В геополитическом контексте 1 страница

Грозный умер неожиданно для окружающих за расстановкой шахмат, которыми захотел развлечься. Тотчас же затворили Кремль и поставили усиленную охрану. После Ивана IV остались два сына: 27-летний Федор от первой жены Анастасии Романовны Юрьевой и полугодовалый Дмитрий от последней, седьмой жены – Марии Федоровны Нагой. О смерти Грозного народу не сообщалось несколько дней, пока в придворных кругах не подобрали будущему царю Федору четырех регентов: Никиту Романовича Юрьева, Ивана Федоровича Мстиславского, Ивана Петровича Шуйского и Бориса Федоровича Годунова. Сразу же встал вопрос о том, кто фактически будет править страной при малоумном и слабосильном царе Федоре Ивановиче. Вспыхнула борьба за власть. Первым выступил Богдан Бельский, недовольный тем, что не попал в число регентов, и боявшийся со смертью Грозного потерять былое значение при дворе. Он двинул на Кремль свою вооруженную челядь и захватил его, стремясь склонить Федора к реставрации опричнины.

Съехавшиеся в Кремль бояре разделились на две группы, между которыми начались пререкания. На одной стороне оказались Мстиславские, Шуйские, Голицыны, Романовы, Шереметевы и др., в основном титулованная знать, воспрянувшая духом с кончиной Ивана IV, на другой – лица, так или иначе связанные в прошлом с опричниной: Годуновы, Трубецкие, Щелкановы, Богдан Бельский и др.

Таким образом, со смертью Ивана Грозного Россия оказалась перед несколькими вариантам развития – либо сохранение опрично-террористического режима власти, либо изменение правительственного курса (перестройка!), что всегда сопряжено с опасностью потери управляемости государством!

В ходе же противостояния различных группировок правящей элиты России дело грозило перерасти в вооруженную конфронтацию.

Решающее слово, положившее конец боярским раздорам, сказали московские посадские люди, к которым присоединились находившиеся в столице дворяне южных уездов. Узнав о действиях Бельского, посадские люди, вооружившись, бросились к Кремлю. Там едва успели запереть ворота. Тогда «весь народ», по выражению летописца, «всколебался», разгромил оружейные склады на Красной площади, поворотил стоявшую на ней царь-пушку к Кремлю и хотел «выбить ворота вон». Среди восставших были и дети боярские, так что для засевших в Кремле дело приобрело серьезный оборот.

Угроза народного восстания заставила бояр помириться. Из Фроловских (Спасских) ворот выехали к восставшим представители обеих враждующих группировок: И.Ф. Мстиславский, Н.Р. Юрьев и дьяки Андрей и Василий Щелкановы. Навстречу им раздались выкрики: «Выдай нам Богдана Бельского! Он хочет извести царский корень и боярские роды». Неудачного заговорщика, которого чуть было не убили дворяне еще в момент схватки в Кремле, сослали в почетную ссылку воеводой в Нижний Новгород [69, Т. III, с. 205–211].

События в Москве весной 1584 г. показали, что попытки реставрации опричных порядков вызвали решительный отпор как со стороны посадских людей, так и самого дворянства. Посадские люди были по горло сыты опричными опалами и казнями, им хотелось вздохнуть свободно, перестать дрожать за свою жизнь и имущество. Южное дворянство также выступало против опричнины. Но в то же время выяснилось, что невозможен возврат и к боярскому господству, чего внутренне желали князья и высшее духовенство. Лучшим свидетельством этого явился церковный собор, отменивший монастырские тарханы.

В апреле 1584 г. из Москвы на воеводство в Нижний Новгород уехал Богдан Бельский, а 24 мая, вероятно, в связи с какими-то новыми волнениями были высланы из Москвы в Углич Нагие с царевичем Дмитрием, вокруг которого они группировались. Удалив из Москвы Бельского и Нагих, правительство созвало Земский собор, утвердивший Федора на царство. 31 мая он был торжественно коронован в Успенском соборе.

В 1584 г. царя «греховного и грозного» сменил на престоле царь «праведный и смиренный». Рыхлый, маленького роста, со слабыми дрожащими ногами, новый царь лишь отдаленно напоминал того, чьим сыном он был. Государственные дела были для него с трудом переносимой докукой. Все время посвящал он постам, поездкам по монастырям. По меткому определению голландца-протестанта Исаака Массы «царь больше походил на невежественного монаха, чем на великого князя».

