Европейского пространства – Русской равнины. 9 страница

А крестьянские дела-работы, весенние и летние шли привычным порядком. Вовремя и без натуги вспахали и посеяли. Добавились-расширились немного посевы гороха и льна, на сколько хватило собранных семян, картофеля побольше посадили. Прибавилось и огородных грядок.

Вовремя и в достатке накосили-насушили и в три стога сметали корма-сена лугового. Подошла пора убирать урожай. Строительство приходилось отложить, терпимо, не к спеху им. Всё равно зимовать ещё раз во времянке-жилухе. Ефим скашивал косой, Маня и Савёлко понемногу жали серпами, вязали, убирали, сушили. У троих дело шло споро. И полоса засеянного не широка. Убрали-высушили, к месту прибрали снопы, в копны уложили. Не задерживались, не дожидались мокрети-осени, потихоньку молотили-веяли, в амбар складывали.

По лету ещё, в теплое время, из старого урожая-запаса замочили-прорастили два мешка ржи на солод-квас. Не всё воду кипяток, пусть и с заварками-настоями пить. Квас хлебный в русском доме не переводился во все времена; он и жажду утоляет и сытость даёт. И за посудой-ёмкостью дело не стало: за неименьем настоящей глиняной корчаги Ефим выжег-выдолбил из толстого липового чурбака кадушку-квасницу с пробкой-затычкой. В ней и делали квас-напиток.

Не забывали и грибы-ягоды собирать-носить молодые помощники. Места-окрестности им тут все давно знакомы-исхожены, и рядом всё - верста-полторы, отовсюду теперь и дом виден. Рыба в верши-мережи в озёрах-протоках-старицах наставленные попадалась изрядно. Было нынче и молоко своё, козье, они не привередливые – питательное оно и полезное. Пили, кашу, кисель овсяный варили. Обживались новосёлы. За трудами, да без заботы о хлебе-пропитании не скучали, не печалились.

Окончив молотьбу-приборку выращенного, вновь взялись дед с внуком за обустройство дома. Пока не промёрзла земля, выбирали-выкидывали землю-грунт из нижнего жилого помещения за наружные стены. Углубились на полтора аршина ниже наружного уровня земли. Высота до потолка стала три аршина, больше сажени, то есть, как и было принято в северных крестьянских домах. А выкинутая земля возвышала наклонный склон-скат до нижнего венца сруба дома. В каждой стене ставили два дополнительных столба с пазами и закладывали проёмы между ними лиственничными смолистыми брёвнами-заборниками. Наружную сторону заборников обшивали берёстой, для предохранения от влаги земли, а пространство до стены засыпали сухим торфом, отделив и торф от земли-глины всё той же берёстой. Так сырость земли не будет касаться стены, а сухой торф сохранит тепло в жилье. Эта работа не требовала чистой отделки и подгонки, и Маня им помогала, закончили её скоро. К самым холодам-морозам и нижнее жило-этаж было готово. А положить переводы на столбы-опоры и наслать на них пол можно и в зимнюю свободную пору, тут, внутри, тепло и сухо. В передней стене устроили проем-окно. Но сделать окно по настоящему – у них не было стекла. Нашли и тут выход. Как только замёрзли озёра и протоки, лёд окреп, вырубили-выпилили льдины на чистом месте по размеру оконного поёма и вставили вместо рамы-стекла. Получилось настоящее окно, пропускавшее, особенно в светлые дни, приятный голубоватый свет. Такое окно, не как стекло, не обмерзает в мороз, а от печки далеко – не тает. И запас сделали - вырезали ещё два ледяных стекла-окна.

Сметка всегда выручала русского крестьянина. Теперь тут можно было жить и работать в любую погоду – холод ли, ненастье. Ну, а спать продолжали во времянке, это уж и привычно и надёжно.

Настало время распорядиться полученным урожаем. Опять его собрали хорошо: под сто пятнадцать пудов! Новина оправдывала себя с лихвой. Сказывалось и местоположение – укрытое от ветров место, не высушивалась почва, как на постоянно продуваемых открытых полях, не полегали стебли; дополнительное тепло сохраняло ровную температуру, раньше начинался рост и налив зерна. Благодатное место!

