестьянина.

Заведено было у наших поселенцев и овечье племя. Без овцы северному жителю не перезимовать. Полушубок, тулуп в поездке-дороге, валенки, носки, варежки – на всё требуется овечья шерсть и шкура. Вот и купили в первую же осень по приезду молодой семьи на выручку от продажи зерна по ярочке и баранчика общего. Теперь по летнему времени добрая дюжина овечьего племени разгуливала по ближним лугам вместе с козами-козлятками (бодливый козелок обижал молодого баранчика и сидел в загородке).

Не обзавелись пока только коровой-быком. Но для молока им хватало коз, привыкли, а мясо им заменяла рыба. Нашлась зимовальная яма и на реке Вохме, выше их жилья, где холмы-горы, сходясь, образовали каменистые перекаты, там же и омута закручивало на крутых поворотах реки, ну, а рыбы в Вохме, при нетронутости природы, как и во всех северных реках, достаточно всякой-разной.

В доме Ефима, в нижнем жилом помещении, в переднем углу под окном уже два года стоял без разборки (места хватает) ткацкий стан. Все детали Ефим смастерил сам, как впрочем, и в любом крестьянском доме – ручной ткацкий станок – первейшая необходимость. Вся основная одежда была своей выделки-изготовления, от онучи-портянки до домотканых портков-рубах и верхней одежды – армяков, стёганок. Да и шкуры-овчины выделывались на дому. Каждый хозяин и хозяйка всему этому научены с детских лет, как обычному необходимому делу, тому же и своих питомцев учили.

Не трогало их пока и начальство. Вот уж восьмой год, как Ефим хозяйствует здесь, а пока ни начальники, ни попы до них не добрались. Далеко они зашли-поселились, дорог сюда нет, да ещё и в несподручной для начальства стороне: то ли они костромские по происхождению-исходности, то ли вологодские по расположению поселения на местности. Пока никому не было до них надобности.

Кончалось лето, настала пора уборки-молотьбы хлебов, на подходе зима с её благоприятной для них возможностью дороги-выезда к людским поселениям.

Видел, чувствовал Ефим, что томятся-тяготятся его воспитанники своим неопределённым положением. Выросли, повзрослели, живут рядом, здоровые, молодые. Не дети уж, природа свои права предъявляет. Знал он, что ни Савелий, ни Манефа не решатся заговорить о женитьбе-замужестве по тихости-скромности своей, а и долго ли до греха? Решил не откладывать, а самому начать разговор-проверку. Сами-то они, как и что думают о своём не отдалённом будущем? Конечно, надо с Савелием первым начинать разговор.

Приближался Покров, время свадеб. Об этом и завёл Ефим речь, подходящий момент выбрав, наедине с внуком.

- Ну, Савелий, пора тебе жизнь дальнейшую определять. Вырос ты, брат, не хлипок, парень что надо, пора и о семье думать. Невесту пора заводить. Сам-то что об этом размышляешь?

- Где они, невесты-то? – отвечал Савелий. – Хоть бы глянуть, что за они. Ведь пять годов тут всё одни да одни. А ездим по зимам, так кроме заезжей избы-двора и не увидишь ничего. Тут же и назад, домой, в спешке всё.

- А чего тебе там, в селе, глядеть-то? В лавке у лавочника таким товаром не торгуют, в один день невесту не подберёшь. И первую попавшуюся не засватаешь, не повенчаешься.

Узнать надо, какова хозяйка-спутница на всю-то жизнь. Наездом этого не узнаешь. А через доверенного человека выведать, так нет у нас там родни-знакомцев верных.

- Так и я толкую о том, - не отступал Савёлко. – Нет мне выбора-то, не видел ни одной, и не знаю, как выбирают.

- Да это просто делается. Невесту выбирают пока что не женихи, а родители. Кого укажут, сговорившись, родители, та и невеста будет. Мало случаев, чтобы парень с девкой сами делали выбор, и то не без согласия родителей. Всё родители обдумывают-сговариваются, по достатку своему, по достоинству-положению, да чтобы и с выгодой.

