Несбывшиеся надежды

(Мировое господство как тысячелетний мираж!)

XIX век, если иметь в виду европейскую цивилизацию, был создан, наполнен французской революцией. «Марсельезу» можно назвать гимном, ведущей мелодией XIX века. Утвердился новый тип общества, движущей пружиной, мотором его развития служило экономическое неравенство политически равноправных людей. Здесь секрет его успехов, но здесь же и тайна его противоречий, его исторической ограниченности.

В 1801 году на Российском престоле оказался умный, образованный царь – Александр I, испытавший на себе «ужасы самовластья» отца. В ответ на восторги госпожи де Сталь, восклицавшей, что иметь такого императора куда лучше, нежели опираться на конституцию, он отвечает знаменитым афоризмом: «Мадам, даже если Вы правы, я не более чем счастливая случайность».

Ситуация представляется идеальной: благонамеренный император хочет осчастливить свой народ: народ, очевидно, не откажется от улучшения собственной участи, власть и возможности Зимнего дворца огромна. За чем же дело стало?

В любые исторические эпохи примерно один-два процента населения являются тем, что принято называть правящим классом или правящим слоем. Дворянство, окультуренное, но крепостническое, государственный аппарат, усовершенствованный Петром I и его преемниками, – вот страшная сила, которую необходимо было нейтрализовать или преодолеть.

За советом Александр I обращается к любимому учителю Лагарну и вскоре, 16 октября 1801 года, получает любопытные «директивы», которые, в общем, принимает к исполнению. Ценность их заключалась в том, что умный швейцарец возглавлял одно время родное государство, и со­веты мог дать квалифицированные.

Попытки «подступиться» к делу реформирования российской государственности в начальный период правления Александра I были многообещающими. Прежде всего, конечно, необходимо отметить попытки Сперанского. В 1807–1812 годах талантливейший администратор, великолепный знаток всех тонкостей российского правления задумал и разработал сложную, многоступенчатую реформу сверху, которая постепенно, учи­тывая интересы разных общественных групп, должна была завершиться двумя главными результатами – конституцией и отменой крепостного права.

Планы Сперанского не были утопичны, это был интереснейший проект «революции сверху», который зашел далеко. К осени 1809 года министр разработал план государственных преобразований: в центре его были идеи законности, выборности части чиновников, их ответственности, разделения власти, наконец, известное конституционное ограничение самодержавия. Сперанский считал также необходимым одновременное расширение гласности, свободы печати, однако «в известных, точно определенных размерах» [129, с. 109].

Реформатор пытался примирить новые идеи с существующими порядками, поэтому выборность он все время уравновешивает правом властей, правом царя утверждать или отменять решение выборных органов. Министры, согласно планам Сперанского, ответственны перед законодательным органом, думой, однако назначаются и смеща­ются царем. Судей, а также присяжных должны выбирать местные думы, но царская власть все это контролирует и утверждает. Император и предлагает законы, и окончательно их утверждает; однако ни один закон не имеет силы без рассмотрения в Государственной думе.

1 января 1810 года был торжественно открыт Государственный совет, который мыслился как верхняя палата российского парламента; нижняя, выборная палата, Государственная дума, а также окружные и губернские думы должны быть провозглашены 1 мая, а собраны 1 сентября того же года.

Многие государственные деятели за рубежом, в том числе и Наполеон, считали Сперанского самой светлой головой России. Двор, аристократы ненавидели Сперанского не только потому, что он был поповичем. Ненавидели потому, что реформы Сперанского создавали новую служилую аристократию, от чиновника требовались способности к службе, а не только, чтобы он был столбовой дворянин, записанный в пятую «бархатную» книгу дворянских родов.

Но более всего ненавидели Сперанского за его финансовое планы. Он требовал «великих пожертвований от дворянства», и это означало введение высокого налога на большие землевладения. Таким образом, Сперанский надеялся поправить государственный бюджет, увеличить доходы государства и укрепить рубль: за серебряный рубль давали четыре бумажки с мелочью.

Вот почему такое ликование знати вызвала опала и ссылка Сперанского. К тому же это означало и конец союза с наполеоновской Францией. Александр не так строго обошелся бы со своим прежним любимцем, если бы он не проникал в сферу, которую Александр I считал безраздельно своей, в которую он не позволял проникать даже государственному канцлеру, хотя тот по званию своему ведал иностранными делами.

Главное, чего не прощал царь Сперанскому, – это суждения о своей особе. Не раз в донесениях агентов говорилось, что Сперанский позволял себе упрекать царя в двуличии, трунил над тем, что Александр I незаслуженно считает себя великим полководцем, завидуя славе Наполеона.

