От Цинь Ши Хуанди и Чингисхана – к Ивану Грозному 5 страница

Чума нетерпимости, жестокости, мракобесия охватила практически всю западную Европу – «благими намерениями вымощена дорога в ад»? Инквизиция потребовала от испанского императора Карла V, чтобы он отрубил шесть тысяч голов или сжег столько же тел, дабы искоренить в Нидерландах Лютерову ересь. Его святейшее величество нашел, что этого еще мало. Вскоре на шестах замаячили головы, отрубленные у еретиков, на девушек накидывали мешки и бросали в реку, голых муж­­чин, растянутых на колесе, били железными палками, женщин зарывали в землю и плясали на них, чтобы раздавить им грудь. Целые семьи – мужья и жены, дочери и сыновья – с пением псалмов всходили на костер. Палачи зажигали костер пушечным порохом и на костре погибало до тридцати лютеран сразу [64, с. 54].

Итогом же кровавых потрясений в Европе явился Нантский эдикт – закон о веротерпимости, принятый в 1598 г. Через кровь, страдание, пожарища и разрушения европейцы пришли к заключению – необходимо учиться жить друг с другом в согласии независимо от той или иной религии, взглядов, убеждений. Сомнение в незыблемости западных государственных институтов, обострение противостояния классов и сословий привело к тому, что в пожарищах и войнах, пожирая своих творцов, родилась новая, обновленная Европа.

На исполинской картине Реформации Эразм стоит на втором плане. Другие, одержимые гением и верой, наполняют свою судьбу, историю Европы драматизмом: Гус погибает в бушующем пламени, Савонарола – на раскаленном колу во Флоренции, Сервет ввергнут в огонь фанатиком Кальвином. Для каждого бьет его трагический час: Томас Мюнцер истерзан раскаленными клещами, Джон Кнохс пригвожден к галере, Лютер, изо всех сил упирающийся ногами в немецкую землю, обрушивает на империю свое громовое: «Не могу иначе!» Томас Мор и Джон Фишер обезглавлены на плахе, Цвингли пронзен бердышем на равнине Каппеля – все это незабываемые личности, преисполненные воинствующей веры, экстатические в своих муках, великие в своем жребии, за ними вдали горит, однако, роковое пламя религиозных заблуждений, опустошенные Крестьянской войной замки, разоренные Тридцатилетней войной, Столетней войной города, разграбленные усадьбы, эти апокалипсические ландшафты вопиют к небесам о земном безрассудстве [63].

«Но среди всего этого европейского столпотворения, несколько позади великих капитанов церковной войны» и явно в стороне от них, виднеется благородное, подернутое легкой печалью лицо Эразма. Он не истерзан пыткой, его рука не вооружена мечом, пылкие страсти не искажают его черты. Но кроткий, отливающий синевой взор, навсегда запе­чатленный Гольбейном, сквозь сумятицу всеобщих страстей обращен в наше время, не менее мятущееся. Холодная разочарованность омрачает его чело – ему известна эта вечная глупость мира! – но легкая, едва уловимая улыбка надежды играет на его устах [63].

Судьба фанатизма в том, что он обращается против самого себя. Разум, вечный и спокойно терпеливый, может ждать и не отступаться: неистовый Мюнцер, первый теоретик и вождь «партии обездоленных»– никакие пытки не могли вырвать у него ни раскаянья, ни мольбы, ни имен соратников по борьбе. В исступленной своей непримиримости, в ненависти, жгучей, как каленое железо палачей, черпал он силы до самого смертного часа. Как хотелось мучителям сломить его «дьявольскую сверхзакоренелость» (М. Лютер), выставить на публичное позорище перед народом: смотрите! Вот ваш заступник – смиренный, сломленный, отрекшийся от бесовских заблуждений! [63]

Не вышло. Не могло выйти. Мюнцера убили подло, тайком, судорожно выколов ему, уже мертвому, глаза, до последнего мига пылавшие презрением к палачам... Но и этого было мало: требовалось вытравить мятежный «мюнцеров дух». Задним числом были сфабрикованы подложные «Признания Томаса Мюнцера» и даже его «Отречение». Типографские станки неустанно множили ложь, но правда восторжествовала [49, c. 148].

Что же было присуще нарождавшемуся буржуазному классу Западной Европы? Неприятие трагизма мироощущения, пафоса страдания, эстетизации нищеты, рост уважения к земному человеку, который побеждает, принимает мир, каков он есть, пользуется радостями бытия и испытывает «упоение в бою», не впадая в экстаз отчаяния, воплощает ощущение полноты жизни, бьющей через край.