Но и на будущее – подкормка-удобрение земле накапливалось. Весь навоз, мусор гниющий, остатки-сливки, отходы собирали в отгороженном месте в бурт-кучу и торфом-перегноем укрывали-засыпали. И чистота места соблюдалась, и такой сбор-навоз полежит-попреет год-два и готовое удобрение земле, дополнительное питание растениям.

Раскидают под запашку по паровому полю, - не хуже новины даст отдачу урожаем сдобренная земля.

Опять задумался Ефим, как быть, что делать. Полтора года на родине не были, даже и весточки - не послать,- не получить. А ведь родное и там. И надумал: надо рискнуть, навестить родных деток-внуков. И Савёлку жаль – не жалуется он, некогда скучать-тосковать и ему, да не годится забывать отца-мать, надо и ему побывать-повидаться. Взять бы и Маню, совсем как родная сестра-внучка она им стала, но …, нет, не хозяйство – куда оно денется. А вот живые-то существа – козы да молодайка-жеребулька? Этих одних не бросишь! Но и одну Маню оставить – как же? Не шутка, взрослому одному неуютно в глуши долго жить, а она-то – дитя почти ещё, пусть и тринадцати лет. Устрашится одна, забоится. Не знал Ефим, как поступить. И с собой всех не возьмёшь, и Маню не бросишь, с ней-то как? Случись что, если оставить, грех незамолимый на душу возьмёшь, коли взял на воспитание. Надо было решиться. Как она скажет, так и сделают.

Приступил к разговору Ефим издалека. Спросил: - Ну как, Маня, не надоели тебе наши работы-заботы, одиночество, житьё лесное, бирючье? Не хочется ли тебе к людям живым разным? Не поняла сначала Маня намёков Ефима, правильнее сказать, не так поняла, а наоборот, и опечалилась. - И не думала я, дедушка Ефим, об этаком. Разве только вам меня кормить-поить надоело да в тягость? – отвечала без раздумий долгих.

- Что ты, девка! Какая нам тягость тебя кормить? Или у нас еды-питья недостаток? Слава Всевышнему, не только тебя одну, а и ещё бы прокормили кого. Да и не мы тебя, а ты нас кормишь-готовишь. Слава Богу, ты не бездельничаешь, а работаешь не меньше нашего. Такую работницу, труженицу-заботницу ещё поискать! Не об этом я речь завёл, а узнать хотел, может не по сердцу здесь, в глуши, тебе жить, людей не видя?

- Да чего бы мне ещё надо? Каких людей? Правда, не все плохие были, и кормили-приют давали, да всё же не родные, чужие все. Не нужна была я им. А вы мне как настоящие родные, других бы мне и не надо никого. Не гони ты меня, дедушка Ефим, ну хоть пока что.

- Да что это ты вздумала? Не гони! Даже и проситься бы стала, так в обиду-огорченье то было бы. Ведь и ты нам как родная сестра-внучка! Правда, Савёлко? Лучше ли было бы тебе без Мани-то нашей?

- Правда, дедушка! Если бы без неё, так я бы наверно уж и домой запросился. Узнал уж тут всё и научился. А с ней никогда и не скушно, и о доме редко вспоминаю. Пусть с нами живёт она, дедушка! Сама-то она уйти побоится. Правда, Маня, не сбежишь ведь?

Поняла Маня, что не всерьёз этот разговор, и не в тягость она Ефиму с Савёлкой. До слёз дело дошло. – Дедушка, я и правду к вам как к своим родным привыкла, не хочу других-то. Любую работу у вас согласна делать. И хозяйство вот, и к нему привыкла, тоже всё как своё родное будто.

- Ну и ладно! Все всё поняли теперь. Да уж и ты, Маня, на меня не сердись, не в обиду тебе я разговор завёл, а знать-то надо, что у тебя на уме да на сердце.

- Хорошо мне у вас, дедушка Ефим, не хочу я никуда от вас.