Александр не любил сражений, он предпочитал смотры и парады, так же, как и отец его, Павел. Он предпочитал тайную войну, в которой невидимо сражались его тайные агенты. Он любил читать собственноручно их донесения о придворных интригах, перлюстрированные письма иностранных послов и своих сановников, расшифрованные депеши друзей и врагов. Он не брезговал беседами с Христианом Андреевичем Беком, мастером перлюстрации и расшифрования, принимал его не раз у себя – тайно, в гардеробной. Именно донесения Бека были одной из причин жестокой опалы Сперанского, которого, впрочем, и теперь царь считал дальновидным и даровитым государственным деятелем. Отправляя Сперанского в ссылку, он позаботился о том, чтобы ему послали вслед, на место ссылки, херес, который обыкновенно пил Сперанский [129, c. 109–110].

Главные люди страны – министры, губернаторы, крупные военачаль­ники, советники, администраторы – составляли примерно один процент от одного «правящего процента», то есть 4–5 тысяч человек. Число ничтожное, но за каждым – сила, влияние, связи, люди, деньги. Тогда, около 1810 года, от имени многих, угрожающе молчавших, кое-что говорил и писал способнейший реакционер граф Ростопчин, а еще громче высказался и подал царю смелый документ против Сперанского видный историк Николай Михайлович Карамзин. (Вот вам и «ум» своей эпохи!).

Он искренне считал, что издать конституцию, отменить крепостное право еще рано: «Скажем ли, повторим ли, что одна из главных причин неудовольствия россиян на нынешнее правительство есть излишняя любовь его к государственным преобразованиям, которые потрясают основу империи, и коих благотворность остается доселе сомнительною... Не знаю, хорошо ли сделал Годунов, отняв у крестьян свободу (ибо тогдашние обстоятельства не совершенно известны), но знаю, что теперь им неудобно возвратить оную». Карамзин в идеале был за республику и свободных крестьян, – но не теперь, позднее, когда они немного просветятся, освободятся внутренне. Искренность историка, его талантливое перо становилось сильным оружием для тех, кто прятался за его спиной, без всякого идеализма, но с немалой корыстью и цинизмом.

Оппозиция справа: «невидимый» и тем особенно страшный бюрократический аппарат не имел право возразить императору, но соответственно в условиях безгласности и бюрократам никто не возражал; царь фактически не имел той опоры, о которой мечтал Лагарп; «невидимые» же угрожали «удавкою», и пример отца, убитого за то, что «по-своему» разошелся с верхами, ясно определил характер угрозы. Эти люди ­свергли Сперанского, заставили Александра I отступить: он видел развитие событий на два хода вперед и как бы призывал: «В ваших интересах бюрократических, несколько уступить, освободить, иначе все потеряете!» Они, крепостники и бюрократы, видели на один ход и требовали: «никаких вольностей» [46, c. 87–88].

Естественно-исторический ход развития славянского мира, Российской империи со всеми сложностями и противоречиями был в очередной раз нарушен вторжением орд, последовавших не из глубин Азии, а из «благополучной», цивилизованной Европы. Нарушив поступательно-эвюлюционное развитие России, это вторжение послужило на пользу консервативным элементам общества. Однако... «Наполеон у ворот! Время ли для реформ?»

Нашествие полчищ Наполеона на Россию – событие весьма значимого геополитического порядка в сфере взаимоотношений России с европейскими странами. Арман Луи де Коленкур – французский аристократ, ставший сподвижником Наполеона, следующим образом анализировал в своих мемуарах геополитические замыслы императора по отношению к России, реализуемые в ходе нашествия «двунадесяти европейских языков» на Русь: «Я пришел, – отмечал Наполеон непосредственно перед началом войны, – чтобы раз и навсегда покончить с колоссом северных варваров. Надо отбросить их в их льды, чтобы в течение 25 лет они не вмешивались в дела цивилизованной Европы...

В соприкосновение с цивилизацией их привел раздел Польши. Теперь нужно, чтобы Польша, в свою очередь, отбросила их на свое место. Балтийское море должно быть для них закрыто. Прошло то время, когда Екатерина делила Польшу, заставляла дрожать слабохарактерного Людовика ХV в Версале и в то же время устраивала так, что ее превозносили все парижские болтуны. После Эрфурта Александр I слишком возгордился. Приобретение Финляндии вскружило ему голову. Если ему нужны победы, пусть он бьет персов, но пусть он не вмешивается в дела Европы. Цивилизация отвергает этих обитателей севера. Европа должна устра­иваться без них» [130, c. 102].

Таким образом, нашествие Наполеона – попытка «задвинуть» Россию в Азию, полностью изолировать ее от европейских процессов. До внутренних преобразований ли, до реформ Сперанского в столь сложной геополитической обстановке, когда на повестку дня поставлен вопрос о независимости России, ее месте в мировом и европейском «табеле о рангах»?