Блаженным, юродивым представляла Федора церковная традиция, создавая облагороженный и идеализированный образ царя не от мира сего, царя-«святого». Таким вошел он и в русскую литературу. Проведя детские и молодые годы в Александровой слободе, Федор, слабый по природе, был внутренне надломлен ужасами опричнины, смертью старшего брата. Поэтому не удивительно, что, став царем, он испытывал инстинктивное отвращение к казням и кровопролитию. Флетчер свидетельствует, что царь Федор начинал свой день с неизменной молитвы: «Господи..., сохрани меня, грешного, от злого действия» [69].

С 1587 г. полновластным правителем стал Борис Годунов.
У А.С. Пушкина в «Борисе Годунове» князь Шуйский говорит князю Воротынскому о Борисе: «Вчерашний раб, татарин, зять Малюты, зять палача и сам в душе палач». Впрочем, род Годуновых, выходцев из Золотой Орды, еще при Калите был достаточно известен и знатен, уступая, конечно, княжескому роду Шуйских. Борис, действительно, был женат на дочери печально знаменитого Малюты Скуратова и значился в опричнине, позднее через свою сестру Ирину он породнился с самим Грозным.

Но не столько опричная и родственная близость к Ивану IV привела Бориса к власти при слабоумном и слабовольном Федоре. Первенствующего положения он достиг, прежде всего, благодаря своему уму и государственным способностям. Он был несравненно умнее и дальновиднее всех тех, кто до него пытался утвердиться у кормила власти. Он лучше и глубже, чем кто-либо, улавливал самую суть политических событий, понимал, что не только царь Федор, но и вся страна устала от опричного террора, что не может быть возврата ни к опричной, ни к доопричной старине, а надо идти вперед, прокладывая новые пути. И он решил продолжать политику усиления дворянства, отказаться от свирепых методов, взять курс на сплочение сил господствующего класса («Европеизация» политики!?).

Получив в свои руки огромную власть, Борис поначалу пользовался ею умно и осмотрительно, устранял поочередно своих противников, которые в случае победы не пощадили бы ни его самого, ни его родственников и сторонников, Борис старался избегать кровопролития, столь обычного для политической борьбы во времена Грозного. Если он кого и отправлял на плаху, то разве что простолюдинов – «торговых мужиков», заговорщиков же из князей и бояр ждала лишь опала, ссылка, конфискация имущества.

К концу 80-х годов Борис Годунов приобрел и важные внешние атрибуты власти, пышный титул «правителя, конюшего, боярина и дворового воеводы и содержателя великих государств, царства Казанского и Астраханского», получил право от своего имени сноситься с иностранными державами. Его доходы достигали огромных размеров, он и его родственники могли выставить на свои средства целое войско.

Бельский был выслан из Москвы, «премудрый грамматик» Дионисий оказался в монастыре, Шуйские – в ссылке. Только в Угличе теплился еще огонек оппозиции – там жили маленький царевич Дмитрий и его беспокойная родня. Странные слухи ходили про этого царственного отпрыска. Упорно говорили, что он весь выдался в отца: с удовольствием смотрит, как режут животных, зимой делает снежные фигуры и рубит им головы саблей, приговаривая: это такой-то боярин, это такой-то, а это сам Борис Годунов. Ни для кого не было секретом, кому на пользу такие разговоры.

Флетчер в записках, появившихся в Лондоне в 1591 г. еще до смерти царевича, сообщая о неудачной попытке отравить Дмитрия, прямо писал, что «жизнь его находится в опасности от покушений тех, которые простирают свои виды на обладание престолом в случае бездетной смерти царя», недвусмысленно намекая на Бориса Годунова и его советников ­[69, c. 219–222].

Царевича Дмитрия не стало при загадочных обстоятельствах в полдень 15 мая 1591 г. Мать царевича, Мария Нагая, увидела его уже лежащим на земле с перерезанным горлом. Она набросилась на царевичеву мамку Волохову, крича, что царевича зарезал ее сын и сын дьяка Битяговского, приставленного к Нагим Борисом. На крик прибежали братья царицы. Кто-то ударил в набат, созывая народ. Внезапная смерть царевича и агитация Нагих, жаждавших мести, послужили поводом к настоящему восстанию.

