Европейского пространства – Русской равнины. 1 страница

Колпаков Евгений Павлович

Повесть о предках

ЧЕТЫРЕ ХОЖДЕНИЯ ЗА ТРИ РЕКИ

Эпизод из колонизации новгородцами

Северо-востока европейского пространства – Русской равнины.

Нижний Новгород

Г.

Колпаков Евгений Павлович

Повесть о предках.

ЧЕТЫРЕ ХОЖДЕНИЯ ЗА ТРИ РЕКИ

Эпизод из колонизации новгородцами северо-востока

европейского пространства – Русской равнины.

Ефиму Михайловичу едва минуло пятьдесят лет, когда он стал замечать, что в своём довольно обустроенном хозяйстве становится “ не у дел”. К той поре, он вырастил и пристроил к делу сыновей, выдал дочерей в приличные семьи, и почувствовал, что страда крестьянской жизни, которую он тянул без мала полвека, вроде бы отошла от него. Тяжесть повседневного труда, а, стало быть, и забот о хозяйстве возлегла на сына Антипа в семье которого он жил вместе по уговору при отделении старшего, Степана.

Степан был нелюдим, мрачноват, сверстников сторонился, но работник был отменный.

К своим двадцати пяти годам был не женат. Наняла его в работники бездетная вдова не многим старше его, похоронившая своего пожилого мужа, оставившего ей хорошо обустроенное хозяйство, которое требовало мужских рук. Вдовушка присмотрела хорошего работника и не без расчёта: вскоре у бездетной доселе вдовы стала просматриваться известная полнота в талии, а там и законная семья образовалась.

Младший же, Антип, обженился рано: едва минуло двадцать, и к тому времени имел уже двух сынов семи и пяти лет от роду. Как сын Антип, так и невестка Лукерья были люди спокойные, рассудительные, молчаливые и добродушные.

Заботы деревенской жизни требуют вставать рано, со вторыми петухами и по многолетней привычке ложатся на стариков. Но этим преимуществом Ефиму редко удавалось воспользоваться. Антипа ему будить не приходилось. Пока он, проснувшись, обдумывал предстоявший день, покряхтывая расправлял натруженное тело, Антип уже успевал умыться, разбудить жену, а с первыми признаками рассвета наступающего дня он уже выезжал со двора, едва ли не первым распахивал полевые ворота на околице и, помолясь на освещенную зарёй колокольню недалёкого села, надевал свою шляпу-гречневик и со словами:” c Богом, матушка”, - трогал вожжами лошадь и часто понукая растворялся в полутьме рассвета.

Когда же Ефим, чувствуя потребность движения, поднимался со своего твёрдого ложа – лавки и, почёсываясь и зевая, подходил к окну взглянуть на свет божий и погоду, у Лукерьи горело и трещало в печи, кипело в чугунках варево.

Пока дед молился, истово кладя низкие поклоны о здравии и благополучии своих близких – сыновей и дочерей семейных и их чад, Лукерья, заслышав пастуший рожок и хлопанье бича подпаска, уже со скрипом растворяла ворота и ласково приговаривая, выгоняла своих коров и тёлок и пугливое овечье племя, осеняя крестом и шепча слова напутственной молитвы.

Так каждодневно жизнь текла своим устоявшимся чередом, и после молитвы Ефиму не оставалось ничего больше, как только пожурить разлёгшегося кота и, продолжая нравоучения на дворе, где его мог слышать только старый Волчёк, только что вылезший навстречу хозяину из тёплой конуры, потягиваясь и виляя хвостом. Оставалось Ефиму обойти хозяйство, высматривая непорядок, да это случалось редко в налаженном годами хозяйстве. Обойдя двор и не найдя неотложного дела, усаживался Ефим на лавочку у ворот. Но не сиделось ему спокойно.