- А, коли, не по сердцу подберут, так не им маяться придётся всю-то жизнь, - не сдавался Савёлко.

- Ну, об этом молодых не спрашивают, а говорят: стерпится-слюбится. Не всегда, правда, сбывается эта поговорка, да всё венец порешит, а жизнь терпению научит, - делился житейской мудростью Ефим.

- Не знаю я, дедушка, - вздохнул Савелий. – Один-то рос, чего я знаю?

- А тут знать от людей много не надо. Самому можно додуматься, какая жена в жизни нужна.

- Ну, так какая? Красивая да здоровая, чего ж ещё-то? – не задумывался Савёлко.

- Мало того, парень. А вдруг злая да сварливая? Али непокорная да, не дай Бог, распутная? Среди красивых-то бывает, балованные они. Всё не то, Савелий.

- Ну, дед, совсем запутал. Какую же искать надо?

- А, такую, чтоб улыбчивая была, да отзывчивая. Умная, стало быть, сердца лёгкого. Ну и здоровье-стать не последнее дело.

- Да, такую-то, где мне углядеть? Не ехать же по деревням-сёлам с розыском.

- А чего тебе ехать? И тут, на месте, приглядись-ко! Вот и Манефа наша, разве не веселушка-улыбчивая? Или не отзывчивая-непослушная? Не обижает ведь тебя, поди-ко! Не злая, стало быть, и не сварливая. Да и здоровьем – четыре года вся на виду, ни в какой хворости не замечена. Аль не по нраву тебе бы для жены-то?

Помолчал Савёлко, отвернулся.

- Маня-то по нраву, да как же? Неловко, ведь она мне как почти сестра! Да и ей-то, может, настоящий-видный мечтается-видится?

- Да ты-то чем не настоящий? И то возьми в расчёт, вспомни-ко, как вы встретились-подружились сразу, ведь неспроста это. Знать, уж тогда судьба вас к этому подвела. Судьбу-то, брат, не обойдёшь, не объедешь.

- Нет, дед, не буду я про это с Маней говорить, не смогу я, - отказался Савёлко.

- А тебе и говорить нечего. Сказал же, что старших, родителей, это дело. Я не хуже тебя поговорю, посватаю. Вот уж если откажется напрочь, ну, тогда принуждать не будем. Не больно-то я верю, что стерпится-слюбится. Всё же по уговору-то, по желанию и согласию, и твоему и её, лучше было бы. Вон, как у Игната с Устиньей – всё любо-дорого, добро-весело! А, Савёлко? Говорить ли, сватать ли Манефу тебе?

- Узнай уж сначала так, без сватовства, - опять засомневался Савёлко. А то и глядеть мне стыдно будет, если откажется. Хоть в деревню уезжай.

- Ну, брат, хватил! В деревню! Да для кого я здесь эти годы огороды городил? Ты в деревню, Маня, может, в монахини, а я? Эти глупости вы не придумывайте. Из головы прочь. Не сосватаю если я вас, то из села, аль из починков привезу тебе какую-нито.

- Не надо мне какую-нито! – осердился Савёлко. Иди, с Маней говори, может и согласна она будет.

- Согласится она, Савёлко! Она ведь тебя постарше, да и жизнь-то её поучила покрепче. Умная она, ещё как согласится. И по нраву ты ей. Я-то уж вижу. Давно она всё поняла. Поэтому и сторониться-стесняться тебя стала, потому что страшится – вдруг не по сердцу, мол, я ему. Потому и скучать-туманиться стала. Время ей пришло о дальнейшей жизни думать, о замужестве. Девки-то раньше взрослеют, природой так уж устроено, рано думать начинать. А которая не думает, так и в жизни без ума-разума будет, что за жизнь, пустота и неудовольствие в семье обоюдное.

Не откладывал Ефим разговор и с Манефой.

- Вот что, Манефа. Сядь-ко, да поговорим с тобой.

- И так не молчим, ведь. Как что надо, так и говорим, - ответила та.

