Европейского пространства – Русской равнины. 2 страница

По крестьянскому образу жизни ночной отдых Ефима Михайловича был недолог и соответствовал природным циклам. Пробуждение от сна с первым признаком начала нового дня – солнечной зарёй. Так и сегодня, проснувшись, он первым делом глянул на восход. Небо было чисто и слегка румянело, предвещая солнечный день. Не мешкая, да и лёгкий морозец подторапливал, совершил не долгие сборы: лицо обтёр снежком, насухо протерев потом тряпицей-утиркой, которую всегда содержал в чистоте, подправил тлевшие головёшки костра, добавил сверху пару поленьев, взобрался на возвышавшийся пригорок. Обтоптал снег и подложив кусок берёсты стал на неё коленями лицом к востоку, с лёгким волнением души приступил к своему каждодневному обряду – утренней молитве.

Начни день с молитвы, - эта заповедь, полученная им от родителей с первых детских лет, воспринималась в его голове и душе подсознательно, как потребность естества поведения. Утренняя молитва его, как и любого христианина состояла из трёх: спасительной молитвы, которую людям передал Сам Господь, то есть “Отче наш”, потом “Богородице Дево радуйся” принесённой Архангелом в приветствие Богоматери и ”Символ веры” - “Верую во единого Бога” – основной догмат христианской веры.

Произнеся необходимые душе каждодневные начинания дня, Ефим Михайлович, склоняясь в низком поклоне, произнёс выношенную мысль-просьбу: “Господи Праведный, Всемогущий, Всемилостивый! Подскажи мне, внеси душе моей успокоение, укажи – то ли здесь место, где бы продлилось пребывание жизни потомков моих в праведном и покойном труде, без суеты и соблазнов людского скопления, без зла и насилия в повседневном труде на земле-матушке и от её плодов воскушении. Укажи мне, недостойному, многогрешному то ли это место к чему стремится душа моя – найти местопоселение потомкам моим во благо Твоё, и продолжения дела Тобой сотворённого и выполнения Завета Твоего: “Трудитесь и размножайтесь”.

Укрепив освященный в монастыре образок святого преподобного подвижника-устроителя Макария Желтоводского и Унженского, Ефим вновь горячо и истово просил преподобного в помощи, устроении и покровительстве начинания своего. В глубоких поклонах, в душевном трепете и волнении произносил слова молитв, и моления-просьбы как крик души своей, годами выношенное стремление, как смысл завершения жизненного пути.

Ефим Михайлович распрямился, вознося лицо своё к ясному небу. И в миг этот над чёткой и чистой кромкой далёкого лесного горизонта радостной вестью засверкал первый солнечный луч, заиграл отблесками граней бесчисленных снежных крупинок, и будто радостный вздох-дуновение проникло всё пространство вокруг и полились, ширились, хлынули золотые потоки света. И в этот волшебный миг начала светлого дня с высоченной высоты хвойников над утёсом-лбищем за спиной Ефима свалились массы-глыбы слежавшегося на ветвях-лапах вековых елей снега и до его слуха дошел как вздох облегчения мощный шум-шорох “Хорош-шо-о-о!!!”. Оглянулся Ефим – лишь сверкающая в солнечных лучах снежная пыль да задумчиво покачивающиеся громадные ветви-лапы облегчённо и одобрительно соглашались: - “ здесь, здесь, хорошо-о-о!”.

Тогда с душевным трепетом, проговорил, вновь обратив к востоку взгляд свой: - “Принимаю Свет Твой и звуки творения Твоего за благословение Твоё продолжению дела моего на этом благословенном Тобой месте земли-матушки и благодарю Тебя Всемилостивый Господи за деянии Твои, за милость нам многогрешным. С глубоким поклоном Ефим вознёс слова благодарности и святому подвижнику-покровителю сих мест Заволжских-Заветлужских, Макарию:-“ Тебя святой отче Макарий за поддержки-подсказки пути-дороги моей и не оставь своим покровительством как меня, недостойного, так и потомков моих обоснующихся в здешнем месте-обители как в трудах наших, так и в бедах-горях жизни нашей во славу Всевышнего”.