Причастность Бориса Годунова к убийству царевича Дмитрия вероятна. Расчетливый правитель опасался даже Марии Владимировны, дочери Владимира Андреевича Старицкого, не говоря уже о царевиче Дмитрии, вокруг которого, как вокруг знамени, в любой момент могли собраться недовольные политикой Годунова.

Удаление царевича и Нагих из Москвы в мае 1584 г. накануне коронации Федора, строгий надзор за ними в Угличе, организованный Борисом Годуновым, мрачные предсказания Флетчера о готовившейся Дмитрию участи – все это говорит о том, что Борис опасался использования младшего сына Грозного Бельским и Нагими в своих честолюбивых целях. Умерщвление же Дмитрия в момент, когда основные политические противники Годунова были разгромлены, как показали последующе события, сыграло немаловажную роль при продвижении всемогущего правителя к царскому трону [69, c. 221–222].

Однако дискуссии о причинах и «заинтересованных лицах «убиения» царевича Дмитрия продолжаются и в настоящее время, по этому поводу высказываются различные, порой диаметрально противоположные точки зрения.

В «Кратком российском летописце» 1759 г. издания М.В. Ломоносова Годунов представлен убийцей и узурпатором, захватившим трон вопреки воле умиравшего царя Федора (на самом деле царь Федор, не желая обижать никого из родовитых претендентов на престол, не назвал «правопреемника» своей власти, «положась на волю божию»). «Царевича Дмитрия Ивановича велел убить злодейским образом на Угличе и тем пресек мужеское царское поколение... Дарами, ласкательствами, обещаниями и угрозами привел к тому бояр и народ, что его на царство выбрали и посадили мимо Федора Никитича (Романова)... По сем царь Борис стал нарочно принимать клеветников и доносителей на бояр, а особливо на Романовых».

Сей «труд» Ломоносова настолько понравился Романовым, что был принят как официальный учебник по истории России, и с тех пор изображать Бориса Годунова в черных красках стало в империи традицией.

Единственное, что удалось спустя 60 лет сказать Н.М. Карамзину в его «Истории государства Российского» о Годунове положительное, так это то, что тот за 20 лет фактического правления государством показал себя не таким уж и плохим государственным деятелем. Но в оценке «угличской драмы» Карамзину пришлось следовать официальной точке зрения да еще и «приписать» задним числом участие в ней соперников Романовых в борьбе за «шапку Мономаха» из рода Шуйских, представитель которых в 1606 году обошел-таки Романовых и сел на престол: князь Василий Иванович Шуйский 19 мая, через 4 дня после трагедии в Угличе начал свои допросы: «Памятник его бессовестной лживости, сохраненный временем как бы в оправдание бедствий, которые через несколько лет пали на главу уже венценосную сего слабого, если не безбожного человекоугодника!»

В «должном направлении» были исправлены цензорами и трагедии А.К. Толстого «Царь Федор Иоаннович» и «Царь Борис», напечатанные в 1868 и 1869 годах. Уязвленный Толстой словами Годунова все-таки высказался об «официальной версии» так: «Забытую ту ложь из пыли кто-то выкопал, чтоб ею ко мне любовь Руси подорвать?» «Романовы? Которых я щадил? Они молву ту распускают? Нет-нет, этого терпеть нельзя!» Благодаря «эзопову языку» трагедии Толстого, читающая публика узнала, что замалчивание «естественной причины» смерти Дмитрия Ивановича было выгодно трем родам бояр, стремившихся поклепом на Годунова скинуть того «с царства»: Нагим, Шуйским и Романовым.

В самом деле, Годунову не было никакого резона убивать малолетнего царевича. Во-первых, царь Федор запретил поминать царевича во время церковных служб, так как признал его незаконнорожденным от седьмого брака, в то время как по церковным канонам дозволялось вступать в брак не более трех раз. Во-вторых, сестра Бориса, царица Ирина, ждала ребенка, и Федор Иоаннович рассчитывал на появление «законного наследника» (впоследствии родилась девочка, вскоре умершая). В-третьих, внешнеполитическая ситуация тогда была слишком напряженной, чтобы заниматься «внутренними разборками»: над страной нависла угроза совместного вторжения шведских войск (18 тысяч человек короля Юхана III) и крымских татар (до 100 тысяч всадников хана Казы-Гирея). В-четвертых, власти, учитывая слабость «защиты с юга», ввели в столице осадное положение, в том числе и для борьбы с внутренними врагами: за две недели до смерти царевича на улицах Москвы были размещены усиленные военные отряды, осуществлявшие и полицейские функции на случай народных волнений. Достаточно было малейшего возмущения толпы, чтобы события приняли нежелательный для Годунова характер. Поэтому гибель Дмитрия в результате несчастного случая явилась для Бориса неожиданной и даже опасной.

