Николай I – азиатское варварство в европейском обрамлении 4 страница

Однако «история есть суд», и она должным образом воздает всем по их заслугам, их вкладу в развитие того или иного этноса: Шевченко первым в Украине разбудил создание нации, рассказав о ее славной истории, о которой до него не многие знали, да и то понаслышке. Он был первый, кто бескомпромиссно встал на защиту обездоленных. При этом не боялся ни царя, ни зарвавшегося панства. Шевченко настолько мелодичен, что многие его произведения народ запел и, таким образом, включил в золотой фонд 600 тысяч народных украинских песен. А его «Реве та стогне Днiпр широкий...» был, есть и останется в веках неофициальным национальным гимном.

Как будто заглянув в наши дни, великий поэт масштаба Гомера и Шекспира, завещает:

«Обнiмiте, ж брати мої,

найменшого брата, –

Нехай мати усмiхнеться,

Заплакана мати,

Благословiть дiтей своїх

Твердими руками

I дiточок поцiлуйте

Вiльними устами.

I забудеться срамотня

Давняя година,

I оживе добра слава,

Слава України,

I свiт ясний, невечiрнiй

Тихо засiяє...

Обнiмiться ж, брати мої.

Молю вас, благаю!»

Таким образом, правление Николая I – «непросвещенный абсолютизм», впервые обозначившийся в краткие павловские годы и повторенный на новом витке через одно царствование. Поэт А.И. Полежаев писал в 1827 г.:

«В России чтут

Царя и кнут».

Денис Давыдов в 1836 вторил:

«То был век богатырей!

Но смешались шашки.»

Оппозиционность из сферы общественной жизни Российской империи в николаевский период переместилась в сферу философско-теоретических и литературных исканий. После поражения декабристов вопрос о дальнейшем историческом пути России, о способах решения ее жгучих социальных проблем, о роли народа как движущей силы прогресса на долгие десятилетия был перенесен в теоретическую плоскость и стал стержнем идейных изысканий и споров в среде русской интеллигенции.

Первым, хотя и с откровенно пессимистических позиций, высказался по этим проблемам П.Я. Чаадаев, опубликовав в 1836 г. свое первое «Философическое письмо». Оно, по словам А.И. Герцена, «потрясло всю мыслящую Россию», ибо после десятилетнего молчания, воцарившегося в русском обществе с 1825 г., это письмо было подобно «выстрелу, раздавшемуся в темную ночь».

В «Философических письмах» Чаадаев осудил не только действительность николаевской России, но и весь пройденный страной путь, который, согласно его мрачной оценке, пролегал в стороне от «мирового потока», от европейской истории.

По мысли Чаадаева, чтобы не погрязнуть в «мертвом застое», Россия должна была (сама или под давлением извне) «перейти на новые пути», подключиться к общеевропейскому прогрессу, двигателем которого он считал идеализированный католицизм. Чаадаев был уверен, что Россия имеет «полную свободу выбора» путей развития, поскольку она позже других европейских народов приобщалась к цивилизации. «Мы (русский народ) пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия», – так обосновал Чаадаев, предваряя последующих мыслителей, право России на «свободу выбора».

Его историческая концепция, построенная на противопоставлении идеализируемого католического Запада погрязшей в рабстве и отсталости православной России, лежала в основе его религиозно-этического идеала.

П.Я. Чаадаев отмечал в «Философических письмах»: «Одна из наиболее печальных черт нашей своеобразной цивилизации заключается в том, что мы еще только открываем истины, давно уже ставшие избитыми в других местах и даже среди народов, во многом далеко отставшим от нас. Мы живем одним настоящим – в самых тесных его пределах – без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Весь мир перестраивался заново, а у нас ничего не созидалось; мы по-прежнему прозябали, забившись в свои лачуги, сложенные из бревен и соломы» [163].

Не только в области бытия, но и в области мысли, сознания, николаевская эпоха набросила «флер» реакционности на данные сферы российской действительности, что и дополнило картину николаевского «безвременья».