И решил Ефим: - “Здесь!“. Здесь начнёт он новую жизнь, новое продолжение своей, умудрённой крестьянским опытом и внуков-правнуков своих, и имя – название возникло:-- Благословенное место! Тихое – радостное! Пусть и зовётся: “ Тихое - Макарово “.

В душевном и радостном успокоении он и приступил к трудам нового дня. А день этот был седьмое марта (старого стиля, двадцатое - нового), день весеннего равноденствия. Вспомнив это, Ефим отметил приметы места появления солнца – над вершиной заметного старого осокоря на берегу Вохмы, а на пригорке, где он молился и где увидел первый его луч, решил поставить временный крест, а со временем – часовенку с образом преподобного, как покровителя и охранителя нового поселения. Было, значит, семь часов утра.

На разгоревшемся уже костерке он быстро сварганил нехитрое своё пропитание – завтрак, вскипятив водички и заварив замочённую с вечера горсточку пшена с размоченным сухарём. Запил заваренным из веточек смородины бодрящим напитком и приступил к устроению места. Первым делом срубил невдалеке молодую лиственницу, подтащил четырехаршинный её комелёк на каменную осыпь-возвышенность над берегом речушки, собрал свою любимую пилу-лучёк, сделал на комле прорези-пропилы, вытесал и вставил в пропилы три поперечины и получившийся восьмиконечный крест поставил комлем в расщелину между камнями и укрепил другими посильными для подноски камнями. Сделал над верхней перекладиной креста затес и укрепил тут образок святого преподобного. Начало новому поселению было положено во славу Всевышнего и труда человеческого.

Завершив эти дела – для души своей и с надеждой на успех задуманного, Ефим Михайлович присел на окомёлок, подложив свою неизменную берестину и рукавицы (о здоровье своём правский крестьянин помнит подсознательно всегда: на землю ли сесть случится, на камень или на сырое-мокрое что – обязательно не на голое, хоть бы и рукавицы свои, но подложит). С вечера, по темну, местность просматривалась не ясно и недалеко. Сейчас же, при ярком, всё более прогреваемом воздух дне, дали выступили чётко и ясно. Вогнутая к северу дуга холмов-высот, поросших двадцатисаженным вековым хвойником, закрывала холодные стороны севера, северо-запада и северо-востока, восточная и отчасти южная стороны открывали достаточно обширную, чистую низменно-озёрную пойму Вохмы на пять-семь вёрст и не создавала замкнутости пространства.

Отобедав и отдохнув, полюбовавшись на окрестные виды, Ефим надумал обойти ближайшие окрестности выбранного места. Нацепил лыжи и по плотному пока снегу заскользил вдоль подножия взгорья. Возвышенная над поймой полоса редкого мелколесья с нечастыми лиственничными и еловыми деревьями тянулась почти на версту, слегка возвышаясь к концу полуокружья возвышенного берега. Дойдя до леса, нашел здесь окончание возвышенной полосы поймы. По распадку протекал невидимый под снегом ручей или небольшая, в зарослях ивняка и крушины, речонка. За речкой стоял небольшой перелесок, а за ним опять простиралась широкая, возвышенная надпойменная полоса редкого мелколесья. Осмотревшись, он решил возвращаться к месту своей ночёвки по верху увала. Распадком, вверх по ручью взобрался на высокий берег, до верха которого пришлось одолеть две-три версты подъёма.

Здесь с правой стороны раскинулась обширная болотистая равнина, из которой и истекал ручей-речка, а слева местность шла ещё в гору. По всему склону и по верховине холма-увала рос вековой лиственнично-сосновый лес, в понижениях же преобладало лиственное чернолесье – берёза, осина, мягкохвойная пихта и липа. Пройдя верховым лесом версты три, обнаружил он незнаемое ранее дерево с темно-зелёным стволом, тёмной же игольчатой хвоёй, не похожее на обычную сосну. – Кедр, догадался Ефим, и это его обрадовало. Вскоре ему попалось на глаза ещё несколько кедров, мощные кроны которых создавали непривычный лесу вид. Снег здесь был испещрён следами лесных обитателей, белок и птиц. Видимо кедры давали им пищу. Впрочем, по всему взгорью беличьи следы встречались нередко, а также наброды и тропы куропаток. А, идучи по ручью, видел следы лосей.