- Ну, раз так, то ещё об одном надо с тобой поговорить. Как скажешь, так и дело дальше вести будем. А вот в чём оно, дело-то. Надо бы нам деревню свою навестить-побывать. У Савёлки-то отец-мать есть. Если он по ним не больно-то тоскует-скучает, так у матери-то, чай, сердце не на месте. О родном дите ни слуху, ни духу второй уж год. Кабы не это, твоё Маня, живое хозяйство, так и печали не было бы. Савелия и тебя с собой, да ржи-овса на прокорм и, - поехали! До весны бы там, места хватит. Разве уж порушить козье племя, а кобылку с собой взять? – опять пустился в рассуждения Ефим. – Однако, и не годится, не выдержит малолетка такой дороги, не летом. А ехать, край, надо, и не только из-за Савёлки. Денег малость у нас есть, так кое-что для дела здесь из инстумента купить надо, да и запасного почти нет. А без нужного железа тут пропадёшь. Второе дело – паспорту моему конец подходит, здесь-то он не нужен, а как на дорогу или в село выберешься, так и зацапать могут власти без документа, да по этапу восвояси привезут, еще и не расплатишься потом. Лучше ладом, по закону.

- Нет, дедушка! Как это нарушить? Да из-за чего? Они ведь живые и полезные нам. Вон сколько молока у нас теперь, плохо ли? – расстроилась опять Маня.

- Да, вишь, они и одни бы прожили-прокормились. Сена бы им навалили побольше, а вот пить-то, как? Без питья сдохнут скоро. А на улице ведь не оставишь.

- А вы с Савёлкой одни поезжайте! – догадалась Маня. – А я их всех поить-кормить тут буду, чего тут трудного, кормлю же, и пить даю. Сумею я всё, и для них, и для себя, сделать, всё варю-готовлю, какая об этом забота. Рыбу только не сумею добыть, да и без неё, - и не вспомню! Неделю-то прожить и на одном хлебе можно.

- Сделать-то ты это всё сумеешь, сделаешь, и себя, и животин накормишь-напоишь. Да только ведь одна, забоишься, чай, одна-то? Днём-то ещё ничего, не думать только, а вот ночью-то, забоишься, а, детка? – сомневался Ефим.

- А что, ночью? С вечера запрусь накрепко и до света не выгляну. В доме-то привычно всё, чего бояться? Печку, опять же, понемногу топить буду. Не думай, дедушка, я осторожно с огнём, кажин день топлю, привыкла, знаешь ведь. Да и в прошлую зиму одни с Савёлкой оставались не раз, еще и меньше на год были, и не боязно было. Правда, Савёлко?

- Мы в темноте сказки придумывали да сказывали, страшные даже, и не боялись, знали, что понарошку всё это. Не боялись, спали до белого дня, будить нас некому было, - подтверждал Савёлко.

- Так-то оно так, - молвил Ефим, - да всё сумнительно, одну-то оставить не шутка, на душе тягость будет. Ну, ты Маня, ещё подумай, и если засомневешься, что сдюжишь-вытерпишь, то так и скажи. Возьмём тебя с собой.

- Ладно, дедушка. Ведь не завтра вы уедете, да и не на всё зиму?

- Что ты, неделя-полторы, всё же не ближний свет, триста вёрст, пусть и налегке ехать.

Там-то уж задерживаться не буду. Разве вот Савёлко захочет остаться. Ну, это уж его дело.

На этом и закончили. А и доволен был Ефим, что заранее, не враз договорено было. Так-то лучше. Маня укрепится в мыслях, обвыкнет, обдумает; да и не совсем ребёнок, и крепенькая-румяная стала, и резвая-работящая, смех то и дело у них звенит, ожила девка! Выдюжит. Ещё вот накажу молитвы почаще пусть проговаривает, тоже душе укрепление и успокоение.

В ожидании настоящих морозов и крепкого льда на Вохме-реке, и чтобы ещё и снегом присыпало-укрыло лёд, сделали все приготовления. Насыпали в мешки и кули мочальные насушенного для помола муки зерна ржи, овса и ячменя для обдирки на крупы. На продажу в этом году решил Ефим не возить, время на поездку в родную деревню отведено было.

А пока что наскоро срубили-построили новый двор-стойло для лошадок. Две уж лошади - кобылки, и коз три – тесно на зиму в приделе-пристрое. И молодую дочку-кобылку пора отделить от матери, от вымени её отучить. Время ей на лошадиный корм переходить, сенцом мягким, мелким луговым кормить. Вот за поездку-то и отвыкнет от материнской соски, всё ей легче будет.