Однако «генная» память народов российской империи о последствиях вторжений как азиатских орд, так и тевтонских полчищ имела столь мобилизирующее значение, что на борьбу со всей Европой, рекрутированной Наполеоном для сокрушения славянства, поднялся народ, что наглядно подтвердило сражение под Смоленском: «Было семь часов утра, когда корпуса Мюрата и Нея тремя колоннами двинулись к Смоленску. Раевский стоял на батарее за Молоховскими воротами и в зрительную трубку следил за ходом наступления. Одна колонна наступала вдоль реки, другая – на кладбище, а третья направ­лялась прямо на Королевский бастион. Атака уже миновала полосу ядерного огня, прокатилась под картечью и теперь заливала ров. Однако пехота двадцать шестой дивизии, лежавшая между рвом и городской стеной, не выпускала французов изо рва. Раевский видел, как горячилась пехота: отстрелявшись почти в упор, хватала ружья на руки и бросалась в штыки. Через два часа ров был завален французскими трупами. То же происходило и на кладбище. Все шло прекрасно. Пло­хо было только то, что этому прекрасному не предвиделось конца. Атаки следовали одна за другой.

Генерал Паскевич смотрел вниз с бруствера Королевского бастиона. Внизу было настоящее пекло. Как ни ужасно было то, что происходило внизу, но Паскевич любовался этим зрелищем. Ему особенно нравилась работа одного высокого канонира-бакенбардиста. Ловкость и точность движений этого солдата были поразительны, Паскевич все пристальнее вглядывался вниз. Что это там делается? Орудия заезжают справа и становятся так, что прицельная линия приходится не поперек, а вдоль рва. Ров был опять полон французами. Они карабкались по откосу, подсаживая друг друга. На передних лезли задние, а на задних наседали линейные батальоны, беглым шагом стремившиеся к бастиону. Еще минута-две, и колонны эти зальют собой ров, и волны их выплеснутся на бастион. Травин, не отрываясь, смотрел на эту страшную картину.

Канониры отскочили от орудий. Вспыхнули огоньки, струйки дыма взвились над скорострельными трубками – и все орудия грохнули разом, выплюнув смерть. То, что только что бежало, лезло, валилось вперед – стрелки и линейная пехота, – все это лежало на земле. Угодников указал пальцем туда, где лежал батальон в том самом порядке, как шел, даже с офицерами при взводах. А наседавшая сзади туча застыла на месте. Этаких залпов Паскевич не видывал.

Почти смеркалось, когда Багратиону доложили, что подходят головные части Первой армии. Шестой корпус генерала Дохтурова уже становился на бивак. Первый день Смоленской битвы кончился.

Наполеон приказал своей артиллерии громить смоленские стены. Но ядра вязли в них. Тогда он велел бить по городу гранатами и зажигательными снарядами. Смоленск запылал. Столбы пламени взвились к облакам. Клубясь в ярком блеске солнечных лучей, черный дым пожарища слился с синим пороховым дымом. И эти грозные тучи, пронзаемые всплесками огня, покрыли город багрово-фиолетовым заревом» [131, c. 178–195]. Не менее героически сражались россияне и на Бородинском поле.

Семеновские флеши: «Было ровно шесть с половиной часов утра, когда гренадерская дивизия графа Воронцова была атакована войсками маршала Даву. Гренадеры ударяли в штыки, опрокидывали наступающую колонну и возвращались назад, прикрываясь цепью стрелков. Воронцов сам водил их в эти кровавые схватки и возвращался с ними на место, не выпуская шпаги из рук и не переставая улыбаться холодно и строго. Но передышки были коротки. Снова прибывала волна атаки, цепь стрелков разрывалась, чтобы дать простор для встре­чи колонн, и гренадеры с Воронцовым впереди бежали со штыками наперевес, кололи, ломали, душили, падали сотнями и, опрокинув линейцев, отходили назад.

Атакой командовал Даву. Воронцову бросились в глаза его круглые щеки и яростно выпученные глаза, когда при втором или третьем натиске французам удалось было вскочить в левую флешь. Но это был только момент. Штыки сверкнули. Лошадь Даву грянула оземь, – маршала вынесли с поля боя на плаще. Французы откатились. Потом замелькали другие генералы – Компан, Дессе, Рапп.

Они сменяли друг друга, обливаясь кровью. Наконец, унесли Раппа, высокого и черного, нещадно ругавшего свою двадцать вторую рану. Воронцов оглянулся. Боже, как мало оставалось у него гренадеров! Сердце его сжалось. Он был бы изумлен, даже напуган, если бы ему сказали, что и в эту страшную минуту он все-таки улыбался.

От пятьдесят седьмого французского линейного полка, ворвавшегося в левую флешь, почти ничего не оставалось. Ней вел сюда дивизию генерала Ледрю, когда натолкнулся на слабые батальоны Неверовского. Вся двадцать седьмая дивизия бежала двумя колоннами к атаке, и колонны эти были так малочисленны, что Ней сказал себе: «Сейчас я раздавлю этот храбрый и несчастный полк!» Он сделал знак. Дивизия Ледрю раздалась и выпустила вперед пушки [131].

– Ложись, – успел прокричать Неверовский.