- Эти разговоры повседневны, не о жизни. А вот о жизни-то мы с тобой ещё, можно сказать, и не говаривали, ведь так?

- Так жизнь-то наша вся на виду, что о ней говорить? – простодушничала Маня.

- Эй, Манефа, не хитри! Знаешь ведь, о чём я хочу поговорить. Может, скажешь ещё, что о своей судьбе-доле тоже не думаешь?

- А что толку от дум-то моих, дедушка Ефим. Не в своей я воле думам-желаньям моим ход давать. Так и думать мне много не следует.

- А вот и не так, дочка! Как раз о твоей воле-желании и речь-то я хочу вести. Чего уж словами-то долго крутить. О том я, что выросла ты, вижу, задумываться-туманиться стала, как бы не нашла на тебя тоска какая. Так не пора ли тебе свою семью заводить, свои, настоящие дела-заботы иметь. Вот и хочу узнать, не время ли тебе жениха-мужа подыскивать?

- Да, ведь, дедушка, я, чай, думаю, девку-то не спрашивают, все знают, что любая девка, как в годы войдёт, а то и раньше ещё, о семье-муже думает, да не её же в этом воля?

- Знамо, родителей в первую голову воля, так уж повелось в хрестьянском мире. Да у тебя вот Господь отнял родителей, а я какой же тебе указчик. Вот и спрашиваю, а тебе решать.

- Не могу я тебе, дедушка, ничего сказать. Нет мне выбора-решенья. Знать-то знаю, а сказать не могу.

- Ну, так я тебе скажу, - решился Ефим. – Сватаю ведь я тебя это, не чуешь, что ли.

- Чуять-то чую, да за кого, не знаю?

- Как же ты, умница, не знаешь? Да за кого бы я сватал, как не за внука своего, за Савелия? Аль тебе на ум это не приходило?

- Что, дедушка, толку, если бы и приходило? Сказала уж, что не вольна я в этом.

- Да что ты, опять, не вольна! Ответ твой прост должен быть, как и всё у нас всегда было, без хитростей-увёрток. Согласна ли за Савелием замужем быть?

- Я-то бы согласна, чего уж тут, да ведь он ни словом, ни намёком об этаком, даже и виду не показывает. Не набиваться же мне ему в невесты-то?

- Глупенькая ты, хоть и умница. Он и помоложе тебя, да и нахальства-решимости у кого ему было учиться? Не у тебя же, чего у тебя самой-то нету. Говорил я с ним об том, а он к тебе отослал, как ты решишь. А мой сказ короткий. Не без умыслу судьба вас столкнула, тогда ещё, детей неразумных. Жениться вам надо, и ждать-искать нечего. Тогда и жизнь пойдёт веселей-радостней. Всему своё время, упустишь – испортишь жизнь.

- Согласна я, дедушка Ефим. Только стыдно как-то перед Савёлкой. Ведь он как братик мне.

- А вот как встанете под венец-то, так и никакого стыда не останется. По Закону-то, да с Божьего благословления – какой может быть стыд? Стыд, это когда блуд. Ну, ин, быть по сему. Вот установится дорога, запряжём с Игнатом лошадок, да и покатим всёй семьёй налегке до села, в церковь. Ну, а пока пусть всё останется, как и было. Не подавай и виду, что всё решено. А ему скажу, что пока не говорили мы. Пусть походит в неизвестности парень. Подумает, да повздыхает. Порастревожить его, потом поласковей-порешительней будет. Надо и ему душу-то встряхнуть перед таким делом.

И в этом проявил Ефим Михайлович свою рассудительность-мудрость житейскую. Чего для своих родных искать-желать на стороне, богатства да приданого? Не даёт оно, чужое, счастья в жизни. А даст его только своим трудом-согласием достигнутое.

И продолжали проходить-пролетать день за днём в повседневном труде-заботах хозяйственных. Но видел Ефим, что остался след от этих бесед-разговоров в обоих воспитанниках его. Раздумчивей-сосредоточенней стал Савелий. Ещё женственнее-увереннее стала Маня. Повеселела, порумянела, и на Савёлку украдкой по иному стала поглядывать, с лукавинкой тайной. Видел и понимал, что малость мучается внук неизвестностью, да как открыть тайну до времени? Ничего, на пользу ему, не долог срок.