Двор-стойло – не дом, без утепления мхом, и не высок – десять рядов всего, размером меньше и брёвна не толсты. И с крышей скоро управились: поставили две пары стропил в средине сруба и по основанию его опоры - с углов в средину; всё скрепили поперечными слёгами-опорами – получилась крыша на четыре ската. Покрытие – жерди сплошным настилом с земли до верху приставили. Сверху закрыли соломой – её много скопилось. Получился двор-шалаш, крепко сложенный и тёплый, не продуваемый. Внутри на два стойла разгорожено, с продольным проходом. В проходе – козам жильё, кобылки – раздельно. И вместе все, как привыкли, и врозь, не мешают друг другу. А на глубокой подстилке – свежей сухой соломе и вовсе холод им нипочём. Двери только осталось сделать, но это один день работы, по приезде Ефим соорудит.

Выждали время, окреп лёд, снега прошли, значит, им срок в дорогу. Опять пробный выезд с запасами кормов разложить на известные места для облегчения воза основному грузу и туда, и обратно. Ещё день на отдых и после полуночи поехали. Нагрузили полный воз – все двадцать пять пудов: тут и в уплату за размол обдирку, и лошади овёс прокорм на трое суток. Без помех дошли-доехали до села к следующей полуночи. В заезжей на постой принимают в любое время – ночь-заполночь. До утра отдых, рано – на мельницу.

Не задержался и с помолом, заплатив подороже, коню это время опять короткая передышка. Погрузили готовую муку, перевезли на свой постой, сдали хозяину на хранение, отобедали и, - дальше, на крупорушку. Теперь воз лёгкий, дорога – накатанный тракт, коню легко, на уклонах и сами садились, ехали-отдыхали. Ещё до полуночи прибыли на крупорушку. И здесь недолга задержка – они первые в это утро помольцы, пять пудов – два часа работы. И отдохнуть успели, и дело сделано. К обеду прибыли в Выселки на знакомый двор. Опять договорился Ефим о хранении неделю припасов своих и с этим все хлопоты закончены. До полуночи отдых, и со свежими силами, налегке, по торной, укатанной дороге, скорым ходом покатили домой. Три дня пути и к полуночи шестых суток заявились в родной дом. Всё было как и при обычном возвращении из отлучек-поездок. Привыкли, смирились, как с делом решённым. Только Лукерья не удержалась, всплакнула при встрече.

Не больно радостен был и Антип. Дела хозяйственные не радовали его. Урожай собрали едва сам пять. Скудела земля. Ожидали передел, вот каждый и не старался полосу удобрять, ухаживать. И урезка будет, и полоса неизвестно где достанется. Два уж года не вносили навоз под пары, копили для новой полосы. А на арендуемых – те и вовсе много лет не ведали про удобрения. Чужое! Едва семена собирали, какая отдача от выхолощенной земли. Пришлось Антипу оставить одну старую кобылу для работы, а мерин был же продан. Ну, и молодая двухлетка подрастала на смену. О подработке-извозе Антип нынче уж не думал. Скудело хозяйство, как и предполагал Ефим раньше.

Помог Ефим сыну деньгами от прошлогодней своей выручки. Подати-то платить надо, а продать почти нечего. Скоро обговорили все дела-новости. Пошёл Ефим навестить старшего сына, Степана, семью его, внуков проведать. И у этих житьё не много лучше было. Старшую дочь он выдал замуж, подрастал сынок-работник. А вот со второй дочкой, красавицей-любимицей Устиньюшкой, случилась незадача. Своенравная была, характерная, бойкая и красивая, и любили-баловали-потакали ей в семье. Вот и вышла рано в замужество, слюбились-сговорились с парнем неплохим, смирным да видным, только из семьи большой да бедной. Что поделаешь, молодость безрассудна. Не отпустил Степан молодожёнов в большой семье да в бедности жить, оставил у себя. Зятя в работники себе пока определил. Но для чего им с сыном третий работник? Сами справляются со своим наделом, расширяться проку не видно. Придётся, знать, зятю в чужие люди в работники идти. А это что и за семья будет, смолоду врозь, сокрушался Степан. Да с судьбой не поспоришь.