Пройдя ещё немного, Ефим повернул опять лицом к солнцу. Путь шёл всё в гору и через час времени вышел он на самый верх горы-утёса – того самого, у подножья которого он провёл предыдущую ночь.

С этого места ему открылась вся обширная округа. Далеко простирался полукруг поймы Вохмы, справа по извилистому распадку протекал приходящий с юго-запада её пока что безымянный приток-речка, слева всё её, Вохмы течение откуда он и пришёл, на юг, к обитаемым местам. Повсюду виднелся лес, лес, лес. А позади, к полуночной стороне, всё возвышаясь и возвышаясь, а вдали и вовсе сливалась с горизонтом прерывистая цепь холмов-гор, увалов, покрытых сплошь могучими лесными великанами.

Северные Увалы! Далеко, куда хватал глаз, виднелись снега и леса, леса и снега. Леса в этих местах не сплошь хвойные, а перемежались с чернолесьями, залегающими в долинах, взбегающих на холмы. Под ярким весенним солнцем вблизи и в дали то густо-синие, затуманенные, то чёрные, то сизо-серые, припорошенные снегом, - с бесконечными оттенками уходили они вдаль. Местами по ним бежали тёмные пятна облаков, гонимых слабым верховым ветром.

Северные Увалы! Где-то в южных степных просторах шли великие нашествия-междоусобья, а сюда, на громадные лесные к восходу-наполночь, где зимы суровы и долги, но лето горячо и влажно-мокро, русские люди ещё не пришли в дремучие урочища. Редкие поселения диких черемисов и вогулов-охотников встречались в поречёвье и по бесконечным увалам.

Северные Увалы! От верхнего Заволжья на восток и север взбегали волны холмов – увалов туда, к суровому туманному приполярью, оттуда, с холодного, туманного приполярья взбегают волны всхолмлённой земли.

Древние горы за многие миллионы лет огладились, но энергетика их первозданной мощи глухо проявляется мощной тайгой, многоводьем рек и другими скрытыми силами. Оттуда, со склонов Северных Увалов из влажных лесов-болот стекают многочисленные ручьи-речки на юго-западные просторы русских равнин, питая многоводные Каму и Вятку, Ветлугу, Унжу, Керженец, да через них и саму матушку-Волгу. Это по ним, многочисленным рекам, речкам и ручьям пробрались сюда в глушь и холод, отчаянные новгородцы и доведённые нуждой и притеснениями помещичьи крепостные, и дикие прежде, но и благодатные края впитывали в свои урочища людской избыток. Терпелив и вынослив русский мужик, ещё терпеливее его спутница-жена и сила земли тянула, множила их потомство, постепенно приспосабливая к суровому быту и климату.

Многие проходили годы. И до смутных времён, и в дни первых Романовых: Михаила и в благословенные Алексея Тишайшего и позднее шло расселение русских на северо-восток. Беспокойный гигант-император окончательно закабалил былую дружинно-княжескую Русь, раздарив лучшие и освоенные земли-поселения своим сподвижникам и любимцам-немцам в прямое рабство. А душа в веках свободного новгородца жаждала и искала спокойного труда, свободы. Исход был один: иди на восток, к благословенным и благодатным краям сурового Урала. А на пути к нему и стояли древние горы-холмы Северных Увалов.

Сюда же судьба, смутный зов-желание привели и его, Ефима Михайловича. Вот и стоял он, ликуя душой, обозревая и любуясь широтой простора, смутно угадывая богатства и возможности избранных мест, как бы чувствуя исходящую здесь силу земли. А лишения и трудности его, исконного крестьянина, к тому же умудрённого жизненным опытом, не страшили. Где их нет, трудов и лишений?

Не решаясь спуститься с крутизны, он пошёл искать понижение, спуск к речке, что вытекала из теснин холмов у его стоянки.