Молод еще, не обкатала его жизнь за дедушкиной спиной, мягок он характером. Скорее повзрослеет, посерьёзнеет с душевных переживаний. Переживания не велики, просто неизвестность мучает парня.

Всё приходит в своё время. Пришла и зима, пора их выезда в мир людской. Путь не близкий и время их дороги ограничено, только первопуток. Надёжна бывает только одна, первая ездка. Поскольку решили везти ребёнка-первопоселенца крестить, то и решили ехать всем, разом, налегке, чтобы как можно скорее возвратиться – за двое суток. Духовному делу - первый черёд, откладывать его не след. А другой груз, хозяйственные дела на потом, сколько позволит погода. Одну-то поездку сделают и с грузом.

Теперь у них было три взрослых коня-лошади: жеребец Игната, взрослая лошадь Ефима и её дочка-трёхлетка, которую следовало приучать к трудам конским. А прямая безлюдная, спокойная дорога в купе с привычными ей лошадками как раз будет хорошо для обучения. К упряжи - хомуту, седёлке она приучена с лета и запрягать пробовали в безопасную волокушу, пора теперь и в сани, под самый легкий груз. А трое саней – три следа на снегу, уже почти дорога.

Все сборы-подготовка стали уже привычны. За день до намеченного отъезда развёз Савёлко дорожный корм на привычные места, заодно и надёжность лед-дорогу проверил.

Ехать было можно. Груз взяли самый малый: по десять пудов на взрослую лошадь и пять на сани молодой. Самим тоже ехать в санях, пешком только для разминки-обогрева.

Выехали не рано, чтобы к следующему утру быть в селе. Для Устиньи с сыном устроили из двух тулупов полог меховой, не замерзнут. И мороз пока был не велик.

Приехали к полночи. До утра отогрелись, коней на отдых поставили-обиходили, и всей семьёй поутру явились в церковь. В будний день службы коротки, обряд недолог, к обеду всё закончили. Церковникам для венчанья требовались только метрические свидетельства и согласие родных; паспорта у всех были. У Мани документов не было никаких, сирота, воспитанница, так и объяснили.

Церковники не светская власть, бюрократии меньше, нельзя им отказывать в богоугодном деле. Пришлось Ефиму Михайловичу раскрыть здесь до сих пор хранимую тайну их местопоселения. Для записи в метрические книги и в свидетельства это требовалось. Растолковал Ефим батюшке, что поселение их на левом берегу Вохмы реки, в самых верховьях её, на землях Вологодской губернии, Никольского уезда. Беда их в том, что выезда в ту сторону, по холмам-увалам, тайгой, да за двумя реками, нету, одна им дорога – по зимнему пути по Вохме-реке. Поэтому и нужда им приходить к близлежащей церкви за духовными требами. Просил принять их поселение-починок в свой приход. Церковники – не светская власть. Им границы не указаны. Им-то паства нужна, от неё живут-кормятся.

А отказать от стремления совершить Божье дело за грех будет. Заодно высказал Ефим и просьбу об освящении часовни. И в этом получил согласие, по возможности срока. Еще скорее совершен был и обряд крещения младенца. Нарекли, по числу дня рождения, третьего сентября (ст.ст.), именем священномученика Анфима. Заодно все причастились.

Закончив дела духовные, возвратились к своему пристанищу, и, не мешкая, взялись за дела мирские, неотложные. Игнат, сгрузивши свой помол Савелию, поспешил отвезти свою семью и Манефу налегке, без груза, обратно домой. Обговорено было, что Савелий будет на мельнице молоть привезённую рожь, вывозить муку на молодой кобылке во двор постоя и дожидаться его, Игната, второго приезда. А Ефим, нагрузивши свою лошадь овсом и ячменём, поехал по тракту на крупорушку, готовить припас круп и толокна на всех. Потом он намерен был вернуться через починки с грузом домой и ждать возвращения внука и зятя. А там – что Бог даст. Не засыплет проторённую дорогу вьюга-метель, то рискнут и ещё на поездку, а будет снег глубок – будут зимовать с тем, что успели припасти. Беда не велика: зерна в амбарах избыток, а самодельный ручной жернов они давно изготовили, накрутят грубого помола муки и вручную.