При взгляде на Ефима Михайловича ему никак нельзя было дать и пятидесяти: он был бодр и свеж на вид. Голова его имела свой естественный тёмно-русый цвет, не просматривался и один седой волос. Лицо его было из тех, что ничего особенного не имея, под пристальным взглядом проявляло признаки и душевной теплоты и какой-то способности к сочувствию, к соучастию и спокойную ясность, выражающие лучше слов и действий нравственную жизнь человека. В серых его глазах, глядевших несколько исподлобья, угадывалась сосредоточенность внимательного и мыслящего человека. Жизнь его проходила в основном в одиночестве труда, когда за весь божий день разве что с лошадью поговоришь, и не приучила его к словоохотливости. Скорее просматривалась некоторая угрюмость, но если ему приходилось говорить, то речь его была немногословна, будто обдумана заранее, что указывало на способность постоянной работы мысли. Он не был общителен и точно сторонился многолюдства и если компания мужиков – соседей звала его примкнуть к беседе, он, по обыкновению, махнув рукой, принимался за работу. А работу для себя он всегда находил и никогда не верил, что у человека не могло найтись дела. Он ходил на все сходы, молча выслушивал все толки, и если его просили, высказывал своё понимание дела, но никогда не настаивал на своём и не вступал ни в какие споры.

И вот человек с таким складом ума и трудовых привычек оказался в стороне от привычного уклада наедине со своими размышлениями. Здоровое тело требовало движения, разумного труда, а отвлечённо мыслить жизнь его не приучила.

Время, между тем, было бурное. Ещё не улеглись страсти ломки многовекового уклада, вызванной “Манифестом” молодого царя Александра-Освободителя, земельного передела, круто повернувших налаженный быт российского крестьянства, становления “земства”, обострения коренных общинных традиций.

А задумывался Ефим теперь не о своём сегодняшнем житье-бытье, от которого, он чувствовал, проку не будет и даже не о судьбе своих детей – сыны наладили свои дела и семьи, у дочерей свои, уже далёкие от него труды-заботы. И крутились его думы больше о судьбе внуков. Им-то каково будет жить? Земля – в общине, своего надела нет, народ множится, наделы с каждым переделом мельчатся, земля от временного использования переменными хозяевами скудеет. Он понимал, что чем дальше, тем труднее будет крестьянину быть справным хозяином, богатеев, с характером и привычками как его самого, так и сынов его, людей работящих, но тихих, без хитрости и наглости чтобы расширяться, не бывает.

За этими думами и застал его, приехавший из волости сотский с известием, что он, Ефим Михайлович, как известный обществу за честного, умудренного житейским опытом человека, к тому же свободного от неотложных забот, избран обществом в мирские учётчики и должен явиться в волость. Известие никак не обрадовало Ефима. Зная дела волостных выборных начальников и свой характер, заранее был уверен в неприятностях от этой чести для себя. Однако, раз общество указало на него, отнекиваться не приходилось.

Так что за недолгими сборами, пообедавши, вместе с сотским в тот же день поехал в волость.

В учётчики всегда избираются крестьянами люди известной честности, не обязательно грамотные, это уж редкость. Но все учёты путём соображения и обстоятельности производят до мельчайших подробностей. Да и дела сельские у общества на виду и все известны. И ни один учёт при смене волостных начальников не обходился без малых и немалых злоупотреблений и начётов на волостных начальников. Но в большинстве случаев проходят для них безнаказанно, а вот учётчикам неприятностей в дальнейшем почти не избежать, ведь бывшие выборные остаются соседями и, как люди богатые и поднаторевшие в пакостях, всегда сумеют свести счёты с честными выборными учётчиками. Но от выбора не откажешься, а принесённая обществу присяга – учётчики, как и вновь выбранные начальники её приносят, не позволяет порядочному человеку умолчать или поступиться правдою.

Поразмыслив, Ефим Михайлович решил и обществу услужить и себя обезопасить на будущее и свой интерес соблюсти. А потому, встав по привычке пораньше, явился в волостное правление загодя.

Волостной голова Ефтифий Егорыч был уже за своим столом. Предстоящая процедура проверки дел и новых выборов была для него не из приятных. Опаска начёта (не обходилось без этого) беспокоила старого дельца больше всего. Появление Ефима Михайловича отвлекло его от трудных дум. Степенно поздоровались два умудрённых хозяина, помолчали.