Славянский мир, тектонически расколотый как восточной, так и западной ментальностями на разнополюсные составляющие, развивался по имманентным законам двух противоположных систем. Отсюда – импульсивность его истории, кровавые «метания» правителей, непреходящие бедствия великого в своей трагичности народа.

В данный исторический период – в конце XV – начале XVI веков под властью Москвы образовалась огромная империя, позже распространившаяся за Урал. Есть, очевидно, два способа управления такими территориями: первый – когда большую роль играет местное самоуправление, выбранное населением и отчасти контролируемое из центра; в самом деле, легко ли из Москвы (при отсутствии телефона и телеграфа) управлять окраинами без привлечения местных сил?

Один из создателей США, Томас Джефферсон, писал: «Наша страна слишком велика для того, чтобы всеми ее делами ведало одно правительство». Российские самодержцы «исходили» из противоположного посыла.

Таким образом, простым объяснением «российского деспотизма» была география: еще великий Монтескье учил, что самые тиранические режимы обычно утверждаются над большими пространствами; однако факты порою противоречивы: в огромной империи Карла V (1516–1555), над которой, как известно, никогда не заходило солнце (Испания, Германия, Нидерланды, Италия, Южная Америка и другие заморские владения), – в этом государстве все же сохранились разные политические институты, не позволявшие монарху слишком уж «разгуляться». Крупнейшим по европейским понятиям королевством была Речь Посполитая (Польша, Литва, Белоруссия, Украина), но там была скорее не самодержавная монархия, а дворянская анархия. Второй способ – централизаторский; сверху донизу – всеведущая административная власть, подавляющая всяческое самоуправление.

Запад, как легко догадаться, пошел первым путем: короли плюс парламенты, городские и провинциальные общины, суды и т.п. На Руси дело решалось в основном при Иване Грозном и после него. Довольно долго, в течение всего ХVII века, города, окраины еще норовили выбирать воевод, сами пытались ведать своими делами, однако все это беспощадно пресекалось и подавлялось [46].

При этом России невозможно было совсем абстрагироваться от Англии, Франции и прочих стран, ибо с ними торговали, происходил интенсивный культурный обмен. Вскоре дало себя знать опаснейшее российское отставание. Разумеется, страна шла своим историческим, духовным путем, имела и хранила высокие духовные ценности, рождала собственных гениев – Андрея Рублева, Аввакума, но необходимо отметить, что современниками Ивана III были Леонардо да Винчи и Колумб; что Микеланджело умер, а Шекспир родился в том году, когда Иван Грозный демонстративно покинул Москву и собирался ввести опричину; характерно, что годы правления Лжедмитрия по западной хронологии – это выход первого тома «Дон Кихота», рождение Рембрандта. Великие имена, но не забудем, конечно, о западных фрегатах, первых кругосветных путешествиях, галилеевском телескопе, ньютоновских законах; об университетах, которые к концу XV века существовали уже в Болонье, Париже, Монпелье, Оксфорде, Кембридже, а также в Саламанке (Испания), Коимбре (Португалия), Праге, Кракове, Вене, Гейдельберге, Упсале, Копенгагене [46].

В Европе – университеты, а в Московии – собачьи головы как символ опричников Ивана Грозного (чтобы «вытравить» крамолу!), на За­­­­­паде – блеск раскрепощавшейся мысли, фейерверк индивидуальности, личности, порой парадоксальной. Томас Мор (1478–1535) – один из первых социалистов-утопистов и при этом – «красный» лорд-канцлер (какая многозначительная ирония истории: первый социалист – глава могущественного феодального государства!) был решительным противником народных восстаний и всяческого «смутьянства». Из тех же побуждений он выступил против реформации английской церкви (и за это поплатился головой). Не за «Утопию» его казнили: она казалась тогда всего лишь за­бавной сказкой.

Упаси, боже, от бунтов! Но как быть, если имущие сами толкают массу трудящихся на отчаянные акты безумства? Может быть, спасение в «идеальном», высоконравственном правителе, который разгонит дармоедов и облагодетельствует нацию? Многие гуманисты, начиная с Данте, уповали на просвещенную монархию. Но Мор идет дальше. Выход найден! Корень зла – в частной собственности, и потому ее надо уничтожить полностью! До Мора можно говорить об элементах, оттенках и проблесках коммунистического идеала в произведениях тех или иных мыслителей или художников. После «Утопии» мы говорим
о с и с т е м е социально-утопических взглядов.