Всё получилось, как им и думалось-хотелось. Ефим закончил дела с помолом и вернулся через починки по их дороге и в ночь на пятый день поездки был с припасами дома. А молодые мужики вернулись с грузом муки в двенадцать пудов на две подводы к ночи шестого дня. Дорога проторёна, груз самый малый, почти налегке, ехали быстро. Так и обернулись в шесть дней, без особых хлопот, к общему удовлетворению, завершив все, тревожащие души новопоселенцев, дела. Теперь они были успокоены и тем, что обрели какую-то видимость законности проживания в своём Тихом-Макарове: пусть и церковные только, но документы были у всех.

Ефим Михайлович, вернувшись раньше ребят, и отдохнув, а больше дав хороший отдых лошадке, утром шестого дня, решился на ещё одну поездку. Погода не тревожила, дорога накатана, восемь уж следов проехано, да и их трое, не один в пути, успеют, выберутся в случае непогоды. Нагрузил с утра кормов и отправился навстречу. И встретились почти на половине пути, не доехал до починка Михеевых десяти вёрст. Здесь и сгрузил остатки привезённого, да покормив лошадок, не торопясь, налегке (всего двенадцать пудов, половина воза, на три поводы), все вместе, обозом, отправились к дому. Сутки отдых коням, сами отдыхали да готовили новые воза в последнюю нынче поездку. Взрослым лошадкам нагрузили полные воза, а молодой меньше полвоза, щадили ещё её. Но нужно и её приучать, пусть ходит, укрепляет ноги и тело, четвёртый год живёт, надо и ей работать.

На этот раз ехали не спеша, дорога была хороша, к утру следующего дня приехали в село.

Скоро расторговали привезённое, в давно известных местах, лошадок обиходили, а сами, сделав дела, отправились за покупками-обновками своим домочадцам. Вырученных от продажи денег не жалели – куда они им там, в лесу, так, самую малость оставляли, а необходимых товаров-покупок не счесть – всё нужно, всё необходимо. Но они привыкли обходиться малым, тем, что есть, а чего нет, то сами сделают. Главное было в достатке: хлеб. Да и кроме его, многое было. Остаток дня и ночь спали-отдыхали, а утром, рассчитавшись, распростились с хозяевами до следующего, Бог даст, через год, приезда.

И опять пошла жизнь-работа в Тихом Макарове привычным крестьянским порядком. Внешне мало что изменилось в их общем налаженном укладе. Изменился душевный мир каждого. Все были удовлетворены, мир и покой установился в усадьбах.

Успокоилась и душа Ефима Михайловича. Господь сподобил свершиться его добрым устремлениям-делам. Теперь оставалось ему ждать-дожидаться нового потомства. Как-никак, а ему на седьмой десяток перевалило. Но телом он был ещё крепок и надеялся не только со здешними правнуками повозиться-поняньчиться, но и в родные места наведаться.

Повторялось то же, что и десяток лет назад, когда дела-работы в его налаженном хозяйстве перешли сыну Акиму. Так и тут основным работником постепенно становился молодой и сноровистый Савелий; Ефим, как работник, старея, отходил от дел, и хозяйство их здесь было ещё не велико и не сложно.

Но не искала покоя-безделья неугомонная душа-натура Ефима. Налаживалось хозяйство, но всё по старине, веками сложившемуся укладу, требующему много сил и работников. И приходили мысли-побуждения, что и как сделать, чтобы сил меньше тратить, а дело шло бы не хуже?