Посидели-поговорили отец с сыном о житье-бытье, Степан расспрашивал отца о его деле-задумке, и зять при них был, помалкивал виновато. Было что рассказать и Ефиму.

Отдал он денежный долг Степану. Теперь и у него потребность в них сказывалась. А Ефиму он тоже – сын, дитя кровное, пусть и в хороших годах. С тем и ушёл Ефим, радости и тут мало.

День прошел в хлопотах, заказах-покупках нужных вещей. Вечером явился новоявленный зять в дом Антипа поговорить с дедом-тестем о своих делах. Просил зять Игнат – так звали молодого, - Ефима Михайловича помочь ему хозяйством обзавестись, взять его с собой на поселение. Молодой он, работник в силе, сноровка в делах есть, непригоже семейному у чужих людей в работниках быть. С тестем, Степаном, у них уж обговорено. Не возражал Степан, понимал, в чужие люди в работники наниматься, за бесценок работать, без своего угла дома с семьёй – чего уж хуже. Обещал посильно помощь выделить на обзаведение. Давал молодого жеребца-трёхлетку, у самого-то лошадь молодая, рабочая, а этого думал продать. Но уж выкрутится, отдавал зятю. Мог и кое-какой инструмент-снаряжение выделить. Родной дочери отдавал, не только одежда-посуда в приданое, а то, что в обзаведении нужнее.

А Ефим – чего уж для него лучше. Места доброго для своих внучки и правнуков будущих не только не жаль, а и старания-то его были для них. Не только Савёлко, но и Устинья - его любимая внучка. И доволен был Ефим решением зятя, и тем, что сможет он и этой семье-родне надёжно обустроиться в жизни. С тем тут же и пошли к Степану обговорить всё как следует. Не было времени у Ефима, да и решение было к взаимной пользе, чего долго раздумывать. До снегов надо ему домой, в Тихое, вернуться.

Порешили, что Игнат зиму поработает в артелях-подрядах, Устинья в доме отца-матери поживёт. А рано по весне, как дороги позволят, отправит их Степан, снарядив-нагрузив пожитками, чем сможет. Кроме зерна-хлеба, этого добра у Ефима запасено довольно, и для внучки с зятем без ущерба хватит. Наказал Ефим для поездки изготовить одноосную повозку-короб, телегой там проехать не получится. Обсказал Игнату весь путь-дорогу до последней деревни на тракте, до Выселок. Тут и будет их Ефим встречать-дожидаться, если же они раньше его явятся в Выселки, то его тут ждать. Определили и примерный срок их выезда. И ещё дал наказ охлопотать для Игната с Устиней паспорта. Хоть и лес-глушь, а в дорогу и на длительный срок документ нужен. С тем и расстались.

И сам Ефим на утро явился к старосте заявить себя живым-здоровым. Ведь и он в подушных списках здесь числится, и они с Савёлкой должны участвовать в разделе-переделе земельном, не в нетях они, а только во временном выбытии. И этим не удовольствовался Ефим Михайлович, а тем же днём, не мешкая, отправился на лошади Антипа в волость, то же показаться-подтвердиться о своём пребывании по месту жительства, да и новый паспорт охлопотать. Антипу же с Савёлкой наказал готовить свою кобылку и приготовленные пожитки в отправку обратно.

В волости начальство было новое, сменился и писарь, из молодых, не знакомый, но из местных жителей, наслышан был о Ефиме Михайловиче, в округе его знали. Справился писарь по своим книгам-записям по подушным, поземельным, по хозяйственным. Хозяйство со времени раздела числилось за Антипом, Ефим значился как член семьи, недоимок не оказалось. А трёхрублёвик, от Ефима принятый за труды, завершил законное дело. Нашлась у писаря бумага с печатью и паспорт был написан-выдан, как и просил Ефим, на три года и во все города и веси. Закон был соблюдён.

Не забыл Ефим и о своей охотничьей добыче – шкуре выдры, что с собой была прихвачена.

- А что, господин хороший, - обратился он к писарю перед уходом. – Не подскажешь, есть ли в селе скорняк какой? Шкурки у меня есть знатные, так сбыть бы их хочу.

- Какие шкурки-то? – полюбопытствовал писарь, обсказав, где проживает скорняк.

- Зайцы, чай?

