Комплекс Ирода» и феномен Иисуса 4 страница

Достаточно ли всего этого для того, чтобы создать правдоподобную гипотезу? Позволительно ли приписывать ненависти евреев к христианам жестокий каприз, подвергнувший самых безобиднейших людей чудовищнейшим пыткам? По весьма распространенному преданию IV века, смерть Павла и даже Петра, которая относилась к гонению христиан 64 г., имела своей причиной обращение в христианство одной из любовниц и фавориток Нерона. Другое предание приписывало эти казни интриге Симона Волхва. Но с таким сумасбродным субъектом, каким был Нерон, всякие предположения рискованны. Быть может, обстоятельство, что выбор для страшного избиения пал именно на христиан, объясняется лишь прихотью императора. Нерону не требовалось никакого пособника для того, чтобы задумать план, способный по своей чудовищности сбить с толку все обычные правила исторической индукции.

Сперва было арестовано некоторое число лиц, заподозренных в принадлежности к новой секте; они были скучены в тюрьме, которая уже сама по себе представляла пытку. Все они признали свое вероисповедание, а это могло считаться равносильным признанию в преступлении, так как самая их вера уже была преступлением. За этими первыми арестами последовало огромное количество других. Большая часть обвиняемых была, по-видимому, прозелитами, соблюдавшими заповеди и предписания Иерусалимской Церкви [34, c. 18].

Все были поражены многочисленностью приверженцев этих туманных учений; об этом говорили с некоторым ужасом. Все рассудительные люди находили, что обвинение в поджоге не доказано. «Истинное их преступление – это ненависть к роду человеческому», – говорили некоторые. Многие серьезные римляне, хотя были убеждены в том, что виновником пожара был Нерон, видели в этой облаве, им устроенной, хороший способ избавиться от этой «смертоносной чумы». Тацит был того же мнения, хотя и испытывал некоторую жалость. Что же касается Светония, то он относил к числу похвальных деяний Нерона казни, которым он подвергнул приверженцев «нового и зловредного суеверия» [34, c. 17–18].

Казни эти представляли собой нечто ужасное. Никогда не видано было такой утонченной жестокости. Почти все арестованные христиане были люди бедные и незнатные. Казнь, предназначаемая таким несчастным в случае обвинения их в оскорблении величества или в святотатстве, заключалась в том, что их отдавали на съедение диким зверям в цирке или сжигали живыми, причем этому предшествовало жестокое бичевание. Одной из самых отвратительных черт римских нравов было превращение казни в торжество, зрелища избиения – в общественные игры. Персии были знакомы в эпохи господства фанатизма и террора страшные истязания; она не раз вкусила в них нечто вроде мрачного наслаждения; но до римского владычества никогда еще не делали из этих ужасов общественного развлечения, предмета смеха и рукоплесканий. Цирки обратились в лобное место; суды поставляли действующих лиц для арены. Приговоренных к смерти со всех концов света направляли в Рим для пополнения цирка и увеселения народа.

«Камо грядеше» Сенкевича представляет гораздо более жестокую «бойню». Прибавьте к этому свирепую строгость правосудия, благодаря которой самые обыкновенные проступки карались смертью; прибавьте еще многочисленные судебные ошибки как результат недостатков уголовного судопроизводства, и тогда станет понятным полнейшее извращение идеи. На приговоренных к смерти смотрели скорее как на несчастливцев, нежели как на преступников: их считали невиновными [34, с. 18].

На этот раз к варварству мучений присоединили еще и осмеяние. Осужденных приберегали для празднества, которому, без сомнения, был сообщен характер искупительной жертвы. В Риме насчитывалось немного столь необычных дней. Во время утренних игр, посвященных травле диких зверей, римлянам представилось неслыханное зрелище. Осужденных вывели зашитыми в шкуры диких животных на арену, и здесь они были растерзаны собаками; других распинали на крестах, третьи, наконец, одетые в туники, пропитанные маслом или смолой, были привязаны к столбам, чтобы служить вместо факелов для освещения празднества ночью. Когда наступила ночь, эти живые факелы ­были за­жжены.

Для этого зрелища Нерон предоставил свои великолепные сады по ту сторону Тибра, занимавшие место нынешнего Борго, площади и церкви св. Петра. Здесь находился цирк, границу его составлял обелиск, привезенный из Гелиополиса (тот самый, который ныне стоит в центре площади св. Петра). Это место служило ареной для избиения при свете факелов. Нерон устроил себе здесь прогулку, во время которой, при свете факелов, были обезглавлены многие римские консуларии, сенаторы и дамы [34, с. 17].