Полуспустившись с горы, заметил на ровной, искрившейся на солнце равнине неширокого плёса речки ровную бороздку-след.

- Кто бы это мог наследить? – думал Ефим, спускаясь понемногу горы. – Уж не волки ли проторили тропу? Подойдя ближе, он разглядел, что это не одиночный проход-след, а как бы натоптанная тропа-бороздка.

- Да это, знать, выдра тут ходит!

Тропа тянулась к верху течения в камнях переката, к береговым зарослям. Не нарушая следа, а только оглядывая со стороны, он повернул назад, вниз по течению, куда ведёт заинтересовавший его след. Оказалось, недалеко. От ровного плёса речка делала изгиб, упёршись в береговую скалу, круто поворачивала. Здесь, у самого края скалы дышала неширокая полынья, тут-то и исчезал след.

- Выдра и есть! – обрадовался Ефим. – Омут тут видно, наверно глубокий, зимовальная яма у рыбы, вот она и кормится тут. А место чистое, берег крут и каменист, гнезду быть тут негде, вот она и живёт в камнях-зарослях выше. Нечасто ходит, наверное, в запас носит в нору, след-то не свеж. Надо будет уследить, когда она ходит. И яму эту прощупать. Если тут зимовка у рыбы, так ведь это кладовая, на полгода еды!

Радуясь новому открытию, Ефим повернул свои лыжи вниз по течению и скоро уж был на облюбованном месте. Не мешкая долго, после небольшого отдыха и напившись кипятку со смородиновой заваркой и размоченным сухарём, он вновь стал на лыжи – резать ивняк, прямые и ровные заросли которого встречались по всей пойме Вохмы. Сделав запас дров на ночь и ещё поутеплив своё жильё – нору-шалаш под кроной ели пихтовым лапником он сел плести знакомую с детства рыболовную снасть – корзину-вершу. К ночи его грубое изделие было уже готово. Приладил к верху корзины плетёную же крышку – получилась корзина-ловушка, если потянуть за веревку. Запасные оборы к лаптям у него были и пришлись как раз к делу. Приладил к корзине вырубленный из сушины пятиаршинный шест, и снасть была готова. Осталось дождаться дня, чтобы испытать свою задумку. Ночью же неспособно всё углядеть, а с водой смотри в оба глаза, вдруг закраина льда у полыньи слаба, неровён час, найдёшь себе конец всего жизненного пути.

Перекусив, и ещё напишись ароматной своей заварки, помолясь в темноту на восток (там же и крест с иконкой проглядывал) с лёгкой душой залез в своё логовище, зарядив костер двумя крупными кряжами.

Не долог сон пожилого крестьянина и, хотя не было большого мороза, но больше двух-трёх часов не продержаться и в тёплой одежде. Но и этих двух-трёх часов довольно для восстановления сил: и костёр доглядеть и поправить нужно и бока прозябшие погреть. Ещё вздремнуть час-полтора, а там уж и небо посветлело, заря – время приниматься за труды-работу, помолясь-благословясь.

- Надо бы посмотреть, что под ногами, какова землица, может камень сплошной, аль песок сыпучий? Наладив к захваченному из дому старенькому, изношенному, но ещё годному заступу – железной лопате черенок-держак, он перенёс кострище на новое место, а под пепелищем стал откапывать оттаявшую землю. Промороженный слой оказался неглубок, знать снег с осени лёг рано, земля не промерзла сильно и работа пошла. Сверху был слой обычного лесного подзола – дерна-перегноя, ниже пошёл слой песка, серого, наносного поверху, ещё ниже – красноватого с примесью суглинка, а глубже аршина пошёл слой красной вязкой глины.

- А землица ничего, гожа для хлебопашества, не богата, конечно, не чернозём, но ведь здесь пригорок, а пониже где, поровнее, должна быть и поперегноистее, в понижениях всегда влаги побольше, растительность погуще, а значит и перегной-чернозём скапливается. – Ну, и кормить-удобрять конечно придётся землицу, да ведь сенов-то кругом должно быть завались, скот держать можно, навоз будет, торф-ил в старицах.