Мору глубоко чужды эгоизм и анархизм; ему никак не подходит девиз телемитов: «Делай, что хочешь». Утопическое общество организовано рационально, с учетом требований разума, природы человека, с ясным пониманием необходимости упорядочения общественной жизни, производ­ства, распределения и потребления в государственном масштабе [49, c. 150–160].

Не может не вызывать у нас восторга полное блестящей иронии описание презрительного отношения жителей Утопии к золоту и драгоценным «безделушкам». Эстетические вкусы граждан Утопии, так же, как и нравственные нормы, основоположник утопизма логически выводит из материальных, политических и духовных условий жизни по-социалистически. Презрение к злату воспитывается пониманием истинных ценностей бытия, ощущением радости коллективного труда.

Т. Мор подчеркивал в «Утопии»: «Утопийцы едят и пьют в скудельных сосудах из глины и стекла, правда, всегда изящных, но все же дешевых, а из золота и серебра повсюду, не только в общественных дворцах, но и в частных жилищах, они делают ночные горшки и всю подобную посуду для самых грязных надобностей. Сверх того, из тех же металлов они вырабатывают цепи и массивные кандалы, которыми сковывают рабов. Наконец, у всех опозоривших себя каким-либо преступлением в ушах висят золотые кольца, золото обвивает пальцы, шею опоясывает золотая цепь, и, наконец, голова окружена золотым обручем. Таким образом, утопийцы всячески заботятся о том, чтобы золото и серебро были у них в позоре. В итоге, другие народы дают на растерзание эти металлы с не меньшей болью, чем свою утробу, а среди утопийцев, если бы обстоятельства потребовали удаления всех этих зараз, никто, по-видимому, не почувствовал бы от этого для себя ни малейшего лишения. Характерно, что именно у его островитян-коммунистов за четыреста лет (!) до Октябрьской революции впервые сплелись в государственном гербе символы освобожденного труда, изобилия и счастья: серп, молот и хлебные колосья. Однако не все отличалось гармонией в его утопии – но следом влачится неумолимый призрак «синих тапочек» и круговой чашки риса. В устах Мора призрак этот обретает вызывающе привлекательные черты. Дескать, пусть всем будет чуточку хуже, чем совсем хорошо только единицам. От Платона, от аристократизма здесь не остается даже тени! ­[49, c. 160–170].

В то же время «уравниловка» у Мора ведет к идее «законченного совершенства», круговорота счастливой и беспечальной жизни, то есть к идее остановки прогресса. Так сказать, за ненадобностью его, ибо все и всем довольны, ибо все и всё имеют.

Мор опять-таки по неизбежности противоречив. «Утопия – наилучшее устройство государства» – это подчеркнуто в самом названии книги. Раз наилучшее, то чего же боле? [49, c. 150–175].

Через 400 с лишним лет славянский мир станет трагической экспериментальной лабораторией по «внедрению» европейских утопий и по «закону трансплантации» получит кроваво-противоположные предполагаемым результаты. Во многом это предопределялось традициями, ментальностью предшествующего развития славянского мира, теми параметрами бытия славянства, которые формировались комбинаторикой геополитических и исторических координат «этого перекрестка» Европы и Азии. «Имплантации» чужеродных идей, взглядов, образа жизни нигде не давали долгосрочных позитивных результатов, зачастую обрекали государства и этносы, растратившие свою жизненную энергию на созидание химер, на стагнацию, порой на гибель.

А. Тойнби акцентировал внимание на том факторе, что, «узурпируя византийское наследие, русские вместе со всем прочим восприняли и традиционное византийское отношение к Западу... Эти ортодоксальность и вера в предопределение, воспринятые русскими от Византии, на многие столетия предопределили ментальность Руси и то, что, оказавшись перед проблемой выбора: татаро-монголы или «псы-рыцари», осуществлявшие политику «Дранг нах Остен» в период восточных крестовых походов, «предались» татаро-монголам, а не «братьям-католикам» [52, c. 58–59].

Московские цари, по замечанию А. Тойнби, как и китайские императоры, считали себя представителями одной из наиболее развитых цивилизаций мира: «Московский наследник Римской империи унаследовал культурные достижения греческих предшественников Рима» [52].

Дата добавления: 2015-10-28