Пехота прилегла. Через нее с шумом пролетела картечь, так сильно ударяя в задние насыпи шанца, что пыль взвилась к небу черной тучей. Неверовского смело с коня при первом залпе. Второй и третий решили судьбу предприятия: левую флешь вернуть не удалось. Багратион вертелся посреди этого ада, шпоря лошадь и отыскивая взглядом источник спасения. Где взять свежих людей? Однако они еще были. Вот двигалась вперед скорым шагом и даже в ногу гренадерская бригада. Словно на параде, стройно и хладнокровно прошла она мимо батарей. Пушки взяли на передки, выскочили вперед и осыпали наступавших французов картечью» [131, c. 290–318].

Л.Н. Толстой отмечал: «Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие прежние предания войн. Сожжение городов и деревень, отступление после сражений, удар Бородина и опять отступление, пожар Москвы, ловля мародеров, переимка транспортов, партизанская война – все это были отступления от правил.

Наполеон чувствовал это, и с самого того времени, когда он в правильной позе фехтования остановился в Москве и вместо шпаги противника увидел поднятую над собой дубину, он не переставал жаловаться Кутузову и императору Александру на то, что война велась противно всем правилам (как будто существуют какие-то правила для того, чтобы убивать людей). Несмотря на жалобы французов о неисполнении правил, дубина народной войны поднялась со всей своей грозною и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупою простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась, гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие...

Так называемая партизанская война началась со вступления неприятеля в Смоленск. Прежде чем партизанская война была официально принята нашим правительством, уже тысячи людей неприятельской армии – отсталые мародеры, фуражиры – были истреблены казаками и мужиками, побивавшими этих людей так же бессознательно, как бессознательно собаки загрызают забеглую бешеную собаку. Денис Давыдов своим русским чутьем первым понял значение этого страшного орудия, которое, не спрашивая правил военного искусства, уничтожало французов» [132, c. 143–144].

Воззвание М.И. Кутузова к крестьянам Смоленской губернии гласило: «Враг мог разрушить стены ваши, обратить в развалины и пепел имущества, наложить на вас тяжкие оковы, но не мог и не возможет победить и покорить сердец ваших. Таковы россияне». М.И.Кутузов приказал генералу А.П. Ермолову приступить к формированию народного ополчения – новых ружей крестьянам не давать, а старые и «забранные» у неприятеля собрать и раздать. Тульскому заводу было предписано изготовить некоторое количество легких ружей для крестьян [133, c. 177–179].

Народные партизанские дружины, отряды возникали и стихийно, без приказа начальства, в действиях своих были вполне независимы. В подавляющем большинстве отряды эти состояли из крестьян, вооруженных чем попало. Действовали они в своей местности, производя нападения на небольшие транспорты, фуражиров и мародеров. Некоторые крестьянские отряды, руководимые талантливыми, предприимчивыми людьми, численно вырастая и укрепляясь, выходили за пределы своей местности, вступая в бой с крупными неприятельскими силами. К числу таких принадлежал отряд Герасима Курина, действовавший в Богородском уезде Московской губернии.

Когда войска маршала Нея заняли Богородск, и шайки мародеров рассыпались по уезду, отбирая у населения хлеб, скот и фураж, крестьянин села Павлова Вохтинской волости Герасим Курин собрал мирской сход и призвал всех крестьян защищаться против «нехристей». Мир единодушно поддержал Герасима, и тут же из двухсот человек составилась боевая партизанская дружина. Командиром избрали Курина; он славился как человек смелый, грамотный, умный.

Старики, женщины и дети ушли в лес, а партизаны открыли военные действия против неприятеля. Так как во всех стычках с французами Герасим Курин почти всегда оказывался победителем, весть о нем разнеслась по всем окрестным деревням и селам, откуда сотнями повалили к нему добровольцы. Скоро Герасим Курин располагал уже целым войском: у него было 5800 партизан, из них пятьсот конных. Вооружение отряда состояло из отбитых у неприятеля ружей, пистолетов и сабель, а также из самодельных пик.

Встревоженный действиями партизан, маршал Ней послал большую карательную экспедицию в составе двух эскадронов гусар и нескольких подразделений пехоты. Курин решил встретить неприятеля, дать ему «генеральное сражение». Ранним пасмурным утром, отслужив молебен, партизаны вышли навстречу французам. Тысячу человек пехотинцев, под начальством своего помощника крестьянина Стулова Курин оставил в засаде у села Меленки, а конных партизан спрятал в Юдинском овражке, недалеко от села Павлова.

В полдень показалась французская кавалерия, а следом за ней – пехота. Партизаны, расположившись в небольших окопах, встретили противника дружным ружейным огнем. И в то же время откуда-то сбоку выскочили конные партизаны. Гусары погнались за ними и, разгоряченные преследованием, не заметили, как очутились у засады. Партизанская пехота ударила с флангов, а конный отряд с тыла. Основные силы во главе с Куриным дрались с неприятельской пехотой. Бой был жестокий. Партизаны держались стойко, не отступали ни на шаг. Герасим Курин, управлявший боем, убил трех французов. Стулов заколол пятерых. Наконец неприятель не выдержал, побежал. Однако спастись удалось лишь нескольким гусарам» [134, c. 229–230].