Так что раскоп этот ещё больше укрепил его планы-надежды на удачный выбор места.

Копаясь и размышляя, Ефим всё же то и дело возвращался мыслью к омуту. Не терпелось ему испытать снасть свою. Вдруг да повезёт? Не зря же зверь водяной дорогу натоптал к полынье. Закончив земляную разведку, он направил свои лыжи вверх по речке. Перед омутом зашёл в лесные заросли в полугоре, что бы понаблюдать сверху за округой. Да ведь не пойдёт же она на охоту белым днём, зверь что лесной, что водяной охотится и питается ночной порой, и, рассудив так, двинулся к полынье, прихватив пару жердей.

Тут всё было так, как и вчера, свежих следов он не увидел. Осторожно приладив вдоль края полыньи жерди-подмостки, всё же измерил толщину льда, погружая шест с корзиной. Лёд был толще аршина, а, значит, вполне надёжен. Уверившись в его крепости, он начал тихо погружать шест с корзиной вглубь. Вначале корзину потянуло течением под кромку льда, но на глубине течение не чувствовалось и шест без усилий погружался почти отвесно. Глубина оказалась изрядной. Уже почти весь шест ушёл под воду, а дна не ощущалось. Удерживая шест на одном месте он подождал две-три минуты, затем, потянув за верёвочку, медленно закрыл крышку корзины и стал так же медленно и осторожно, как и погружал поднимать-вытягивать корзину на поверхность. Когда уж корзина стала видна, он почувствовал вдруг слабый толчок. – Зацепил за что разве, - подумал Ефим, - или это течением ударило об лёд? Медлить было не для чего, и наш рыболов вытащил свою скороспелую снасть на кромку льда. Как же был он удивлён, когда сквозь нечасто сплетённые прутья он разглядел, что корзина была не пуста! В ней слабо шевелились две невиданные им раньше рыбы, крупные, фунта на два-три каждая! - Вот так дела! – Вот так удача! – думалось Ефиму. – Да ведь это еды на два дня! Да съедобна ли? – Раньше он не видел такой, да и не рыбак он был вовсе. Но и не слышал, что бы какая речная рыба в их краях была бы негодна в пищу.

Солнышко между тем всё пригревало и потому, хотя и возился Ефим с мокрой снастью и уловом, руки не чувствовали холода. Одет он был тоже тепло, да и спешить ему было особо некуда.

- Дай ещё раз закину, - думал Ефим, но и следя, чтобы не провалиться в полынью, дело весеннее, лёд-то тоньшает. – Надо будет мерку изготовить, почаще мерить, не нажить бы беды. А пока он вновь потихоньку погружал свою корзину с открытой крышкой вглубь и на том же месте. – Не знаю, что получится, может, разбежалась рыба, распугал? – Надо будет шестик-то подлиннее приглядеть, - рассуждал Ефим, удерживая корзину на всей длине шеста, пока рукам терпенья хватало,- течением всё же влекло шест в сторону и приходилось напрягать руки. Выждав, он, опять не спеша, медленно поднял корзину, не забыв закрыть её крышку через бечеву-веревочку, а когда поднял, всё повторилось: у поверхности воды корзина малость задёргалась, а в вытащенной на лёд снасти были всё такие же - три! рыбы.

- Да этак как из сусека – тяни еду, не ленись! Радости Ефиму было!

- Но пока что и довольно будет, хорошего не помногу. – Ведь и нести-то улов ему было не в чём – ни мешка, ни пестеря с собой. Уложив улов всё в ту же корзину: только и убрались! и, обвязав верёвкой, чтобы не раскрылась крышка, он взвалил на плечо снасть свою вместе с уловом и зашагал лыжами к берегу-плёсу. Потом уложил всё на снег, вернулся забрал жерди-подмостки, запорошил снегом следы свои сколько можно. Конечно, всякий зверь чуток, но поостеречься не мешает. Вдруг придёт еще? Он и след выдры припорошил снегом, чтобы увидеть был ли зверь после него.