“А что, Ефтифий Егорович, ведь нынче не обойтись без неприятных-то слов. Как ни крути, а молва-то в народе ходит. Так уж не повини, придётся видно послужить народу, тебе-то наверно не по нраву будет”.

“А чтобы ни говорили, аль не знаешь, что слово-то пустой звук. Наши дела все на виду и в бумагах записаны. Зряшного не найдёте.”

“Так ли? – посомневался Ефим Михайлович. – Мы-то дела видим и знаем. А в бумагах Ерофей Галкин дока, он, как слышал, тоже в выборных, от него не утаишь, смолоду в писарях был, всему навострился”.

“ – А пусть и дока, за бумаги-то писарь в ответе, а мои дела все в огласке были, без свидетелев никаких дел не проворачивал”.

“- Может и так, да всё бы лучше загодя обговорить да и обойти кое-что стороной, не выносить обидное-то народу”.

Ефтифий исподлобья глянул на открытое лицо Ефима Михайловича, подумал и сказал:

“- Да ведь, может, что и всплывёт, всего-то не упомнишь, только нет моего умысла ни в рубле”.

“ – А всё поменьше ворошить-то бы. Так и рубли-то бы сложились поменьше,- поджимал Ефим своё. Ведь о чём-то и смолчать бы можно”.

- Да вы народ такой, что не только смолчать, а и несбыточного наговорите.

- Дак не без этого, ежели своего интересу нет, а ежели интерес, так кто же на рожон полезет?

- Да ты не плату ли с меня загодя хочешь взять, Ефим Михайлович? - напрямик брякнул сердито Ефтифий.

- Плату не плату, о том речи нет, чужого ни добра, ни копейки, знаешь ведь, в жизни не пользовал, а интерес у каждого бывает,- упорствовал Ефим.

- Да, твой-то, в чём?

- А дал бы ты мне загодя пачпорт, так я бы уж взял грех на душу, на рожон-то бы не полез, больше помалкивал бы.

- Да о чём бы ты смолчал, ведь не знаешь ничего про наши-то дела?

- А вот хоть бы, к примеру, про мостик-то в Рыжухине, помнишь ли?

- Что-то не пойму, какой ещё мостик? - уставился на Ефима Ефтифий.

- Да тот, что ещё в первый год твоего начальствования просили-просили тебя мужики рыжухинские, починить, ведь без него им житья нет, да не дождались твоих обещаний и сделали сами новый, помочью. А ведь вы с писарем удумались его через подряд состроить, благо – мостик-то есть, вот только денежки куда от этого подряда пошли?

- Какой подряд, что ты это плетёшь?

- Да такой, который будто бы Лыков Тимофей из Бритова принял да сдал вам с писарем, а ведь, Лыков писарю Лукояну свояк – ну и сделали бумагу по-свойски, а мостика-то рыжухинского, свояк-то Лыков Тимоха и в глаза не видел, не то чтобы построить его. Ты вот запямятовал, и в бумагах это прошло гладко. Чай, думали, за давностью не всплывёт, ан, нет, помним и знаем и в бумагах усмотрено, да и от Тимофея-то слыхано, хоть и далеко живёт, а кругом-кругом а и до нас дошло. Да ведь и не только это, поди. Другие – другое знают, а всё здесь и соберётся.

Ефтифий промолчал, отвернувшись, как-то сник.

- За пачпортом дело не станет, да ведь от народа-то в случае потом не отгородишься, закорят, посомневался – пожалел Евтихий.

- Это уж моё дело, как на народ глядеть буду. А пачпорт нужон, для замоления грехов по святым местам пойду, свои и твои замаливать.

Евтифий Егорович и сам подумывал, как бы с выборными поладить, себя пообезопасить, и такой оборот его обрадовал и подбодрил.

- А вот Лукоян Иванович, писарь-то, явится сейчас, так мы и уважим твою нужду, печать-то пока у нас в руках.

К этим словам и заявился волостной писарь Лукоян Иванович Сольцов, человек не старый, служил писарем уже вторым выборным волостным начальникам, дела волостные и ходы бумажные знал досконально, да и хозяйство своё сумел за это время справить изрядно: известно – без писаря и начальство не украдёт.