Таким образом, как ранее Русь «прикрыла» собой Европу от нашествия татаро-монгольских орд, частично затем ассимилировав их, так и в период нашествия Наполеона «славянский бастион» оказался той преградой, о которую разбились наполеоновские планы мировой гегемонии, создания «однополюсного» мира. «Задвинуть» славянство, Русь в Азию не удалось даже Наполеону: не в Азию, а в Западную Европу пришла Русь.

Ранней весной 1814 г. разоренная и залитая кровью Европа обрела, наконец, долгожданный мир. Войска союзников вступили в Париж, император Наполеон, отказавшийся «для себя и своих наследников от прав на верховную власть над Французской империей, Итальянским королевством и другими странами», удалился на остров Эльбу, предоставленный ему в пожизненное владение. Теперь, когда «узурпатор» был свергнут, а Франция возвращена в границы 1792 г. и на ее престол вновь вступили Бурбоны, перед союзными державами во весь рост встал вопрос о послевоенном устройстве Европы. Одним из «устроителей» европейской «архитектуры» стал Александр I: Россия, славянский мир, не только «пришли» в Европу, но и стали «вершить» ее судьбы.

Процесс исторического развития многовариантен, Рок и Случай ведут человека и общество различными дорогами и тропами к только им и Богу ведомым целям. Процесс инвариантности исторического процесса прослеживается и в судьбах людей, оставивших значимый след в европейской и мировой истории.

В 1789 году молодой офицер Наполеон Бонапарт, сильно нуждаясь в деньгах, прослышал, что можно поступить в русскую военную службу с хорошим окладом и написал письмо петербургскому генералу, прося чин майора. Генерал возмутился. «Корсикашка! Поручик! В майоры!» – и велел предложить чин капитана и половину просимого содержания. Бонапарт возмутился. А если бы согласился? Как бы выглядела современная карта Европы если бы приняли его требования или он согласился? Бонапарт – русский капитан в Калуге, провинциальные дрязги, карты, убогие любовные интрижки, и, как спасение, какая-либо дурацкая дуэль, смерть [135, c. 36]. Однако свершилось то, что свершилось.

В подписанном незадолго до окончания войны в Шомоне договоре союзники подчеркивали, что целью войны, которую они вели против Наполеона, было «положить конец бедствиям Европы, обеспечить в ней на будущее время спокойствие восстановлением справедливого равновесия между державами», а также «доставить для себя самих и для Европы всеобщий мир, под покровом которого могли бы быть установлены и обеспечены права и свобода всех народов».

Они торжественно обязались также, что по истечении двухмесячного срока направят в Вену своих уполномоченных «для того, чтобы на общем конгрессе выработать точные постановления, долженствующие дополнить настоящий трактат», и осуществить провозглашенные им высокие цели. Русскую делегацию возглавлял император Александр I, которого Наполеон как-то назвал «хитрым византийцем». Его влияние и авторитет были огромны, как огромны были военные силы России, которые находились в его распоряжении.

Характерно, что на конгрессе возник вопрос о рабстве и работорговле. Неожиданно интерес к этому вопросу проявила Россия. Российский посол в Мадриде Д. Татищев в ноте испанскому правительству писал: «Торговля неграми, сколь же незаконная по существу, столь и возмутительная в своей практике, осуждаемая просвещенными умами нашего века, давно уже наносит ущерб принципам религии и нравственности. Император, убежденный в том, что пришло время положить конец этому позорному торгу, не скрывает своей глубокой заинтересованности в окончательном прекращении его» (в России же в данный период процветала аракчеевщина, крепостными крестьянами торговали, как скотом).

В конце концов, конгресс принял декларацию об отмене работорговли, но рабство, как и сама работорговля, продолжало существовать еще многие десятилетия. Александр I, таким образом, выступает не только как «архитектор» европейского мироустройства, но и как творец мирового порядка [46, с. 79–82].

Как же обстояло дело с решением наиболее актуальной, ­злободневной проблемы для России – отменой крепостного права? «Бонапарт у ворот» – это сильный довод против решительных перемен. Но вот двухлетняя великая схватка 1812–1814 годов завершается крахом Наполеона; авторитет Александра I сильно возрастает и в России, и в Европе (вспомним пушкинское: «И русский царь – глава царей»). И тут-то Александр делает вторую попытку «уподобиться Петру I»; один этот факт говорит о том, что его мысли о коренных преобразованиях вовсе не каприз, что были, очевидно, другие причины, помешавшие Сперанскому закончить дело. Более того, сам Сперанский, переживший унижение, временную ссылку и затем возвращенный к административной деятельности (пусть не на столь высоком уровне, как прежде), кажется, искренне пришел к выводу, что он ошибался, что России рано иметь даже умеренную конституцию; во всяком случае, в письмах к Александру он неоднократно кается.