- Есть и зайцы, три. Да вот выдра, одна, большая, - ответствовал Ефим.

- Скорняк-то есть, да он у тебя вряд ли выдру-то купит. Не богач, зайцев разве. За дорого ли выдру-то продать хочешь? – не отставал писарь.

- Да, уж сколько дадут, - не стал хитрить Ефим, не зная цену своему товару. - Неколи мне выгодного покупателя искать, работа ждёт.

Захотел писарь осмотреть шкуру выдры сам. – С собой, что ли, шкуры-то у тебя? Как годна, так, пожалуй, я бы взял. Вытащил Ефим из торбы сверток со шкурами, в чистую холстину завёрнутыми, встряхнул, расправил. Шкурки были хорошо очищенные от жира, легки и без пороков. Осмотрел писарь, да и предложил Ефиму:

- Не знаю, кто тебе цену хорошую даст. Могу я её взять, вот тебе пять рублей, - предложил писарь. – А ещё-то тут едва ли найдёшь на такой товар покупателя, не в городе, модных да денежных не густо у нас.

Ефим не мог и знать, какая цена такому товару. Пять рублей были деньги для него немалые за шкуру, даром ему доставшуюся, если не считать за труд три ночных выхода, да удар палкой по голове зверя. – А прибавил бы ты хоть рубль, так и бери на здоровье, товар-то первый сорт, ни единой дырочки нету. Не хуже бобра, водяной зверь, хороших кормов и добыт впору. Здесь-то и не водятся такие, - для виду поторговался Ефим. А писарь хотел бы сделать подарок дочери, ему это было кстати.

- Не стоит она больше пяти-то рублей, в наших местах богатых купцов-чиновников, знающих толк в таком товаре нет, - упорствовал писарь. - Давай ещё и шкуру зайца, так вот тебе и шесть рублей, выложил он трёхрублёвик Ефима, и к нему ещё три рубля отсчитав.

- Путь так, - не подал вида Ефим, что доволен и этим. Куда ему, не на ярмарку ехать со своими шкурками, у него дела поважнее. А здесь-то та же деревня, хоть и большая. С тем и ушёл Ефим, оставив довольным и писаря.

Завернул Ефим, найдя по подсказке и к скорняку здешнему. Предложил ему оставшиеся, заячьи. И за эти выручил ещё рубль. – Не ходовой товар, - пояснил скорняк, - зайцы эти, непрактичен для деревенских надобностей. Любопытства ради, спросил Ефим и о цене на хорошую шкуру выдры у знающего в этом толк человека. – Рублей не меньше десяти пошла бы хорошо выделаная, кабы в город свезти, - определил скорняк. Значит, знал писарь, что не прогадал, купив за три своих рубля две шкуры на подарок. Ефиму же было не до выгод. Его ждали-торопили заботы гораздо важнее. Однако и вырученные деньги не были лишними. Предстояли расходы на обратный путь – за ночлег, за корма-харчи в дороге. Себе на житьё на год прикупить соли, мыло, гужи к хомуту крепкой кожи – мочало тут не годится. Коса одна, а косцов, считай, двое, тоже нужна. А нужней всех – жернов нужен, пусть и ручной, небольшой. Это он и сам сделает, железо только покрепче, а зубильце ему кузнец закалил. Ещё всё надо продумать и прикупить в сёлах по дороге.

Вечером, ещё и не поздно вернулся Ефим домой. Воз был готов, хороший ужин и, несмотря на ночь, тронулись-поехали. Путь далёк, погода ненадёжна, спешить надо. Отдых, сон – в дороге, их двое, попеременно. Оставаться ли Савёлке в отцовском доме и раздумья-спросу не было. Дело решенное и для него. Его дом давно – Тихое-Макарово.

Отцовский дом скоро забудется, а новый, свой! – тянул, звал его привольем, новым интересом. Да и Маню жаль, каково ей-то там, одной?

Это и Лукерья умом понимала, что душой он, старшенький её, там, в неведомом ей краю, на Вохме-реке. А если бы остался здесь, то не в радость, тосковать-печалиться будет и их, родителей, винить. Вишь, еще и сестра двоюродная, внучка дедова, туда же едет. Не хотела Лукерья плохого сыну, потому и не завела с ним разговор об этом. Знала по его словам-рассказам, что не отстанет он от деда. Да и заботы о здешних своих, младших, Егорке и Дуняшке были ближе ей. Вот и опять она готовилась – молодая ещё, чуть тридцати больше, к пополнению семейства. Видно судьба отпустить из семьи старшего.