Как сообщил Годунову Шуйский, «Димитрий, в среду мая 12, занемог падучей болезнию (эпилепсией); в пятницу ему стало лучше: он ходил с вдовствующей после смерти Ивана Грозного царицей Марией Нагой к обедне и гулял во дворе; в субботу, также после обедни, вышел погулять на двор с мамкою, кормилицею, постельницею и с молодыми жильцами (детьми); начал с ними играть ножом в «тычку» (в «ножички оземь») и в новом припадке черного недуга проткнул себе горло ножом» (другое свидетельство игравших с царевичем детей – «сам себя ножом поколол в горло», «набросился на нож»), долго бился оземь и скончался» [69].

Факты свидетельствуют, что буйство маленького эпилептика внушило такой ужас его нянькам, что они не сразу подхватили его на руки, когда припадок случился в отсутствие царицы во дворе. Ребенка «бросило оземь» и «било его долго». Мальчик корчился на земле, а возле него кружились няньки и мамки. Когда кормилица подняла его с земли, было слишком поздно – очевидно, были задеты сонная артерия и яремная вена, и смертельный исход был неизбежен.

По воспоминаниям очевидцев, прибежавшая мать царевича, увидев мертвого сына, стала поленом по голове бить «мамку» Василису Волохову, не уберегшую сына. Однако, испугавшись наказания и молвы «за недосмотр», Мария Нагая и ее братья-опекуны обвинили в случившемся представителей царской администрации в Угличе и спровоцировали погромы их домов и убийства, причем на трупы убитых положили окровавленные «ногайские» ножи. В день кровавого самосуда погибло 15 человек, а толпа, совершив расправу, разграбив дома, «питье из погреба в бочках выпив, бочки колола».

К вечеру на четвертый день в Углич прибыли правительственные войска во главе с В.И. Шуйским. Похмелье прошло, и Нагие поняли, что им придется отвечать за убийства лиц, представлявших в Угличе «особу царя».

На основании патриаршего приговора приказали схватить Нагих и угличан, «которые в деле объявились», и доставить их в Москву. В середине июля 1591 года русские послы заявили за рубежом, что в московских пожарах повинны «мужики воры и Нагих Офонасея з братью люди», а в 1592 году Посольский приказ дал знать, что виновным вынесен приговор: «Хто вор своровал, тех и казнили» [69].

Различные версии, гипотезы и трактовки данного события не позволяют в настоящее время с достоверностью реконструировать данное историческое событие.

Весной 1601 г. в России, пишет Карамзин, в период царствования Бориса Годунова, разразился невероятный голод: «...небо омрачилось густою тьмою, и дощи лили в течение десяти недель непрестанно, так что жители сельские пришли в ужас: не могли ничем заниматься, ни косить, ни жать; а 15 августа жестокий мороз повредил как зеленому хлебу, так и всем плодам незрелым... Земледельцы, к несчастью, засеяли поля новым, гнилым, тощим зерном и не видали всходов, ни осенью, ни весной; все истлело и смешалось с землею. В Москве люди... лежа на улицах, подобно скоту, щипали траву и питались ею; у мертвых находили во рту сено. Мясо лошадиное казалось лакомством: ели собак, кошек, всякую нечистоту, люди сделались хуже зверей: оставляли свои семейства и жен, чтобы не делиться с ними куском последним. Не только грабили, убивали за ломоть хлеба, но и пожирали друг друга... Мясо человеческое продавалось как начинка в пирогах на рынках! Матери глодали трупы своих младенцев!.. Злодеев казнили, жгли, кидали в воду; но преступления не уменьшались... В одной Москве умерло тогда 500 000 человек, в селах и в других областях еще несравненно более...» [57, Кн. III, с. 65–67].

После смерти Б. Годунова наступило «смутное время», конец которому положили не представители той или иной ветви правящей элиты, а народ, «продублировавший» функции своих правителей.