К волости тем временем начал собираться народ. Уж так повелось, что учёты проходят в присутствии всех желающих, а любителей хоть как-то отыграться на бывших начальниках за свои обиды недостатка не бывает и дерзких на язык прилюдно потешиться, в любой толпе хватает. Евтифий Егорович не откладывая дела, распорядился: - Ты вот, что, Лукоян Иванович, нынче дел-то будет много, так пока не начали, сделай-ка уважение Ефиму Михайловичу, пачпорт ему потребовался, так и напиши пока, а там уж и за другие заботы.

Лукоян Иваныч зорко глянул на Ефима Михайловича и, смекнув, что видно неспроста эти оказались спозаранку вместе, и уж не молча же, сидели, засуетился, доставая бумаги и принадлежности.

- А куда паспорт-то писать и надолго ли? – спросил он, начиная дело.

- А во все города и на три года, – это уж Ефим Михайлович поспешил подсказать как дело обговорённое и решённое. – Святых мест много, да и грехов накопилось, вот и очистить душу-то надо.

- Дело хозяйское,- молвил писарь, кумекая, что не зря Ефим в отлучку заспешил, подавая голове сочинённый паспорт для подписания. Волостной голова подписал и шлёпнул печать.

- Так-то лучше. Спокойнее и вам и мне. – А уж сказать не в лад вам всё-таки, что и придётся, не обессудьте, мир - он умён и догадлив, не простит умолчания.

Учёт шел два дня. От торжественного начала скоро не осталось и следа, взаимным разборкам и попрёкам не было конца.

Ефим Михайлович много слов не говорил, когда обговаривались всем известные факты, держал сторону общества, но от себя никаких начинаний не делал.

“Какой толк, - думал он, ворочаясь за полночь на лавке постоялого двора. – Сегодня эти воруют и оправдываются, завтра новые этакое же поведут. Это уж известно. Начальство приезжает, тоже свой интерес глядит справить, а общество отдувайся, плати да ругайся. Николи не было в общине ни честности, ни справедливости. Нет, в этом котле покоя не будет”.

И вновь думы его сворачивали на будущее, на обустройство жизни уж не сынов-дочерей, но внуков своих.

“ Сколько простора земли! И чего теснятся, рвут друг у друга кусок? Неладно мир устроен, ох не ладно... “ И не дожидаясь окончания пересудов о прошедшей смене власти возвратился домой окончательно решившись на задуманное.

Решение его не было случайным и сиюминутным. Это было результатом его давних неспешных дум-раздумий. И если домашние дела-заботы летней поры всё же оставляли мало времени для таких раздумий, то сумеречные осенние и зимние дни и бессонные от малоделья и дум ночи ускорили его решение к походу “ в мир”, а случай с выборами и учётом подтолкнули к осуществлению задуманного. Мысленно он был готов к этому давно, а теперь стал обмысливать подготовку: что взять в дорогу, куда направить путь. Готовил и съестные припасы: насушил и размял в крошку сухари, чтобы занимали меньше места, намолол толокна, добавил крупы гречки и пшена для разнообразия питания, соль. Собрал и кое-какой (не в ущерб хозяйству Антипа) дорожный инструмент: кодочижок для плетения и ремонта лаптей, топорик да нож, не забыл и камень точильный, запасные пару лаптей с суконными портянками и онучами, да носки толстые вязаные из овечьей шерсти. Даже две пары веревочных мочальных обор для подвязки лаптей - и те положил – места и весу немного, а при нужде пригодятся.

И как только прошел зимний солнцеворот, и начались погожие предвесенние деньки, помылся он в субботней бане, посетил воскресную службу в церкви своего сельца, запрятал в заначку три трёхрублёвика, собрал в пестерь собранное заранее дорожное снаряжение, и ранним ядрёным утром вышел за деревенскую околицу, перекрестился на все четыре стороны да и на колокольню церковную, и зашагал, – но не на запад, как большинство богомольцев, а встречь восхода солнца, к простору, от сутолоки людской прочь.