Взять хоть пути-дороги. Сколько сил-снаряжения требуется в деревне, чтобы перевезти-подвезти грузы то в поле, то из полей-лугов ко двору-дому. А потери при этом? А грязь, ухабы? А тут, где набраться осей-колёс, если будет большое, полноценное хозяйство. Тут только дерева вдосталь, да деревянные-то оси уж и деды не пользовали. Как не крути, а летней порой дороги-телеги дело трудоёмкое, но необходимое. И надумал Ефим: не грунтовую, полевую колёсно-тележную дорогу надо, а обустроить одну постоянную дорогу-лежнёвку вдоль своих полей-полос. Лес – добротный, смолистый-долговечный рядом, дармовой. Раз построил – двадцать лет пользуйся без забот, без лишних усилий. И всего-то по рельсам-покатам будет достаточно одной повозки-платформы на двух осях, они у Ефима уже есть, а деревянные части ему не привыкать ладить, дело знакомое.

Задумал, - и исполнил. Между основных дел, каждый свободный час улучив, всё тут, рядом, выровнял полотно-основание под дорогу, возвышения-неровности срыл, низкие места подсыпал-выровнял, чтобы не было заметных спусков-подъёмов. Получилось ровное возвышение-насыпь. По ней разложил кругляши-опоры из смолистых лиственниц, на них, в пропилы-зарубы положил встык ровные, четырёх аршин длины слёги-жерди. Изготовил и собрал повозку, - широкую, вместительную, трёх аршин шириной и четырёх длиной, платформу на двух железных осях от его же повозок-таратаек. В чернолесье выбрал берёзу со свитым, кремлистым комлем, из которого выпилил четыре кругляша. По наружной окружности пропилил-вырезал желоба, а в центре этих колес прожег сквозные дыры, в которые вставил-закрепил чугунные втулки от тех же тележных колёс. Надел новые колёса на железные оси, смазал их мазью-дёгтем колёсной, и повозка-платформа готова. Приладил оглобли, съёмные, чтобы прицеплять, не разворачивая повозку – она могла одинаково катиться как в одну, так и в противоположную сторону. Обкатал-выровнял Ефим колёса; новая дорога с телегой-повозкой для любых грузов на твёрдом, ровном основании лежнёвки катилась почти без усилий лошади. На низких колёсах она давала и другое преимущество-облегчение: погрузка-рагрузка перевозимого груза не требовала сил поднимать на лишний аршин. А по полям-лугам и лесные грузы возили на волокушах, это самый простой, доступный, маневренный и лёгкий способ перевозки небольших грузов.

Не давала покоя Ефиму, а теперь и Игнату необходимость помола муки. Теперь, с увеличением семьи – жильцов её, этого основного продукта требовалось всё больше. Возить на мельницу за восемьдесят вёрст в короткое время зимнего первопутка, дело трудное. Ручной жерновок, сооружённый из подручного материала – камня-плитняка, деревянного круга с набитыми по нему стальными полосками из старых кос, не обеспечивал потребности; тратилось много времени и мука получалась грубая, требовалось много доработки, просеивания. Поэтому при каждой поездке на мельницу он смотрел-примечал, как работает это сооружение, снимал размеры, а при случае выпрашивал негодные, сломанные детали для образца. Толковали они об этом и с Игнатом, который к тому же одну зиму был в работниках на водяной мельнице. Приходилось помогать мельнику во всех работах: ремонт-регулировку, камень-жернов поднимать-ковать, все детали-механизмы очищать-смазывать. Запомнилось всё это ему. Вот и запало обоим в голову: почему бы не попытаться соорудить своё. Не так уж всё сложно, если с умом взяться. Речка с каменистым перекатом между двумя утёсами-скалами протекает рядом с домом Ефима. Устроить протоку, лоток-кауз, колесо с лопастями-плицами поставить под лоток на рубленые основания опоры. Поднять запрудой из камней на перекате уровень воды на два-три аршина, что для своего помола силы воды, накопленной перекрытым щитом-запрудой, будет достаточно. А речка проточная и зимой не промерзает.

Для начала, для пробы взялись они, между дел, сооружать водяное колесо. На валу-оси из ствола ровного клёна сделали конусные пропилы в которые вставили-забили конусные же спицы, на них прибили ровно струганные тонкие доски. Получилось вроде пароходного колеса с плицами. Положили вал-колесо на основание-сруб с полукруглой выемкой под концы вала-оси; на смазке колесо вращалось, без больших усилий, руками.