Какие же процессы проходили в данный исторический период в Западной Европе, как формировалась ее ментальность, государственность? Жестокие, подозрительные, властные Иван III, Василий III, Иван Грозный, но и «вселенский паук» Людовик ХIV ничуть не добрее – весь­ма щедр на казни, пытки; Генрих VIII Английский многими тираническими действиями и намерениями напоминает Ивана Грозного (принявшего титул царя как раз в год смерти английского «коллеги»); да и число жен у двух тиранов почти совпадает – шесть у Генриха, семь у Ивана... Грозный, заметим, по крайней мере своих цариц не казнил, иногда отсылал в монастырь; Генрих же сделал плаху элементом семейной жизни, «воспитания» своих жен через «отсечение главы».

У восточно- и западноевропейских правителей можно найти и ряд других сходных черт: западные короли, набирая силу, вынуждены опираться на сословно-представительные учреждения, ограничивающие абсолютных властителей, но одновременно – поддерживающие, финансирующие. В России ХVI и ХVII веков – время земских соборов, где так же, как и в парламенте, генеральных штатах и кортесах, со­бираются представители сословий (изредка даже государственные кресть­яне) и решают разные государственные дела. Английский дипломат Горсей в 1584 году извещал свое правительство о действиях «русского парламента». Похоже, очень похоже. И совсем не похоже.

Главное и основное отличие: на Западе куда сильнее, чем на Востоке, – города, промышленность, торговля, буржуазия; а где буржуазность, товарность – там крепнут свободы, местные и городские, еще сравнительно небольшие, однако родственные тем, что прежде и на Руси были, но сгорели в пожарах нашествий ХIII–ХIV веков [46, c. 123].

Многовековое татаро-монгольское иго в сочетании с непрекращающимися экспансионистскими действиями против Руси со стороны... спа­саемого ею же от опустошения восточными ордами Запада, привели к тому, что в ситуации «между молотом и наковальнею» Востока и Запада у значительной части славянства сформировался особый менталитет, особая система взаимоотношений. Главная цель этой системы – палладизм (жертвенность), т.е. установка личности на действия не ради себя, а ради других, вплоть до принесения в жертву обществу своих интересов, и даже самой жизни. При этом, безусловно, превалировали интересы групповые над личными, а государственные – над групповыми. Слово «интерес» здесь существенно дезориентирует, поскольку в классическом варианте такой психологии личность о своих интересах просто и не подозревает, ибо отождествляет себя с государством. Что касается интереса государственного, то им автоматически является то, что в облатке государственной воли навязывается сверху.

Существует и непримитивный вариант подобной жертвенной психологии, когда личность, осознавая свои интересы, бескорыстно, из любви к себе подобным, действительно отказывается от них в пользу других. Однако идеологическая система в большинстве случаев создает такую форму психологии, в которой личный интерес постоянно подавля­ется как соответствующими нравственно-моральными ограничениями, так и боязнью общественного осуждения, а во многих случаях и просто законодательством [70, c. 141–142].

После распада Киевской Руси на отдельные полусамостоятельные княжества, одни из них (под воздействием экспансии как с Востока, так и с Запада) испытывали геополитическое воздействие Золотой Орды, другие же – европейских государственных институтов и традиций. Но ведь существовали прежде, за века до Ивана Грозного, и русские города с европейскими чертами, и свободы, и крестьяне, которые должны были платить, но которых нельзя было продать. Характерно, что Украина, даже будучи расчлененной соседними державами, являлась в славянском мире представителем и носителем западной ментальности. Наиболее яркими выразителями демократизма, стремления к свободе было украинское казачество.

Грозная опасность татарских набегов, постоянные приграничные столкновения наложили на всю жизнь «украин» суровый военный отпечаток. На огромных пространствах тянулась засечная черта – система городов-крепостей, валов, лесных засек, выдвинутых вперед сторожевых станиц, надежно перекрывавших татарские сакмы – пути, по которым пробирались на север непрошеные гости из степей. О стены этих крепостей и о мужество их гарнизонов разбивались в прах смерчи татарских набегов. А дальше на юг простирались дикие, бескрайные степи, где жили в казаках самые что ни на есть бесшабашные удальцы, способные на бессмертный подвиг. Непреложный обычай охранял их волю. На «поле» можно охотиться, бортничать и ловить рыбу. Но горе тому, кто захотел бы добыть соху и провести хотя бы одну борозду. «Вольные казаки» усвоили хорошо: там, где заводится пашня, появляются и ее неизменные спутники – барщина, кабала, крепостной гнет.