Старость многих гонит в храм – успеть покаяться, к другим местам и людям – мудрости-опыта понабраться, своим поделиться.

Велики российские просторы, а люди живут кучно: и ладно бы города – неимущему люду, имеющему только свои рабочие руки, одежду, что на нём, да место, где бы голову приткнуть на ночь простору не много надо. А вот крестьянину для чего тесниться? Ему для хозяйственного размаха простор нужен – постройки, пахоты – выгоны. Да не где-нибудь, за версту-другую-третью. А чтобы тут, под руками, чтобы всё на глазу, время дорого у крестьянина, дальние прогоны-проезды ненужные излишества.

Так найди своё место, потрудись, обустрой по своему вкусу и возможностям и живи себе барином! Пусть на это и всю жизнь истратишь, зато детям-внукам уж легче будет. Найди себе место на земле-матушке, да и трудись, Богу молясь.

Так думалось Ефиму Михайловичу не торопко шагавшему по наторённой дороге. Дальний он путь себе избрал, разный люд встречал, узнавал неведомые у себя дома порядки.

Если ночная темнота заставала нашего путника-странника в небольшой деревне – просил приюта, не делая разницы, бедно ли, побогаче ли строение, лишь бы переночевать да люди были не злы – угрюмы. В сёлах стремился устроиться у церковных, службу послушать, душой и от дум отдыхая. Да и церковники: cторож ли, звонарь – псаломщик или дьячок – люди, как правило, общительные, разный люд-народ каждодневно возле них, многое разное слышат и знают по округе и ему есть о чём поспрашивать о своём.

Шёл Ефим бодро, встречь заре, лёгкий морозец бодрил, накатанную знакомую дорогу ноги чувствовали легко, обношенные лапоточки (новые лежали в пестере) были легки и удобны. Груз – хоть и набралось всего больше полпуда, был привычен и пока не отягощал: известно, своя ноша не тянет.

К восходу солнышка отмахал он все пятнадцать вёрст и вышел на большую дорогу – тракт, что ведёт от вятских земель на Кострому, Ярославль и Москву – матушку. Это если в правую сторону повернуть. Не было его желания к этой стороне. За жизнь-то пришлось и там побывать: ходили обозом, зимним временем, и по барским ещё, и по земским делам, везли хлеба-припасы на Русь великую до Костромы, приходилось и к полуденной стороне подвозить грузы, к волжским пристаням Юрьевца и Кинешмы, да обратным ходом купеческие товары доставлять-развозить и к Макарию Унженскому, и в северную, полуночную сторону, в Кологрив, и даже в Никольск-городок – это уж Вологодские земли.

Вышел Ефим на тракт и свернул на обочину к старой берёзе. Передохнуть, ногам отдых дать, онучи перемотать.

Развиднелось, к тому времени солнышко показалось, воздух помягчел. Тракт, известно, большая дорога, пуст не бывает. Идут и едут люди в ту и в другую сторону. Недолго просидел Ефим один – подошли двое, старики бородатые, в руках лёгкие посошки, за плечами котомки. Богомольцы.

- Мир дорогой,- молвил Ефим, видя их своими попутчиками.

- Бог спасёт, и ты будь здоров, - отвечали старички приостанавливаясь.

- Чай, притомились, ребятки, дали бы отдых ногам-то, аль дело спешное ждёт?

- Дело-то неспешное, да малость уповода, отдыхали, вот как речку-то перешли, так присели, по сухарику размочили, дак только что поразбежались, сидеть-то и ни к чему.

А ты в которую сторону ладишься? – отвечал-спрашивал тот, что был повыше товарища. – Мы- то к батюшке Макарию преподобному, поклониться, душой пораскрыться.

- Вот и славно, попутчики значит, и я к нему, батюшке, милостивцу на поклон, пораньше вышел, неподалёку я отсюда так ещё и не успел устать-то.

С этими словами Ефим поднялся на ноги, приладил пестерь на спину и со словами “Благослови, Господи” присоединился к богомольцам-попутчикам.