Но вот сам Александр I еще не раздумал, еще пытается. Сохранились примечательные проекты 1815–1818 годов, документы, на этот раз создававшиеся в глубокой тайне (тогда как о планах Сперанского было довольно широко известно) [46, с. 83–85].

Один из старинных друзей и сподвижников императора Н. Новосильцев разрабатывает «Уставную грамоту Российской империи» – все ту же конституцию, родственную замыслам Сперанского (правда, власть императора предполагается еще большей, чем в проектах 1809–1810 гг.). В эту пору царь даровал конституции Финляндии и Польше, заметив полякам, что они должны показать России «благодетельный пример».

Вообще, где только мог, Александр I старался внушить европейским монархам, что полезнее им быть не абсолютными, а конституционными. Франция после Наполеона была в известной степени обязана русскому царю тем, что получила палату депутатов (возвратившиеся Бурбоны «ничего не забыли и ничему не научились», а поэтому надеялись управлять без конституции). Любопытны инструкции Александра I русскому послу в Испании Д.П. Татищеву, где предписывалось всячески нажимать на деспотически настроенного Фердинанда VII, чтобы тот не упрямился и поскорее укреплял свой режим созывом кортесов. Во Франции, Испании, Польше – конституции явные, в России – проект тайный, опасливый.

Еще более засекреченные документы разрабатывали план отмены крепостного права. Предполагалось личное освобождение крепостных с небольшим наделом. Он примерно равнялся тому участку, которым наделял крестьян другой тайный документ, явившийся на свет несколько лет спустя. На этот раз тайный от правительства: речь идет о декабристской конституции Никиты Муравьева. Выходит, строго конспиративно, таясь друг от друга, освобождение крестьян готовили декабристские тайные общества и их главный враг – правительство. Мало того, один из правительственных проектов по приказу Александра I составил (точнее, руководил составлением) не кто иной, как Алексей Андреевич Аракчеев!

Но почему же реформы не свершились? Александр I жаловался, что реформы «некем взять», а ведь он имел дело с людьми конца XVIII начала XIX века, куда более живыми, энергичными, чем омертвевшая за 30 лет николаевская бюрократия [46, c. 78–85].

Что же это были за люди «Александровской поры»? Государственные деятели были в ту пору довольно молоды: в 25 лет – посол, генерал, в 30–35 министр – обычное дело! На старцев – Суворова, Кутузова – приходились десятки сравнительно юных военачальников. Средний возраст высших чинов империи был примерно вдвое меньший, чем в конце царствования Николая I, к середине XIX столетия. Не о них ли писал П.А. Вяземский: «И жить торопятся, и чувствовать спешат?» [46, с. 81–85].

Один из позднейших публицистов заметил, что «в то время не требовалось одного удара паралича для поступления в сенат, а двух – для поступления в Государственный Совет». Разумеется, большие войны, европейская политика – все это ускоряло путь наверх; но все же дело в том, что тогдашняя дворянская империя была еще молода и жизнеспособна. Лучшие, талантливейшие люди – еще вместе с властью, и так будет до 1812–1814 годов. Позже многие из таких служить не пойдут или будут служить спустя рукава, займутся частной деятельностью, сядут по деревням, появятся «лишние люди», чудаки и... революционеры, о которых К.Ф. Рылеев писал в 1824 году:

«Не сбылись, мой друг, пророчества

Пылкой юности моей».

(«Стансы»),

и затем: «Но где, скажи, когда была

Без жертв искуплена свобода?

(«Наливайко») [136, c. 333].

Перемены назрели, были люди, готовые свершить предначертанное. Однако Александр I находил в своей салфетке записки, напоминающие о судьбе своего отца, Павла I. Крупнейший специалист по «русскому вопросу» первой половины XIX века, книгой которого о России зачитывалась вся Европа, маркиз де-Кюстин отмечал: «Народ без свободы имеет инстинкты, но не имеет разумных чувств. Эти инстинкты проявляются иногда в диких, чудовищных формах. Рабское восторженное поклонение, безмерный фимиам, становящийся, наконец, невтерпеж божественному идолу, весь этот культ обожествления своего монарха прерывается вдруг страшными, кровавыми антрактами. Русский образ правления – это абсолютная монархия, умеряемая убийством. Русский император вечно живет под гнетом либо страха, либо пресыщения. Если гордость деспота требует себе рабов, то человек ищет себе равных. Царь себе равного не имеет. Этикет и завистливая ревность неизменно стоят на страже его одиночества. Русский монарх еще более достоин сожаления, чем его народ, особенно, если он собой хоть что-нибудь представляет» [100, c. 63].