Многие понимают под казачьей низовой вольницей холостую, праздную и беспечную жизнь, где было «все дозволено» вплоть до бесшабашного пьянства и необузданных поступков. Глубокое заблуждение! Несмотря на отсутствие в запорожском войске писаных законов, там царили железная дисциплина и твердый порядок.

Привязанность к вере отцов и дедов, суровый образ жизни, демократизм дали повод некоторым историкам сравнивать запорожскую общину со спартанской республикой.

Атаманы по образу жизни мало чем отличались от прочих казаков, но во время походов их слово было законом. За ослушание грозило серьезное наказание вплоть до смерти.

Каждый отправлявшийся в поход торжественно клялся перед иконой Божьей Матери, что ничего не присвоит, что все будет передано в общий котел. И горе тому, кто нарушал эту клятву. На три дня клятвопреступника привязывали к столбу, и свои же собратья-казаки нередко забивали его киями до смерти.

Своевременно не оплатившие долгов приковывались к пушке и находились в таком положении до уплаты долгов или помилования заимодавцем.

Прелюбодеи наказывались наравне с ворами.

Самая жестокая смерть ожидала казака-убийцу: его заживо хоронили в одной яме с убитым.

Тюрем на Запорожье не было, так как лишение свободы было противно духу казаков. Только в отдельных случаях, когда опасались, что преступник попытается укрыться от суда, его приковывали к пушке и оставляли без охраны.

Преступника, который раньше пользовался всеобщим уважением, по требованию казаков могли освободить от наказания или заменить более легким.

Приговоренного к смерти могла спасти девушка, выразившая желание выйти за него замуж, но подобное могло случиться только на базаре или в «куренях».

Российский историк, философ и писатель Н.И. Ульянов отмечает в своей книге по истории Украины: «На запорожское казачество с давних пор установилось два прямо противоположных взгляда. Одни усматривают в нем явление дворянско-аристократическое – «лыцарское». Другие считают, что казачество воплощало чаяния плебейских масс и было живым носителем идеи народовластия с его началами всеобщего равенства, выборности должностей и абсолютной свободы [71, c. 2–4]. Он подчеркивает далее: «Несостоятельность первой точки зрения вряд ли нуждается в доказательстве. Она попросту выдумана и никакими источниками не подтверждается. Мы не знаем ни одного проверенного документа, свидетельствовавшего о раннем запорожском казачестве как о самобытной военной организации малороссийской шляхты. Простая логика отрицает эту версию. Будь казаки шляхтичами с незапамятных времен, зачем бы им было в ХVII и ХVIII веках добиваться шляхетского звания?» [71, с. 4–5].

Н.И. Ульянов декларирует, что еще труднее сравнивать Запорожскую Сечь с рыцарским орденом. Ордена были порождением общественно-политической и религиозной жизни Европы, тогда как казачество рекрутирова­лось из элементов, вытесненных организованным обществом государств европейского востока. Всякая попытка приписать им миссию защитников православия против ислама и католичества разбивается об исторические факты. Оба Хмельницких, отец и сын, а после них Петр Дорошенко, признавали себя подданными султана турецкого – главы ислама. С крымскими же татарами, этими «врагами креста Христова», казаки не столько вое­вали, сколько сотрудничали и вкупе ходили на польские и на московские украйны. Сравнивать сечевую старшину с капитулом, а кошевого атамана с магистром ордена – отмечает Ульянов – величайшая пародия на европейское средневековье. Да и по внешнему виду казак походил на рыцаря столько же, сколько питомец любой восточной орды. Тут имеются в виду не столько баранья шапка, оселедец и широкие шаровары, сколько всякое отсутствие шаровар. Французский военный эксперт Дальрак, сопровождавший Яна Собесского в знаменитом походе под Вену, упоминает о «дикой милиции» казацкой, поразившей его своим невзрачным видом. Далее Н.И. Ульянов пишет: «Что касается легенды демок­ратической, то она – плод усилий русско-украинских поэтов, публицистов, историков ХIХ века, таких, как Рылеев, Герцен, Чернышевский, Шев­ченко, Костомаров, Антонович, Драгоманов, Мордовцев. Воспитанные на западноевропейских демократических идеалах, они хотели видеть в казачестве простой народ, ушедший на «низ» от панской неволи и унесший туда свои вековечные начала и традиции. Эта точка зрения живет до сих пор. Костомаров казацкое устройство противопоставлял аристократическому строю Польши и самодержавному укладу Москвы [71].