К вечеру приплелись наши путники в Макарьевский, на Унже, монастырь, основанный преподобным Макарием после его ухода из его же имени обители, устроенной им на Волге, в устье Керженца-реки, разгромленной татарами, а в последствии возрождённой, по их усмирению, и ставшая знаменитой своею ярмаркой-торжищем, – Макарьевский Желтоводский монастырь. Отстояли вечернюю службу, а ночлегом монастырская братия приходящих богомольцев обеспечивала.

Отужинав в монастырской трапезной, Ефим, после отдыха в отведённой келье, отстоял поутру положенные часы службы, купил свечу и образок преподобного, и горячо молился святому подвижнику-устроителю, просив его о помощи и покровительстве в задуманном деле, обещая ежегодно зажигать эту свечу в этот же день в знак благодарности, поместив её и образок в собственноручно поставленной и обустроенной для этого часовне на новом местопоселении.

Да, старость многих гонит в храм – успеть покаяться до срока, облегчить душу к своему уходу в мир иной, покуда силы есть. Поэтому и тянутся по дорогам богомольцы, одиночки и группами и монастырские места никогда не пустовали, да и в церкви всё люди в возрасте зрелом и преклонном. Ефима Михайловича тоже посещали такие мысли, но всё же он чувствовал, что только веры, молитвы и покаяния ещё мало, нужны добрые дела, применение своему опыту, житейской полученной мудрости во благо другим.

Закончив дела душеспасительные, продолжил свой путь с облегчённой душой и с новыми силами и надеждами. Шёл Ефим ходко, пользуясь утренними заморозками, державшими дорогу крепкой чуть ли не до вечера. А на ночь устраивался или в заезжей избе, если темнота застигала в притрактовом селе или просился на постой до утра у хозяев, где пустят. И заводил с попутчиками или хозяевами всё те же разговоры-расспросы о житье-бытье разных мест. Всё поворачивало на известные условия, как и в родных краях: привольной жизни не было и в тех местах. И шёл он дальше, ведомый необъяснимым чувством, как бы живущим в нём: “ Иди на восток. Там – Благо”.

К концу недели пути пришёл он в большое село Вохнинское. Пора было искать постоялый двор или заезжую избу для отдыха и ночлега.

Село смотрелось зажиточным, строения добротные, людей на улице пока не видно. На лавочке солнечной стороны просторного дома сидел крупный мужчина в добротной шубе и высоких валенках. Рядом стояли, прислонённые к стене, костыль и палка. Ефим, проходя, замедлил шаг и поклонился человеку.

- Мир дорогой, - приветствовал его абориген.

- Будь здрав, хозяин, - отозвался Ефим и остановился.

- Отдохнул бы, далече, знать, топаешь, - определил его походный вид сиделец.

- И то, правда, путь не близкий отошёл, пора бы и покой ногам дать, - молвил Ефим.

- Садись, места много, да и тепло здесь, не остынешь. Из каких краёв путь держишь? – старик был не из молчунов и от одиночества или по складу характера, разговорчив.

Ефим не торопясь снял пестерь с плеч, устроился поудобнее на лавке и отвечал на вопросы хозяина, неторопливо подводя его к интересу своего похода. Хозяин дома оказался человек для глухих мест незауряден, грамотен, бывший волостной писарь в преклонных годах.

- А вот отсидел полжизни за писарским-то столом, и движения телу мало было, да и от удовольствий в питье-еде не скромничал, так жизнь-то и нашла, как наказать, обезножел вот, третий год почти сиднем сижу, без пользы дела. Раньше-то от друзей-приятелей, ходоков-просителей отбою-отдыха не было, а теперь как сыч – один да один, слова молвить никто не подойдёт, уж не то чтобы проведать прийти. И то сказать, погодков-то почти не осталось в селе, а молодые подросли, так от них уважения и ждать нечего – смолоду слышали только осуждение. Ведь наше писарское дело известно, радости народу не приносило: подати да указания – всё из волости, всё через писаря. Вот и вкоренилось неуважение. А теперь коль власти в руках нет, так уважения ждать нечего, - посетовал он. А, кажись, жил мирно, плохого людям старался не делать.