Александр I ничего не мог с собой поделать: он непрерывно ощущал неминуемо грозящую ему опасность. Всюду ему чудились заговоры, возмущения. В любой шутке находил он скрытый намек, замаскированное недовольство, упрек. Петербург стал для него враждебным и чужим, и он переехал в Царское Село. Царскосельский дворец сделался его любимой резиденцией, здесь он не чувствовал того тайного страха, который в Петербурге полз за ним от мрачного Михайловского замка, от холодного блеска Невы, от высоких парадных комнат Зимнего дворца. Империя была передана «на откуп» Аракчееву.

Управлял Россией Аракчеев, видевший в ней огромное военное поселение, в котором людям надлежало мыслить, чувствовать и действовать по тем самым «артикулам», которые были введены в его собственной вотчине. Решив, что только железная рука Аракчеева способна подавить проявления общественного недовольства, Александр I выдал временщику бланки со своей подписью, наперед санкционируя все, что вздумается занести на чистую бумагу всеми ненавидимому и всех ненавидящему Аракчееву. Все представления министров, все решения Сената, Синода и Государственного совета, все объяснительные записки отдельных членов этих государственных учреждений и их личные письма к Александру доходили до него только по усмотрению Аракчеева.

И в то время, как Грузино и мрачный дом Аракчеева в Петербурге на углу Литейной и Кирочной служили суровой школой «уничижения и терпения» для всех – от фельдмаршалов и генерал-губернаторов до фельдфебелей и мелких чиновников; в то время, как вся Россия стонала под ударами палок, и ни седины старости, ни детская слабость, ни женская стыдливость не избавляли от применения этого средства, битье процветало в школах, в деревнях, на торговых площадях городов, в помещичьих конюшнях, у барских крылец, в сараях, на скотных дворах, в лагерях, казармах – всюду по спинам людей привольно гуляли палка, шпицрутен и розга, – в Царскосельском дворце, окруженном тенистым парком с кристально чистыми прудами, по которым бесшумно плавали величавые черные и белые лебеди, царили покой и тишина [137, c. 171–172].

Каждому свое? Царь опасается, не доверяет, боится. А молодежь рвется вперед, созревая с неимоверной быстротой. Время упущено, лучшие люди упущены! В результате, начиная с 1816 года, около десяти лет тайное реформаторство царя и тайные проекты дворянских революционеров соседствуют, сосуществуют. Временами идеи, планы, даже формулировки совпадают. Кажется, еще чуть-чуть, еще немного, и верховная власть протянет руку Волконскому, Пестелю, Николаю Тургеневу и сразу найдется – «кем взять».

Не сбылось. Вспомним, что в 1825-м, за несколько месяцев до выхода на площадь, Пестель, огорченный, утомленный раздорами между заговорщиками и медленным, мучительным ходом тайной работы, хотел явиться к Александру I в Таганрог и открыться, предоставить в распоряжение царя несколько сот активных революционеров, за которыми десятки тысяч солдат, хотел предложить свою лояльность, поддержку в обмен на коренные реформы – в общем, те самые, которые давно таятся в бумагах царя! Сотоварищи по тайному обществу отговорили Пестеля: он не имел права так действовать без их согласия. Идущие к одной цели разминулись и пошли в противоположных направлениях!

Отчего же и второй приступ к реформам Александра I был неудачен? Почему важнейшие документы о конституции и крепостном праве были столь глубоко запрятаны, что даже младший брат императора, Николай, с 1818 года предназначавшийся в наследники, не был с ними знаком: в 1831 году он пережил неприятное потрясение, узнав, что восставшие поляки отыскали в Варшаве и там опубликовали новосильцевскую «Уставную грамоту Российской империи». Николай I заявил, что он иначе бы отнесся к конституционным планам декабристов, если бы прежде знал этот документ.

Отчего же конституционный документ отыскался именно в Варшаве? Александр I делился своими планами с братом Константином, управлявшим Польшей; во-вторых, – и это самое интересное! – сохранились сведения о том, что царь собирался объявить политическую, крестьянскую свободу именно в Варшаве. Дело в том, что в Петербурге могли убить.

Правящая элита российской империи, как тогда, так и на протяжении последующих столетий, считала пороховую бочку народных страданий и бедствий более «комфортным» местом для восседания, чем волнительное дело реформ.

Необходимо учитывать, что в данный исторический период произошли грандиозные социально-экономические катаклизмы в Европе, что не могло не сказаться опосредовано на славянском мире: вместе с древнеримскими политическими декорациями – сначала свободной Французской республики, потом наполеоновской империи – в пламени войн и восстаний дотла, казалось, сгорели солнечные идеалы Просвещения...

Тяжелым, мрачным было похмелье после расцвета всемогущего Разума!

Где великая, желанная, в крови омытая Свобода? Где сердечное, возвышающее душу Братство? И, наконец, вместо Равенства – голод, нищета, бесправие, болезни... Те, кто еще вчера восторженно прославлял бесконечный и «гармоничный» прогресс, в страхе затыкали уши. Воздух Европы и Америки наполнился лязгом машин, чахоточным запахом мазута; солнце затуманилось копотью и гарью заводских труб. Нет, иное грезилось «адвокатам человечества». Снова, как во времена Руссо встал вопрос об отношении будущего и цивилизации. Эпоха требовала ответа, эпоха торопила – кто даст ответы на извечные вопросы, залечит столь болезненные социальные язвы?