- Не зря ходит выдра к омуту, - думалось Ефиму. – Тут знать рыба собирается со всей реки зимовать, благо, и вверху, по каменьям вода булькает, свежая, чистая, не как в пруду-озере – замора не будет. А рыбаков тут нет, даль такая, её и ближе к поселеньям не мало, кому вздумается из-за рыбы топать десятки вёрст целиной снежной. Да и охотники знать не бывают, выследить выдру и укараулить на тропе плёвое дело. Только караулить-то её придётся долго, вишь, за сутки и не приходила. Так думал-рассуждал сам с собой Ефим на недолгом пути.

Придя на свой стан – будущее поселение принялся готовить обед-разговенье. Почти две недели пищей его были только хлеб-кипяток, редко крупа-каша, да в монастыре ужин. Ещё, правда хозяйка последнего ночлега горячими щами покормила досыта - и всё постное. А что рыба в пост, так ведь болящим и путешествующим за грех не считается.

- Жить тут можно, с голоду не помрёшь, трудись только. И земля гожа, да и подспорье – леса: грибы-ягоды, вот и рыба: вон, сколько озёр-проток-стариц в пойме, и зимой есть она рядом, летом птица водная в тихих местах, да и зимой тоже - следов-то куропаточьих сколько видел, зайцы тоже наследили-бегали. Да мало ли добра! Кругом простор, тишина, как не быть живности. Крупный-то зверь: лось, или ещё какой, – это не по нам, мы не охотники, хлебопашцы, а по мелочи, особливо на зимнем досуге, что не попромышлять, не убудет на десятках-то вёрст. Да вот рыба – это уж не мелочь, а крепкое подспорье. Кедр опять-таки – чем не подспорье? В осеннюю пору пособрать шишки. Не зря же там беличьих да птичьих следов столько, бывает, значит, орех. А по округе должны найтись и ещё такие рощицы – дай срок! Болото невдалеке – как не быть ягоде? Да и леса не пусты на съедобное: и ягоды и грибы найдутся. Жить тут можно. Глушь, ну так что же? Зато и спокой – разбойники-воры не пойдут же сюда, ради чего? Какой наживы? Это пока один – глушь, а обживутся люди и глуши не будет. Мало ли починков, хуторов-поселений, да, почитай, все деревни-сёла с этого малого начинались. Глушь, малолюдье, а вот уж деревня, село, да и как скоро! Два-три поколенья – вот уж теснота, делёж, и склока и раздоры. И начальство – только успевай, плати - собирай да отдавай. А тут пока доберутся, да разберутся – годы! На себя только и трудись.

Такие вот слова-мысли теснились в голове Ефима Михайловича, привыкшего за жизнь к размышлениям в одиночестве, не мешая, однако, рукам делать привычные дела. Шестик-мерку соорудил (льда толщину измерять), взобрался в гору-лес – нашёл и срубил сухостойную жердевую сосенку на семь аршин заменить на снасти, чтобы поглубже было, приготовил новую снасть и снова к полынье. Не терпелось увериться, что клад (конечно, живой клад!) не оскудел. И не оскудел, нет! После всех приготовлений: мостки-жерди (ещё одну прибавил), лёд толщину проверил (везде аршин, не меньше, выдержит) снова погрузил снасть-корзину в полынью. Однако на шестом аршине корзина упёрлась в плотную массу и руки его через шест ощутили слабые толчки-движение. – Рыба, - подумал Ефим,- не распугать бы. Ещё более медленно и осторожно стал действовать, а когда вытянул полную корзину – пять! рыбин, мог бы и запрыгать от радости, кабы помоложе был. Закинув ещё – на этот раз было четыре штуки, - ну, будет! Отправился домой – (уж и домой!), опять убрав и повторив все предосторожности.

- Однако, весна идёт. Солнышко вон как топит снега, скоро вода прибывать будет и реки вскроются-разольются. Уйдёт тогда рыба с зимовки, стало быть, надо пока ловить-таскать, да ледник-захоронку сделать-соорудить, чтобы не портилась, и зверь не нагрянул, не разорил.