В качестве факелов использовались человеческие тела, пропитанные воспламеняющимися веществами. Как казнь это сожжение заживо не было новинкой; это было обычным наказанием для поджигателей, но иллюминации из этого способа казни все-таки еще никогда не делали. При свете этих ужасных факелов Нерон, который ввел в моду вечерние скачки, показывался на арене, то смешиваясь с толпой зрителей в костюме жокея, то управляя колесницей и стараясь заслужить аплодисменты.

Однако при этом обнаруживались некоторые признаки сострадания. Даже люди, считавшие христиан виновными и признававшие их заслуживающими подобной казни, ужаснулись от подобных жестоких развлечений. Люди благоразумные хотели бы, чтобы совершалось лишь то, чего требует общественная польза, чтобы город был очищен от опасных людей, но не создавалось такого впечатления, будто преступники приносятся в жертву жестокосердию одного человека [34, c. 17–18].

Женщины и девушки подвергались страшной участи при этих ужасных зрелищах. Нет имени тем недостойным истязаниям, какие были над ними совершены для общего удовольствия. При Нероне вошло в обычай заставлять осужденных исполнять в цирке мифологические роли, сопряженные с неизбежной смертью их исполнителей. Подобные отвратительные представления, при которых с помощью искусных машин достигались удивительные эффекты, были в то время новинкой.

Несчастного выводили на арену в богатом костюме бога или героя, обреченного на смерть, и затем казнь его происходила в виде трагической сцены из мифов, воспетых поэтами или увековеченных скульпторами. Иногда это был Геркулес в неистовстве, сжигаемый на горе Эте, старающийся сорвать со своего тела пылающую смоляную тунику; изображался Орфей, низвергнутый с неба и преданный на съедение зверям; Пасифая, отданная в добычу быку, умервщление Аттиса; иногда ставились на сцене ужасные маскарады, в которых мужчины были одеты жрецами Сатурна, а женщины жрицами Цереры с повязками на лбу; наконец, в других случаях ставились целые драматические пьесы, в заключение которых герой действительно был предаваем смерти [34, с. 18–19].

О том, что деяния Нерона не являлись неким исключением из системы правления Римской империи, говорят деяния Калигулы: своих родных сестер – Агриппиниллу и Лесбию – не только растлил, но и заставил «работать» в публичном доме, где сам, ради потехи, был привратником. Своего же коня Инунтата (Быстроногого) он сделал гражданином Рима, затем сенатором и, наконец, занес в списки на пост консула. Инунтат получил собственный дом и слуг, у него была мраморная спальня, стояла кормушка из слоновой кости, золотое ведро для питья, на стенах висели картины известных художников. Подобная «любовь» к животному не мешала Калигуле стать соучастником в убийстве своего отца [33, c. 11–78].

О том, что эти два правителя не были исключением из «правил иродианы», свидетельствуют поступки Тиберия – преемника императора Августа: «Дня не проходило без казни, будь то праздник или заповедный день, даже в Новый год был казнен человек. Со многими вместе обвинялись и осуждались их дети и дети их детей. Родственникам казненных запрещалось их оплакивать. Никакому доносу не отказывали в доверии. Всякое преступление считалось уголовным, даже несколько невинных слов» [13]. Кого вызывали в суд, большинство из них закалывали себя дома, уверенные в осуждении, избегая травли и позора, многие принимали яд в самой курии, но и тех с перевязанными ранами, полуживых, еще трепещущих, волокли в темницу... Девственницу старинный обычай запрещал убивать удавкой – поэтому несовершеннолетних девочек перед казнью растлевал палач. Кто хотел умереть, тех силой заставляли жить. Смерть казалась Тиберию слишком легким наказанием: узнав, что один из обвиняемых по имени Карнул не дожил до казни, он воскликнул: «Карнул ускользнул от меня!» Когда он обходил застенки, кто-то стал умолять его ускорить казнь – он ответил: «Я тебя еще не простил!..» Он даже придумал новый способ пытки в числе других: с умыслом напоив людей допьяна чистым вином, им неожиданно перевязывались члены. И они изнемогали от режущей перевязки и от задержки мочи [33].

При этом он установил для себя, для организации своих потех новую должность – распорядителя наслаждений и назначил на нее римского всадника Тита Цезония Приска. На Капри, оказавшись в уединении, он дошел до того, что завел особые постельные комнаты – гнезда разврата. Собранные толпами отовсюду девки и мальчишки наперебой совокуплялись перед ним по трое, возбуждая этим зрелищем его угасающую похоть. Даже в лесах и рощах он повсюду устроил «Венерины местечки», где в гротах и между скал молодые люди обоего пола перед всеми изображали фавнов и нимф. Он завел мальчиков самого нежного возраста, которых называл своими рыбками и с которыми забавлялся в постели [33].