Первый и, пожалуй, самый оригинальный из «целителей» – АНРИ ДЕ СЕН-СИМОН (1760–1825 гг.). Он прожил жизнь, которой хватило бы на несколько остросюжетных романов. Потомок Карла Великого, сиятельный граф, ученик Даламбера, он посвятил жизнь служению Идее освобождения человечества. Анри де Сен-Симон... Любовь к народу – и недоверие к нему; жажда справедливости – и наивная вера в «перевоспитание» богачей.

Сен-Симон отбросил идеи «естественного состояния», незыблемые истины «человеческой природы». «Панта рей» – все течет, причем ко все более высокой социальной и духовной организации человечества. Золотой век – впереди, он неизбежен и умопостижим! Важно только изучить предшествующие звенья социального ряда, познать законы истории.

Впервые не одни только эмоции, желания, абстрактный разум или моральные нормы, но сама История становилась верным союзником Мечты.

Как и все философы Просвещения, Сен-Симон уподобляет историю общества человеческому организму: детство (заря цивилизации), юношество (Эллада), зрелость (Рим).

В картине будущего Сен-Симон сохраняет и классы, и частную собственность, но акцент – на производстве, в интересах трудящихся.

Сен-Симон прокламирует примат целого, то есть государства, общества над интересами и потребностями личности или замкнутой общины. Он – последовательный антируссоист: нельзя идти от единичного (то есть от страстей и свойств индивида) к общему. Все пойдет вразнос, цивилизация с ее ритмом, жесткой организацией, связями и ­масштабами остановится. Прогресс есть движение к организации; свобода личности – дочь прогресса, но не его мать. Сен-Симон – за всеобщую, в масштабе нации (а в перспективе и человечества), плановую промышленную ассоциацию.

В новом обществе политика превратится из управления людьми в управление вещами. Поистине неистребима элитарность нищего графа – умирая с голоду, он все равно был над массой, он не мог позволить трудящимся «дерзости» самоосвобождения и самоорганизации. Только элита, только «капитаны» индустрии, по убеждению Сен-Симона, приведут корабль человечества в гавань счастья! [49, c. 205–206]

Соотечественником и современником Сен-Симона был ШАРЛЬ ФУРЬЕ (1772–1837 гг.), который доставил нам уникальную, утопически-причудливую, расписанную в деталях позитивную программу жизнеустройства.

Вся система Фурье опирается на идеи изобилия как главного компонента равенства и свободы – и творческого развития личности и общества как главного средства достижения всеобщего счастья.

Фурье – радикальный антимальтузианец. Он отмахивается от сказок об «убывающем плодородии», развертывает впечатляющую картину материального и духовного процветания ни много ни мало – на 70 тысяч лет вперед, пока не погаснет солнце на небосводе! [49, с. 210–211]

«Человек! – восклицает Фурье. – Наслаждайся! Чем больше ты наслаждаешься, тем более ты выполняешь свое назначение как человек». Призыв – поистине раблезианский. И в нем не было бы и тени социализма, если бы не обращение к каждому человеку, если бы не выведение самого лозунга из сущности концепции «ассоциативного» счастья.

А это значит – наслаждаться по-человечески. Конечно, должны быть, прежде всего, максимально удовлетворены так называемые первичные потребности: в еде, одежде, жилище. Но боже упаси на этом ставить точку! Тогда неизбежны пресыщение, скука – и возрождение всяческих «буржуазных гадостей».

Истинно человеческие наслаждения – это любовь, дружба, науки, искусство, а главное – разнообразный творческий труд. И развернутся эти радости бытия только в ассоциации, в коллективе, умеющем обнаружить и помочь раскрытию неповторимых человеческих склонностей, дарований и способностей.

Человек равно «иссыхает» как творческая личность – то ли в муках голода, то ли в бешеной погоне за прибылью.

Фурье страстно верит, что все будет неизмеримо лучше – и для всех! И это лучшее не с небес манной сыплется, а созидается людьми – все более сплоченными, все более талантливыми.

Книги Фурье, громоздкие, неудобочитаемые, – это россыпь «залогов счастливого будущего» [49, c. 210–211], но для кого – Западной Европы или славянского мира?! – В меру своей ментальности они с противоположных позиций попытались реализовать «счастливое будущее».

Что же «могут короли» да и цари – мудрые и своекорыстные, великие и ничтожные? – Много в малости и мало в многости: всего лишь быть выразителями потребностей, чаяний, устремлений элиты, которую они представляют!

Истинные же «властители» народов – это небольшая когорта мыслителей, поэтов, художников, которые в нищете, страданиях и преследованиях, сквозь рутину обыденности «прозревают» контуры грядущего (светлого – по их мнению!) и определяют пути его достижения!

Дата добавления: 2015-10-28