И целую неделю Ефим только и делал, что черпал рыбу да складывал в яму со льдом, прикрывая сверху жердями и каменьями. Пришлось ещё липу-подрост искать да рогожу-куль из лыка плести вместо мешка. Да всё это был труд для себя, и он только радовал Ефима.

Сделав изрядный запас (больше трёх пудов) дивился Ефим: - черпаю, черпаю, а её как и не убыло, всё попадается. Даже стала наверх подниматься, к полынье - видел! И пока что не уходила рыба, всё ловилась.

Но вот уж по плёсу снег напитался водой, и ходить стало невмочь: мокрый снег налипал на лыжи, а без лыж не держал и был глубок. Рыбалке пришёл конец. Пришла пора других дел, своих, крестьянских.

Уж и теперь вечерами-ночами голову его занимали будущие дела-заботы.

Он начнёт строить жильё – дом. Дом – основа всякому поселению. Будет стоять хоть бы и один дом – уже поселение, починок, усадьба. Осел кто-то на этом месте. Осёдлость – основа жизни человечества.

Многие годы насчитывает российское сельское поселение. Много умных решений принёс опыт расположения селений, расположения жилья, построек, усадеб и всего хозяйства крестьянского, а вот единого вида, где бы воплотились лучшие результаты многовекового опыта создания домашнего очага, дома, так и не образовалось в русской деревне. Ладно, города, слободы - разные. Но и деревни, несмотря на сходство уклада, тоже все разные. Кажется: умом, сметкой русский крестьянин не обижен, селись, как способнее жить и хозяйство вести, не теснись – вон сколько простора! Ан, нет, что ни деревня, что ни село – так вкривь и вкось, в куче, жмётся дом к дому. Оно бы понятно, если только свои рядом строились – дети растут, семьями обзаводятся, надо их держать возле себя. Большая семья – крепкое хозяйство. Да вот незадача: каждый человек свой интерес имеет, свой норов, как тут в спокойствии и разумном виде вести дело? Неизбежно: нужен твёрдый характер старшинства. А младшие, значит, подневольно жить будут? По чужой воле, хотя бы и родительской? А по принуждению, из-под палки кому интерес стараться. Нет, каждый вошедший во взрослое состояние должен обживаться самостоятельно; все старшие: деды, родители, сродственники только в помощь, а жить, хозяйство вести – должен самостоятельно и отдельно. Значит, каждой семье нужно своё поселение, своя усадьба, что бы я никому не мешал и мне никто не мешал, не командовал и не указывал. Совет, помощь-это другое дело, это надо, вот и будет лад, вот и дело будет спориться. Опять же, скученность деревенская? Сколько бед приносит. Чуть один, не приведи Господь, сплоховал, вот и пожар, вся деревня в беде: всё рядом, всё дерево сухое – избы, постройки, изгороди-заборы – всё сушь, солома, те же крыши – и пошло полыхать. А отдельная усадьба, да без тесноты, да кругом деревья-сады – один только и пострадал, до других не доберётся огонь. А одному и от других помощь больше, легче миром восстанавливать, помогут. Так что крестьянство должно жить поселениями-усадьбами.

Усадьба. Дом жилой, для скота постройки, амбары, сараи, баня – всё должно быть рядом и отдельно. А уж овин, рига-ток, да копны-скирды соломы и запасов кормовых – это уж подальше от построек, да не по ветру.

Огород, сад – здесь же, у дома.

Водоём, колодец, пруд – как же без этого? Если нет протечной речки, ручья, озера – выкопай пруд, запруди овраг, но водоём - обязательно.

Теперь, определившись с местом и поразузнав его достоинства, думы его были легки и быстры. Вечерами-ночами ворочаясь у костра, грея то один, то другой бок он всё думал о предстоящих трудах по устроению поселения. Он почти зримо представлял своё новое хозяйство.

Под саму усадьбу надо будет занять сто пятнадцать аршин (восемьдесят метров) в ширину и сто пятьдесят (сто метров) в длину. По межам-краям усадебной площади посадки, - три ряда деревьев разных пород: ряд хвойных (сосна, ель, пихта, лиственница, кедр), – защита от ветров; ряд лиственных (липа, берёза, рябина, дуб); ряд низкорослых кустарниковых (калина, можжевёл, бузина, шиповник).