Далее Н.И. Ульянов декларирует следующее: «Приблизительно так же смотрел на Запорожскую Сечь М.П. Драгоманов. В казачьем быту он видел общинное начало и даже склонен был называть Сечь «коммуной». Драгоманов полагал, что Запорожье «самый строй таборами заимствовало от чешских таборитов, которым ходили помогать наши волынцы и подоляне XV века». Одной из прямых задач участников украинофильского движения, отмечает Н.И. Ульянов, Драгоманов считал обязанность «отыскивать в разных местах и классах населения Украины воспоминания о прежней свободе и равноправности». Он включил это в качестве особого пункта в «Опыт украинской политико-социальной программы», выпущенной им в 1884 году в Женеве. Программа требует от поборников украинской идеи всемерно их пропагандировать и подводить их к теперешним понятиям о свободе и равенстве у образованных народов» [71, c. 4–6].

После всех этих сентенций Н.И. Ульянов делает следующий вывод: «Равенство и выборность должностей в общине, живущей грабежом и разбоем, никого не восхищает. Не считаем мы также достаточным для демократического строя одного только участия народа в решении общих дел и выборности должностей. Ни древняя, античная, ни новейшая демократия не мыслили этих начал вне строгой государственной организации и твердой власти. Господства толпы никто сейчас с понятием народовластия не сближает. А запорожским казакам именно государственного начала и недоставало. Они воспитаны были в духе отрицания государства. Казаки не только гетманский престиж ни во что не ставили, но и самих гетманов убивали с легким сердцем и были в любую минуту готовы к «разносу» гетманских пожитков. Кошевых атаманов и старшину поднимали на щит или свергали по капризу, либо под пьяную руку, не предъявляя даже обвинений. На необычайное засилье самовольной толпы жалуются все гетманы. Казачество, по словам Мазепы, «никогда никакой власти и начальства над собой иметь не хочет». «Казачья демократия» была на самом деле охлократией». Вывод же Н.И. Ульянова заключается в следующем: «Объяснение природы казачества надо искать в «диком поле» среди тюрко-монгольских орд. Запорожское казачество давно поставлено в прямую генетическую связь с хищными печенегами, половцами и татарами, бушевавшими в южных степях на протяжении чуть ли не всей русской истории. Осевшие в Приднепровье и известные чаще всего под именем черных клобуков, они со временем христианизировались, русифицировались и положили начало, по мнению Костомарова, южнорусскому казачеству. Истинной школой днепровской вольницы стала татарская степь, давшая ей все – от воинских приемов, лексикона, внешнего вида (усы, чуб, шаровары) до обычаев, нравов и всего стиля поведения, – декларирует Н.И. Ульянов. – Если татары своих единоверцев и единоплеменников не брали и не продавали в рабство, то для запорожских «лыцарей» подобных тонкостей не существовало».

Свои измышления он завершает следующим пассажем: «Школа Запорожья была не рыцарская и не трудовая крестьянская. Правда, много крепостных мужиков бежало туда, и много было поборников идеи освобождения селянства от крепостного права. Но привнесенные извне, эти идеи замирали в Запорожье» [71, c. 4–6].

Имперское высокомерие, нигилизм по отношению к историческим фактам, желание нивелировать историю славянства – причина подобного извращения реальных событий. Осквернить исторические традиции, подорвать основы ментальности того или иного народа, лишить памяти о прошлом – верный способ его ассимиляции.

Между тем уровень развития культуры, науки на Украине в данный исторический период не только не уступал российскому, но в некоторых аспектах даже превосходил его.

Город Острог. У последнего не было всемирной славы, но в Восточной Европе он был хорошо известен как центр культуры и просвещения. Об этом можно судить по тому факту, что знаменитый первопечатник Иван Федоров после ухода из Москвы жил именно в Остроге. Жил совсем недолго, но если собрать все книги, которые он издал, ровно половина из них приходится на острожский период. Он из тех городков, которые вышли на арену истории из большой народной беды, после того как татарская орда смела все центры цивилизации Киевской Руси. Ему же повезло – находился он среди болот и дрему­чих лесов древней Волынской земли и добраться туда было по тем временам не так-то просто. Уже в ХII столетии вокруг него возникли серьезные фортификационные сооружения. Причем настолько серьезные, что ни одна татарская рать не в состоянии была их одолеть.

Дата добавления: 2015-10-28