Известный публицист Н.А. Мегульнов писал в 1855 году: «Само правительство... не терпя свободы, не может терпеть и того, что с ней связано. Не стыдясь мнения образованного мира, оно не решилось совершенно уничтожить литературу, а стало по возможности подавлять их, так что на деле они пришли в самое жалкое положение. Цензурные постановления так строги, что нельзя написать ничего, имеющего человеческий смысл. Всякая мысль преследуется, как контрабанда, даже факты очищаются от всего, что может бросить не совсем выгодный свет не только на существующий порядок вещей, но и на те политические, религиозные и нравственные начала, которые приняты за официальную норму.

В учебных заведениях введены военное обучение и военная дисциплина; невежественные генералы поставлены во главе народного просвещения; университеты лишены прежних своих прав, и самое число учащихся ограничено. Казалось бы, чего лучше желать для государства, как не возможно большего числа образованных людей? Казалось бы, что возбуждать в молодых поколениях, как не желание учиться? А между тем это благороднейшее стремление человека делается предметом запретительных мер: правительство считает его для себя опасным и ограничивает число студентов» [46, c. 115–116].

Все это позволило Де Кюстину пророчески заметить: «И не пройдет 50 лет, как либо цивилизованный мир вновь подпадет под иго варваров, либо в России вспыхнет революция, гораздо более страшная, чем та, последствия коей Западная Европа чувствует еще до сих пор» ­[100, c. 72]. (При таких исторических предсказаниях ошибка на десятилетие-другое несущественна и определяется лишь субъективным фактором!)

Какие же социально-духовные искания происходили в данный исторический период в Западной Европе? К идее осуществления (в утопии, и в практике – тоже утопической) принципа распределения по потребностям подошел РОБЕРТ ОУЭН (1771–1858 гг.). Лозунгом его жизни были великие слова максималиста: «Либо все люди должны быть счастливы, либо никто» [49, с. 211].

Роберт Оуэн был талантлив, удачлив и необъятно добр. К тому же он был богат, практичен и – до поры – признан «наверху», среди «капитанов индустрии». Но все свое состояние, весь организаторский талант, сердце и душу свою принес он в жертву всепоглощающей идее коммунизма.

В молодости Оуэн совершает «экономическое чудо»: в пролетарском, задымленном и нищем Нью-Ленарке ему удалось за короткий период повернуть к лучшему жизнь многих тысяч людей. Замыслы же его были грандиозны – не просто накормить, одеть, расселить всех людей по изобильным нормам; это даже меньше, чем полдела. Это лишь предпосылки подлинных наслаждений! А они – по ту сторону материальной необходимости: в духовной, социальной, эстетической сферах.

Высшие наслаждения творчества, общения, искусства в полной мере станут доступны новым людям, воспитанным уже в человеческих обстоятельствах нового мира: «В возрожденном мире, когда человек родится заново и получит новое сознание, новые чувства, новый дух, новый язык, говорящий только правду, новую нравственность, новые навыки и способ поведения, – мечтает Оуэн, – в этом мире все неизбежно будут любить друг друга и каждый без лукавства будет испытывать чувства любви» [49, с. 211–212].

Самая сильная сторона учения Оуэна – соединение мечты о гармоническом человеке с могуществом техники и науки. Фурье признает это могущество скорее на словах, поскольку в его фаланстерах (трудовых коммунах) первенство принадлежит сельскому хозяйству. Сен-Симон упивается этим могуществом и, в известном смысле, фетишизирует его как самоцель (все остальное приложится!). Оуэн постоянно имеет в виду высшую цель производства – развитие самого человека, общины, коммуны, ассоциации людей.

Индустрия и ее достижения служат у него необходимым средством облегчения тягот жизни тружеников. И уже не надо придумывать рабов для черных работ (как у Т.Мора): все сделают «механические рабы». И уже не надо эксплуатировать труд детей и женщин. Дети будут трудиться – но не для добычи пропитания, а для развития своих талантов и способностей. Оуэн увидел в свободном производительном труде самое могучее средство для воспитания всесторонне развитых людей.

У Оуэна свои фаланстеры – самоуправляющиеся трудовые коммуны. По мысли великого мечтателя, справедливые коммуны могут быть созданы тотчас же, в рамках существующей системы, и на яркий свет добра и содружества постепенно слетится все заблудшее человечество...