Так, мирно беседуя, Ефим увидел, что человек нрава доброго, знает по округе всё и решил расспросить его про свой интерес. Гурий Парамоныч, так отрекомендовался хозяин гостю, сразу понял его замысел и, помолчав, сказал:

- Ты дальше-то на восток не ходи, сторона туда глухая, низменная и холодная, Вятская, Пермская да Зырянская, - не хлеборобы там, так, голь неприкаянная. А к южной стороне хлебные края далеко, да и там простора крестьянину не слыхать, не найдешь там своего места, заняты и также стеснены. А вот что я тебе скажу. Тут рядом река наша, Вохма, с полуночной стороны пришла из лесов Вологодских-Зырянских, с местности с Северных Увалов, прозываются те холмы-горы. Сам я там не бывал, сторона та – край нашей Костромской земли, даль, за Вохмой-то рекой земли Вологодские да Зырянские, пустые, и поселений-то на десятки вёрст нет и начальству никакому до тех мест дела никакого нет. А сказывал о тех местах мой годок, приятель-друг с детства, охотник он был, Евсей звали. Любил он в те места наведываться, богатый край, что рыбой, что зверем. Известно: река, озёра, горы, люди редко посещают, ничто природу не оскужает. А и земли, к работе годные, сказывал, есть. Да вот не добрались туда поселенья, у нас ведь и тут не бедствуют: и земля родит и тесноты ещё нет и господ-помещиков не бывало – казенные мы были, государственные. Так что сходи-ка ты в этот край, пять ли, восемь ли десятков верст, до ростепели и успеешь. Погляди, прикинь. Главное- край от власти свободный. Обустроишься если – годы никто мешать не будет. А по правую сторону, за рекой, и вовсе земля не наша, не костромская, вологодская уж, да там и до Никольска, вологодского уездного города вёрсты и вёрсты многие, через реки и горы, несподручные им места.

Дельные советы нового знакомого пришлись Ефиму Михайловичу по сердцу. Поговорив ещё о том, о сём, он спросил хозяина о ночлеге.

- К себе не зову, - ответствовал Гурий Парамонович, - сам на хлебах племянника. Дом-то мой, вот ему отрешил за прокорм до успокоения души. Так что я тут и хозяин, и вроде нахлебник. А вот пройди-ка ещё подальше улицей, через проулок будет домишко друга-то моего, охотника Евсея старуха его живёт. Сам-то он, лет с десяток как померши. А живёт она с дочерью и зятем, в примаках он. Зять-то не охотник, и ружьё тестево давно продал. А от тестя, верно, лыжи сохранились, ходкие, лесные. Без лыж ты туда не дойдешь. Скажись Матрёне, что я послал, мне-то она поверит, пустит ночевать.

Распростившись с душевным человеком (- Вот ведь, - подумал Ефим, - и среди начальства, - а писарь для его, конечно, был начальником, хотя бы и бывший и чужого места, - бывают умные да участливые. Опять, к тому же – к старости живёт в человеке потребность в делании полезное другим, мягчеет душой человек), Ефим Михайлович скоро отыскал указанный дом. После того, как он сказал от кого пришёл, нашёл пусть и не радушный, но доброжелательный приём. Хозяина, зятя старой Матрёны, дома не оказалось, был в отъезде вторую неделю. Жена его, дочь Матрёны разнедужилась, Матрёна же стара и немощна, детки ещё подростки, так что, и по хозяйству управиться просили соседей. Ефим напросился за постой помочь по хозяйству, чему бабы были и рады. Он напилил и наколол дров, наносил с колодца воды, управил, как мог, с подсказками старухи, скотину, а наперёд, по просьбе дочери, истопил между дел баню. Управившись с делами уже затемно был накормлен простым, но горячим, из печи, ужином, да и бане побывал, что в долгой дороге тоже не было лишним. Уж под конец трудов вспомнил о наказе Гурия-писаря про лыжи и попросил попользоваться какое-то время, обещая вернуть на обратном пути в сохранности. Старая без оговоров согласилась, видя добропорядочность постояльца, да и дочь не перечила: мешают только, место занимают, а хозяин их николи и в руки не брал. Ребятне они ни к чему – велики да и незачем приваживать их к лесу. Старый-то хозяин через тот лес и годов своих не дожил. Так и закончился этот день к обоюдному удовольствию. Как же иначе – люди по силе- возможности должны во всём помогать друг другу.