Только вечером, перед приездом деда, помогая хлопотам Савелки к отъезду, сказала ему:

- Ну-к, что ж, Савёлко, большой уж ты. Раз там, как вижу я, тебе по душе, так и не отставай от деда. Он умён у нас, плохого в жизни не делал. Учись у него жить. А мы уж только вспоминать тебя будем, да жалеть. Поезжай, дед-то тоже как отец нам всем. И ему помогать надо.

И Аким тоже не перечил, и не отговаривал сына. Понимал, всем так лучше. Он и сам ещё в полной силе, Егорка-помощник подрастает, справятся и без старшего сына в хозяйстве.

И только перед самым выходом из дому ещё раз пожалел-порассуждал Ефим о внуке.

- А то, может, останешься, поживёшь зиму тут, у родителей, а по весне вместе с Игнатом и Устиньей и приедешь к нам, а, Савёлко? – спрашивал-предлагал Ефим. – Подумай, брат, я перечить и смущать не стану, а дорогу и один справлю, не впервой.

- Нет уж, дедушка, - со вздохом молвил внук. – С тобой я. Скучно мне будет тут, отвык уж. С тобой поеду.

Так и отъехали, без особой печали и слёз, не зная, что в этот раз разлука будет долгой.

Дорога всё та же, отдых-ночёвки в привычных местах, у знакомых хозяев. Ехали налегке, весь груз - два пуда овса на корм и столько же сена. В сёлах останавливались, где на короткий отдых, где на ночлег, как приходилось. Прикупил Ефим что требовалось, кроме одного. Еще вначале дороги пришла ему мысль: нужен ихним козам, не откладывая, козлик-самец, а то придётся им опять жить без молока, к которому так привыкли! Дома, в спешке дел, этого не вспомнилось, вот уж в дороге. Потому и спрашивал Ефим при каждой возможности об этой новой нужде. Но всё невпопад. И козы не у многих, и время неподходщее: кто в зиму лишнего козлика оставит кормить.

В ночи второго дня приехали в Пыщуг, на постоялый двор. Нужен был отдых коню до утра. Опять пошёл Ефим искать себе козлика. И нашел. Подсказали ему, у кого козы водятся, и в одном вдовьем доме было как раз то, что искал. Поздно, только в сентябре родившийся, двух месяцев от роду всего, но бойкий козелок был как раз ненужный в зиму и держали его пока, из жалости, пусть подрастёт. Выпросил Ефим продать малыша – какой в нём толк вдове, и, расплатившись, за пазухой принёс обрадованному внуку. Укрыли, закутали покупку, и дальше, в свою сторону свернули, к Вохме-реке покатили.

К вечеру третьего дня приехали в Выселки. Расспросил Ефим, есть ли проезд к лесным починкам. Оказалось, есть, лесные жители по первопутку как раз каждую осень выезжают на тракт – на мельницу, на крупорушку годовой запас-припас делают, излишки урожая на продажу везут, покупки в хозяйство нужные – всё в начале зимы, до глубоких снегов, тогда уж дорога трудна, грузы не возят.

Раздумался Ефим: как быть? Мука у него в Вохме-селе, ехать за ней – это восемь десятков вёрст лишних, полтора дня. А дома Маня вторую неделю одна. Можно и напрямик, через починки, коль есть санный путь. Двадцать вёрст до реки и половина пути – сорок вёрст рекой – за сутки доедут, не на колёсной повозке по лесным колдобинам, в санях совсем не та езда. И решил. С вечера приготовил-нагрузил воз молотым припасом, а с зарёй выехали на полевую-лесную дорогу к починкам, к Вохме-реке своей. С малым грузом – семь пудов, сами больше пешком, за пол дня одолели двадцать верст до реки, и – отдых. Корма на этом остатке пути припасены, собственный след на виду, не заметён, не засыпан. Хорошо отдохнув, в дороге тоже, и в полночь-заполночь добрались до Увалов своих, до Тихого-Макарова. Почуяв их приближение, забеспокоилась-заржала маленькая дочка-кобылка в стойле, мать тут же отозвалась громким в ночи ржанием. Приехали. Вернулись. Дома.