Дело, таким образом, не в императорах, а в системе власти. Случались среди цезарей люди с психическими нарушениями – тот же Калигула, но патология власти была не индивидуальной. В свое время Монтескье заметил: «Нет более абсолютной власти, чем та, которой располагает государь, ставший преемником республики, ибо он сосредоточивает в себе всю власть народа, не сумевшего ограничить самого себя». Итогом покорения мира, исполнения «римского мифа», как и через века большевистского, оказывается удовлетворение алчности немногих, народ превращается в разучившуюся работать, ожидающую «хлеба и зрелищ» толпу, которая без сожалений смотрит на гибель богатых и знатных, «находит свою безопасность в своей низости». Например, критика или непочтительный отзыв о личности правителя считалось как в Риме, так и в СССР, государственным преступлением, ибо император «представлял» римский народ – он был наделен традиционно почитаемой властью. Оскорблявший его, не проявлявший должного почтения к его статуе, не присягавший на верность, оскорблял величие римского народа. «Обвинения такого типа служили неиссякаемым источником доходов для доносчиков». Так преобразилась римская (позже большевистская) добродетель, сделавшись орудием императорской власти. Народ же безмолвствовал, потворствуя преступным страстям и наклонностям.

Если современники и укоряли Нерона, то никак не за преследование христиан. Тацит осудил его только за чрезмерную суровость, а Светоний, перечисляя заслуги императора, пишет: «Всенародные угощения заменены раздачей закусок, в харчевнях запрещено подавать вареную пищу,...а раньше там торговали любыми кушаньями, наказаны христиане, приверженцы нового и зловредного суеверия, запрещены забавы колесничных возниц...» Так между харчевнями и возницами стояли в сознании римлян «живые факелы Нерона» – сжигаемые заживо христиане, в коих видели секту, ожидающую близкого прихода царя, который подвергнет мукам все человечество, за исключением горстки избранных: «А кем будут эти избранные? Те, кто презирает все, что составляет радость и прелесть жизни: любовь, забавы, игры, науку и искусство, даже родную землю?»

Примирение с миром произойдет позже, появятся блестящие богословы, христиане передадут европейским народам античную философию и литературу. А пока их преследуют за «безбожье» – вера в «запредельного бога» была для античного человека равноценна самому настоящему «атеизму». Куда менее странным кажется нам преследование христиан за отказ от клятв в честь императора. В Риме в период возникновения христианства в числе официально узаконенных культов насчитывалось до миллиона богов и божков. Не возбранялось поклоняться никому, если сектанты не будут оспаривать божественной сущности императора и тем самым подвергать сомнению его полномочия.

Государственные ритуалы меняются, суть остается неизменной. Интерес нашего века к императорскому Риму не случаен, как не случайно и воодушевление республиканскими добродетелями двести лет назад. Верлену еще приходилось напрягать воображение, чтобы представить «империю в конце упадка», тогда как его переводчику на русский уже было понятно, чего требует от «актера» империя – «полной гибели и всерьез» [33].

Запад есть Запад, но Восток есть Восток, и поэтому значительный интерес представляют формы правления в Хазарии. В столице хазарского Каганата – городе Итиль, впрочем, как и во всей державе, жили мусульмане, иудеи, христиане, язычники разных направлений, пришельцы из разных стран, привлеченные из дальних стран обманчивым блеском богатства, которое текло в Хазарию. Люди жили рядом, но не вместе – каждый по своей вере и по своим обычаям. Отдельными были базары, бани, кладбища. Казалось бы, стены Итиля замкнули в свое кольцо несколько разных городов, и жители их понимали друг друга не лучше, чем пришельцы из далеких стран. Странный, непонятный, проникнутый взаимной неприязнью и недоверием город.

Что же объединяло в одно государство – хазарский Каганат – всех этих разноязыких, разноплеменных, внутренне разобщенных людей? Слепая вера во всемогущество Кагана, которому поклонялись как живому богу и называли просто «Каган», не прибавляя имени. Божественная сила Кагана будто бы оберегала Хазарию от всех бедствий. Каган жил в большом кирпичном дворце, построенном на острове и только управитель дворца (кендер-каган) и привратник (гаушиар) удостаивались чести лицезреть Кагана. Даже царь, предводитель войска и полноправный правитель Хазарии, допускался во дворец лишь изредка. Остальным людям запрещалось приближаться к красным дворцовым стенам.

Только трижды в год Каган нарушал свое загадочное уединение. На белом коне он проезжал по улицам и площадям столицы, а позади ровными рядами следовали гвардейцы – арсии в кольчугах и чеканных нагрудниках, железных шлемах, с кривыми мечами – все десять тысяч арсиев, составлявших наемное войско. Встречные падали ниц в дорожную пыль, будто ослепленные солнцем, закрывали глаза и не поднимали головы раньше, чем Каган проедет мимо.