До сих пор Ефим Михайлович шёл всё накатанным трактом, который тянется, держась рек Унжи и Ветлуги к их верховьям. Теперь же, следуя совету старого писаря, он ступил на укрытый снегом лёд Вохмы-реки, и путь его пошёл прямо на полночь. Слежавшийся к весне снег был плотен и ровен, идти было легко. Лыжи с лёгким шуршанием плавно скользили, где по насту, где по шершавому зернистому снегу. Вохма - река глубоководная, со спокойным течением и промоин и перекатов не встречалось. По сторонам тянулись тёмные хвойно-лиственные леса. Пойма Вохмы то расходилась на пять-десять вёрст, то суживалась до двух-трёх вёрст. Близко к реке поселений не было видно, но лыжные следы частенько пересекали его путь, значит, люди жили и тут, видимо на более возвышенных местах – пойма-то заливалась вешней водой. Только вдали впереди и с правой стороны вделись возвышенные холмы Северных Увалов. К концу второго дня пути холмы эти стали сходиться, с правой стороны всё явственнее возвышаясь. С левой же стороны приблизившаяся береговая полоса была всё также низкой и лесистой. Здесь уж Вохма стала всё больше уклоняться на левую, луговую сторону, а справа пошла сплошная возвышенность. Впереди же обширным полукругом проступали кручи и отроги, с реки казавшиеся невысокими горами.

День клонился к вечеру, река же продолжала склоняться влево, и Ефим шёл уже встречь уходящему за горизонт солнцу. Река всё больше поворачивала к югу. Ещё через две версты подошёл до места, где прибрежные холмы вышли почти к самой реке и менее чем в полуверсте прямо перед ним покатый лоб высоченного холма в два-три роста стоявших ярусами сосен и лиственниц. Каменистый лоб этот огибал вышедший справа распадок, он, очевидно, давал проход речке-притоку Вохмы.

Ефим Михайлович решил расположиться здесь на ночлег. Углубляться в стиснутое холмами пространство ему казалось бессмысленно, тут была только заливаемая разливами реки пойма. Добравшись по мелкокустарниковой залужено-озёрной низине до возвышенной полосы у подножия холмов у высокого левого берега реки, приглядел место для ночёвки. Почти у самого выхода речки-притока в пойму Вохмы стояла рослая старая ель, широко раздвинув чуть ли не до самой земли многочисленные руки-сучья. У ствола ели даже снега почти не было – так густа была крона этой ели-великанши. Место для ночёвки было отменно хорошо. Расчистив нижние сухие сучки, Ефим проторил тропу в сторону от кроны дерева, расчистил от снега место для костра. Срубил пару полусухих сосенок невдалеке, заготовил дров для хорошего костра на всю ночь. Уже в полной темноте управившись с приготовлениями, развел костёр, набрал в быстрине неподалёку булькающего по мелкокаменью ручья котелок воды и уже через полчаса ему был готов ужин: в котелок с кипятком сыпанул мелко крошеных сухарей ячмённо-овсяного хлеба, подсолил, и еда была готова. Подкрепившись и запив кипяточком с запаренными в нём ветками смородины – по пути набрал, её в низких местах росло в изобилии. Просушил онучи и лапти, сменив на сухие шерстяные носки из пестеря, прогрел над угольным жаром костра рубаху, на голову для сна имелся у него суконный шлык. Под самой елью он ещё заранее накидал елового лапника и ночлег ему был готов. Положив на угли костра пару трёхаршинных окомёлков, чтобы хватило тлеть до утра, помолясь на сон грядущий заснул спокойным сном хорошо потрудившегося здорового человека.

Дата добавления: 2015-11-04