Одна сторона по “лицу” дома южная, юго-восточная, – открытая, только низкорослые ягодные кусты-посадки: крыжовник, смородина разных (красная, белая, чёрная) сортов, – чтобы ширь была видна, обзор света Божьего. Не в глухомани же жить, света не видя.

За усадьбой, за полосой посадок, поперёк её, дорога к другим поселениям; не перед окнами-грядками дорога, а позади усадьбы; ну, а за дорогой уж поля: пашни, пожни-сенокосы. И уж в конце, как граница – лес свой, усадебный, насадить-вырастить.

Вдоль полевого надела, по одной его кромке, поперёк пахотной борозды,– дорога, для своего проезда и прогона скота. Дорогу эту он со временем сделает лежнёвую.

А всего крестьянскому хозяйству на семью семь-девять человек со стариками-родителями и детьми известно - нужен надел земли двенадцать десятин (гектаров):

- шесть полей-полос полевых-пахотных: паровое с посевом под зиму и с подсевом клевера-тимофеевки весной; озимое поле с подсеянными травами; подсеянные травы первого укоса; подсеянные травы второго года пользования с участком для семян; картофель и лён; и два поля яровых: овёс, ячмень, пшеница, горох;

- за ними поле сенокос-выгон и лесные посадки – граница надела.

Всему голова – хлеб, зерно то есть. На семью в семь человек: трое взрослых и четверо дети и старики, в день надо хлеба печёного по три фунта взрослому работнику и по два фунта детям и старикам, а на всех выйдет семнадцать фунтов (6,8 килограммов). Стало быть, в год это будет две с половиной тонны, а исключая припёк, то полторы тонны муки-зерна. Нужно зерно и на прокорм скота. Корове надо на зимнее время двести дней по пять фунтов (два килограмма), а всего - четыреста. Столько же молодняку (нетель, бычок, телёнок); свинье с потомством на год восемьсот; курам круглый год – ещё четыреста. А главный работник – лошадь, а их надо две: и кобылку и жеребчика (для развода – молодняк нужен). Им клади по два килограмма на день каждому, всего съедят полторы тонны овса-ячменя. Вот и запасай на год на всё хозяйство пять тонн зерна. На семена отложи на три поля полутора гектарных, то есть на четыре с половиной по двести пятьдесят килограммов, будет потребна тонна, да на посев в следующую осень с запасом на случай неурожая – ещё нужна тонна. Семь тонн расхода в год.

А что соберём? С одной десятины на нови или по удобреному навозом-торфом перепревшим, не меньше сам-восемь, или две тонны с десятины, а со всего посева девять тонн будет. Стало быть, две тонны излишки для продажи-обмена. Это пять возов за две поездки до села за зиму, труд не велик. Выручка будет на развод хозяйства и себе полный достаток. А на четырёх десятинах один хороший работник справится. Ну, конечно и со скотом дел немало: сенокосы-перевозки, да это справному хозяину всё под силу, знал он это и по своей работе. С такими добрыми мыслями и отдыхалось Ефиму споро.

Лучший размер крестьянского поля определён вековой практикой отцов-дедов: семьдесят пять саженей (двести аршин-шагов) длина одного прохода без отдыха лошади с сохой-плугом – длина поля-полосы и пятьдесят саженей (сто пятьдесят аршин-шагов) ширина; а весь надел выходит семьдесят пять саженей шириной и четыреста длина до границ. Это и составит двенадцать десятин удобной для обработки размеров площади.

Облюбованное Ефимом Михайловичем место и было немногим больше таких размеров:

до двухсот пятидесяти шагов шириной от подножья взгорья до пойменного склона и почти на версту до ручья-речки и перелеска за ней. А дальше того перелеска эта пригодная для пахоты возвышенная полоса-терраса продолжалась, расширяясь до версты. Значит, было место и для других усадеб-поселений.

Дата добавления: 2015-11-04