Оставалось поднять уровень воды в речке, чтобы она текла по лотку и падала на колесо.

Два лета собирали по берегам и руслу речки камень-дикарь и возили в свободное от земледельческих работ время на перекат-быстрину, постепенно поднимая запруду до нужной высоты, чтобы вода стекала через лоток и падала на колесо. Излишки воды и лёд в половодье проходили у противоположного берега, не разрушая плотину запруды. Лоток перекрывался подъёмным деревянным щитом.

Для начала умельцы приспособили своё водяное колесо для обмолота снопов. Это дело обстояло проще: и колесо, и молотильный барабан вращались в одной плоскости, дело только в разной скорости оборотов. Это не потребовало сложных расчётов, примерные размеры и количество спиц передаточного колеса они знали из усмотренного на действующих мельницах. И на третье лето барабан молотильного устройства закрутился.

Теперь уж не требовалось неделями колотить снопы ручным цепом – самый, пожалуй, выматывающий, монотонный труд. Молотилка-барабан вполне сносно вымолачивала сухое зерно. А двигает-вертит его вода, ранее бесполезно убегающая в Вохму.

С мельничными камнями-жерновами было сложнее. Тут требовалось искусство передачи кручения горизонтального вала водяного колеса кручению жернова на вертикальной оси. Не враз получились эти механизмы работающими. Приходилось менять и переделывать не раз и само водяное колесо, и вал молотильного барабана, находить нужный размер и количество передаточных деталей, а мельничное устройство затянулось ещё на два года. Но желание, интерес и стремление облегчить себе столь трудоёмкие, но и столько же нужные работы были вознаграждены: во второе лето молотили через молотильный барабан. Что было несоизмеримо легче, и быстрее. Вот это и важно: конец лета и осень помимо обилия и спешности уборочных и посевных работ не балуют северян длительной сухой погодой. Молотить в дождливую погоду невозможно, нужно иметь крытый ток. Со временем соорудят они и крытый молотильный ток и овин для сушки снопов и зерна на случай сырой уборки, но … не так это всё сразу и вдруг. Ведь их только три мужика-работника во всём поселении Тихое Макарово!

А через два года заработала у них и водяная мельница. Небольшие камень-основание и круг-жернов, но достаточные для из нужд-потребностей. Воды в речке хватало крутить колесо и зимой; и молотить, и молоть можно было и в это, более свободное время.

Сложно и медленно было устраивать механизмы, а помещения-перекрытия от дождей и снегов рубились-строились гораздо быстрее. Зато теперь они были избавлены от многокилометровых перевозок на мельницы десятков пудов туда и обратно, при кратковременной возможности дороги-первопутка, на морозах-ветрах, ночами, с кое-какой пищей, подвергая себя невероятным лишениям и опасностям,- примеры приведены выше. Со временем устроят они и крупорушку-толчею, это не сложнее мельницы.

И уж вовсе не сложно им было освоить и науку изготовления войлока, катания валенок, выделки овчин, гончарной посуды и много-многих других, необходимых крестьянину дел.

Всё они смогут и всё сумеют. Жизнь – самый лучший учитель. Было бы понимание жизни и желание, стремление к подвигу. А что есть сам Подвиг? Это просто. Добровольное возложение на себя трудов и самоограничений для блага ближнего и потомства своего. Это и взял себе за цель многомудрый и малорассуждающий предок наш, Ефим Михайлович, наш пра- пра- прадедушка по материнской линии.

Таким представился он мне по рассказам матери моей в долгие зимние вечера в детские годы. Она помнила имена своих предков до девятого колена. Я же их запомнил только семь, вот они:

Михайло Васильев

Василий Савельев

Cавелий Антипов

Антип Ефимов

Ефим Михайлов

Михайло ………

…………………

…………………

Модераст (может Модест)

Всё.

Дата добавления: 2015-11-04