Маня выбежала полураздетая, не побоявшись, в ночь; знала – свои вернулись. Радость её была со слезами. И Ефим с Савёлкой были рады, довольны, что побыстрее получилось приехать, и с Маней, и дома всё в порядке. Слава Богу, всё хорошо. А усталость, что ж с того? Сутки дома – и как не бывало!

Так и было. Днём поработали, насыпав в шесть кулей восемнадцать пудов ржи и ячменя, овса на корм пуд, да пуд сена в дорогу, вывезли готовый воз на лёд реки, и на заре следующего дня Ефим снова шагал за облечённым возом по свежему ещё санному следу. Надо было выручать свой помол – годовое пропитание семье.

На этот раз поездка была не долгой, трое суток. Обратно вёз всего четырнадцать пудов муки, корм по дороге еще был готовый, так что, и сам ещё половину пути присаживался отдохнуть. Подсыпало им снежку на обратный путь, но ещё не глубок был снежный покров, сани не тонули. И не торопил Ефим лошадку, это последняя до весны поездка, доедут, довезут своё пропитание, даже если и опять прихватит метель-снегопад, перевезут, пусть и вьюками. Но не случилось в этом году плохого.

Пошли – потекли опять зимние короткие дни и долгие вечера в делах и заботах, поток которых у крестьянина не иссякает никогда. Но в обжитом доме, да при хороших харчах-кормах и лютая зима не страшна.

Два дня отдыха – поход к полынье за рыбой за труд не считается, это только хороший отдых, и вновь принялись за достройку-отделку дома. С утра протапливали печь. Ещё по осени, как вывел Ефим трубу по-над крышей, так и топили-просушивали понемногу каждый день. И Маня без них протапливала, не давая остыть-промёрзнуть. Просохла печь от постоянной топки-прогрева. Не оказывалось нигде ни единой трещинки, ни сырости. И пусть в доме не было настоящего тепла, - потолок с осени они не успевали утеплить, но и не на улице-морозе работали. Половицы-доски тесали-выстругивали, полати устраивали. Лестницу – переход внутренний в верхние комнаты соорудили. Работы всё меледные, кропотливые, малозаметные. Доводки требовала эта работа, чистоты отделки. Для себя делали, для повседневной жизни на долгие годы. Просто и добротно, обдумывая да советуясь, как лучше, удобнее, и глазу приятнее.

Напоследок соорудили посредине нижнего жилья стол, большой, добротный. Два аршина с половиной в длину и аршин с четвертью в ширину. Живи, Савёлко, заводи большую семью, места всем хватит и за столом, и по лавкам-полатям, комнатам и печке спать-отдыхать не тесно будет, и старым и малым.

Вдоль трёх стен устроили широкие – в аршин, лавки-сиденья. Посидеть-отдохнуть, иль прилечь, пообедав – всё рядом. И на печи-лежанке места много, ложись, бока-спину грей.

Все крестьянские удобства-потребности учтены, соблюдены. Фундамент – основание печи устроен ниже уровня пола, перед ним место – приямок, туда и стекал холодный воздух от двери и из-под пола, поэтому пол будет всегда тёплый, по ногам не будет сквозняком дуть. И вентиляция и тепла в доме сохранение – не прогретый, комнатный воздух при топке печи сжигается, а нижний, холодный, из приямка. Всё учёл мудрый опыт Ефима, не зря долгие годы обдумывал-вынашивал - каким дому следует быть. И снаружи, особенно с поймы, с реки, дом смотрелся красавцем: поставленный на возвышении на полтора аршина выше уровня земли – рядом стоя смотреть – шапка с головы свалится! – и со стороны, издали – весь новенький, высокий, серебристой кровлей (осина чисто строганная) блестел, дымком из трубы попыхивая. Стоял, как гость-молодец нарядный. Правда – пока ещё слепой: окон не было. Будут! Всё у них будет. Ещё недолгое время, и зазвучат молодые голоса, а там и звонкие детские крики, смех и слёзы огласят привольное место.

Дата добавления: 2015-11-04