Успех нью-ленаркского эксперимента побудил Оуэна в течение тридцати лет упорно, невзирая на удары реальности, заниматься «созиданием будущего», то есть утопической практикой организации коммун. Рухнула Новая Гармония в США – а вдруг выдюжит, вдруг победит Гармони-Холл в Англии?! Упрямство Оуэна придавало веру и добавляло сил все новым и новым утопистам-«практикам».

Сколько их было, фантастических коммун! И всякий раз мечтатели разбивали головы о каменную стену экономической необходимости. Коммуны либо превращались в замкнутые религиозные секты, либо, вступая в контакт с буржуазным миром, беспощадно взрывались изнутри центробежными силами собственничества [49, c. 211–213].

Каков же итог николаевского «безвременья?» «Воздаяние за николаевское правление – резкое отставание развития России от Западной Европы, что наглядно проявилось в период Крымской войны при обороне Севастополя в 1853–1855 годах.

Солдаты и моряки сопротивлялись героически, но в ряде случаев нельзя вести и речи о сражениях. Победив под Синопом турецкий флот (парусный, как и русский), Нахимов должен был просто затопить победоносную русскую эскадру у крымских берегов при появлении англо-французского парового флота. Некоторые сухопутные сражения, по существу, были расстрелом русского войска: европейское нарезное оружие било много дальше, чем российское гладкоствольное.

И все же противнику удалось захватить лишь небольшие территории на самом краю империи. Уинстон Черчилль в своей «Истории Англии» удивлялся, почему русские так держались за Севастополь, а не отступили на север, в бесконечные степные пространства, куда союзные армии не посмели бы углубиться, помня судьбу Наполеона? Нельзя было отступать – абсолютизм «требовал» абсолюта во всех сферах бытия, в том числе и в военной сфере – побед, побед и побед.

После целого периода усиливающегося сходства, пускай внешнего, с Европой (что мы наблюдали в ХVIII – начале XIX века) снова – как перед «революцией» Петра I – накапливается отставание, техническое и кадровое. Россия и при Николае I не стояла на месте: производство примерно удвоилось. Государственные доходы за 30 лет царствования возросли со 110 до 260 млн. рублей, расходы увеличились со 115 до 313 млн. рублей. Число фабрик и заводов удвоилось (вместо 5300 достигло 10 тыс.), сумма акционерных капиталов возросла с 5 до 240 млн. руб.

Относительно внешней торговли правительство придерживалось покровительственного таможенного тарифа: стоимость вывоза и ввоза товаров, не достигавшая в1826 г. ста млн. руб., превысила в 1856 г. триста млн. руб. При Николае I устроено было до 10 тыс. верст шоссейных дорог, около 1000 верст железнодорожного пути, электрического телеграфа было проведено 2600 верст. Однако во Франции за этот период число паровых двигателей возросло более чем в 5 раз, потребление хлопка и добыча угля – более чем в 3 раза, обороты французского банка увосьмерились. Объем же английской промышленности вырос за первую половину XIX века более чем в 30 раз.

«Капиталистический паровоз» разводил пары: промышленный переворот, первая промышленная революция. На Западе как из рога изобилия сыпались новые изобретения, открытия, медленно, с большим опозданием попавшие в Россию, в сущности, не заинтересованную ни в каких серьезных новшествах. Если бы не «капиталистическое окружение», можно было бы и дальше жить в этом беднейшем, не очень товарном и очень недемократическом обществе. Специалисты подсчитали, что еще лет 50–70 крепостное право, тормозя экономику, все же не довело бы страны до полного голодного краха – ведь большинство крепостных хозяйств были середняцкими. И все же эта система была обречена – рано или поздно. Позднему крушению воспрепятствовали внешние обстоятельства – в том числе и Крымская война [146, c. 106–107].

После поражения в Крымской войне верноподданный историк-публицист М.Н. Погодин обращается к Николаю I: «Надо вдруг приниматься за все: за дороги, железные и каменные, за оружейные, пушечные и пороховые заводы, за медицинские факультеты и госпитали, за кадетские корпуса и училища мореплавания, за гимназии и университеты, за промыслы и торговлю, за крестьян, чиновников, дворян, духовенство, за воспитание высшего сословия, да и прочие не лучше, за взятки, роскошь, пенсии, аренды, за деньги, за финансы, за все, за все... Конституция нам не нужна, а дельная, просвещенная диктаторская власть необходима» [46, c. 108–109].

«Сверху блеск – внизу гниль», – констатировал в своих записках государственный деятель, будущий министр П.А. Валуев. «Приходилось расплатиться, – писал историк С.М. Соловьев, – за тридцатилетнюю ложь, тридцатилетнее давление всего живого, духовного, подавление народных сил, превращение русских людей в полки, за полную остановку именно того, что нужно было более всего поощрять, чего, к несчастью, так мало приготовила наша история, – самостоятельности и общего действия, без которого самодержец, самый гениальный и благополучный, останется беспомощным, встречает страшные затруднения в существовании своих добрых намерений» [3].

Вольтер заметил: «Не страшно умирать – страшно не жить». У императора Николая I на фоне крушения всех идеалов, ментальности его эпохи, хватило мужества, приняв яд, уйти из жизни. После смерти Николая I происходят следующие события: отставка наиболее одиозных николаевских сановников – П.А. Клейнмихеля и Л.В. Дубельта (начало 1856 г.); падение Севастополя, брожение в стране: тысячи крепостных крестьян стремятся записаться в ополчение, чтобы получить свободу.

Выход первой книги герценовской «Полярной звезды» в Лондоне; постепенное расширение гласности: известный ученый и публицист ­К.И. Арсентьев запишет, что «граница между дозволенным и недозволенным становилась все менее и менее определенной», – таковы реалии послениколаевской эпохи.

Сохранились рассказы современников, что после смерти Николая I А.С. Хомяков радостно поздравлял друзей с новым царем-преобразователем. Друзья сомневались, так как у наследника была в либеральных кругах весьма неважная репутация. Было известно, например, что при обсуждении в Секретных комитетах вопроса о крестьянском освобождении Николай I выступал даже более смело, чем его сын, склонявшийся к тому, что никакой «эмансипации» не нужно. Хомякову говорили: «Александр II – крепостник, занимается преимущественно охотой»; однако славянофильский публицист уверенно защищал свой оптимизм: «В России хорошие и дурные правители чередуются через одного: Петр III плохой, Екатерина II хорошая, Павел I плохой, Александр I хороший, Николай I плохой, этот будет хорошим!»

Почему же для Российской империи была характерна такая пугающая закономерность – «плохой-хороший» земной бог, каким для нее являлся вседержитель-царь? Характерной особенностью развития российской государственности являлось несовместимое (на первый взгляд) сочетание: тоталитаризма как метода правления господствующей элиты и соборности как способа функционирования общественных структур.

Если говорить о богословском смысле термина «соборность», то он был сильно замутнен славянофилами. В святоотечественной традиции «соборность» ничего общего с «общинностью» не имела. В основе термина – греческое «каф’оло», то есть – «по всему»: есть один человек, в нем живет Святой Дух, в нем сосредоточена вся полнота церкви, независимо от того, сколько у него сторонников. К проблеме личности это имеет прямое отношение.

Славянофильская традиция трактует «соборность» как общность, коллективное стремление к выживанию в условиях перманентной агрессии как с Запада, так и с Востока. Таким образом, соборность, сплачивая славянство перед лицом внешней опасности, придавала огромное значение фактору личности, особенно личности правителя, который являлся «земным богом», т.е. царем.

В Западной Европе, где в противоположность России, все более набирал силу индивидуализм, ставший затем двигательной силой капитализма, мыслители и общественные деятели поднимали проблемы коллективизма как некоего противовеса всеобъемлющего и всесокрушающего индивидуализма, кредо которого сформулировал бессмертный У. Шекспир: «Быть или не быть – вот в чем вопрос!» Суть же нашего многовекового этнически героического и беспросветно-личностного бытия было (а может быть и есть?) – «Тварь ли я дрожащая или право имею?!» – вопрошение Бога и себя Ф.М. Достоевским. Каков же ответ нашего времени и каждого из нас?

Все исполнилось, Федор Михалыч,

Дата добавления: 2015-10-28