Ужасной была участь тех, кто осмеливался нарушить обычай, оскорбить божественного Кагана своим взглядом. Арсии пронзали дерзких копьями и оставляли лежать у дороги. Никто не осмеливался унести и похоронить их. Выбеленные солнцем кости так и оставались на обочине, и люди осторожно обходили их, ужасаясь дерзновенности поступка. Как можно осмелиться взглянуть в лицо Кагана? Даже после своей смерти Каган оставался загадочным и недоступным. Никто не знал, где именно он похоронен.

Для мертвого Кагана строили большой дворец за городом. В каждой из двадцати комнат дворца рыли могилы. Самые близкие слуги Кагана вносили тело во дворец и плотно закрывали за собой двери. Спустя некоторое время следом за ними входили молчаливые арсии с широкими секирами в руках и выкидывали за порог, к ногам потрясенной толпы, отрубленные головы слуг Кагана. Тогда люди могли пройти чередой по комнатам дворца, но могилы были уже зарыты, и никто не догадывался, где похоронен Каган.

Сколько бы ни прошло лет, каждый путник обязан был склониться в поклоне перед погребальным дворцом Кагана, а всадники спешивались и шли, ведя на поводу коней, пока дворец не скрывался из виду. Если дела в Хазарии шли хорошо, люди прославляли Кагана, но если случалась засуха или поражение на войне, то знатные вельможи и чернь собирались толпами к дворцу царя и кричали: «Мы приписываем несчастье Кагану. Божественная сила Кагана ослабла, он бесполезен для нас! Убей Кагана или отдай нам, мы сами его убьем!» [35, c. 51]. И Кагана убивали, если царь по какой-нибудь причине не брал его под защиту... Вновь избранный Каган уединялся с царем и четырьмя самыми могущественными хазарскими беками в круглой комнате без окон, с единственной узкой дверью, которую сторожили арсии с обнаженными мечами. Никто, кроме немногих избранных, не знал, что там происходило. Происходило же следующее: царь накидывал на шею нового Кагана шелковую петлю и сдавливал до тех пор, пока тот не начинал задыхаться, теряя сознание. Тогда беки хором спрашивали Кагана: «Сколько лет ты желаешь царствовать?» Полузадушенный Каган называл то или иное число лет, и только после этого его усаживали на золотой трон с балдахином, воздавая высочайшие почести. Если Каган не умирал к назначенному сроку, его убивали, ссылаясь на его же божественную волю. Если же Каган называл непомерно большое число лет, его все равно убивали по достижению сорокалетнего возраста, ибо хазары считали, что с годами ум слабеет, рассудок мутнеет, божественная сила становится меньше, и Каган больше не может приносить пользу. Злой город был таким не только к своим соседям, подданным, но даже к своему земному божеству – Кагану. Сколь же была невелика дистанция от феерического поклонения Кагану как земному божеству до рабской удавки на его шее? Не суть ли это взаимоотношений между властителями, достигшими невероятных, поистине божественных высот власти с их неизбывной земной зависимостью и приземленностью? [35, с. 49–54].

«Водоразделом» западной и восточной ментальности являлся славянский мир. Перенесемся в эпоху Киевской Руси и обратимся к образу князя – рыцаря Святослава – своеобразного эталона языческой доблести, чести, славы, на примере которого в дореволюционный период истории России формировались целые поколения россиян. Что же представлял собой наш славный доблестный пращур – «зерцало» языческого мира?

В 971 году князь со своей дружиной оказался в окружении под стенами болгарского города Доростала: «...после того как пал смертью храбрый витязь Икмор, надежда на победу была утрачена, русы вышли в полночь при полной луне на берег Дуная. Сначала они собрали тела павших бойцов и сожгли их на кострах, а потом, свершая тризну, предали смерти множество пленников и пленниц..., они топили в водах Дуная грудных младенцев и петухов. Так совершались жертвоприношения «злым богам». Еще более страшные сцены происходили в Белобережье (остров Березань) после возвращения из Болгарии. Князь и его языческое окружение приписали русским христианам, сражавшимся в том же войске, вину за поражение, нанесенное их единоверцам, объяснив его гневом богов на христиан. Святослав замучил насмерть своего брата Улеба (Глеба), а его воины так же поступили со своими боевыми товарищами, страдавшими от ран и нуждавшимися во враче, а не в палаче. Особенно плохо пришлось священникам, которые были в русском войске для напутствия православных русов. Более того, он послал в Киев приказ сжечь церкви и обещал по возвращению «изгубить» всех русских христиан. Этим заявлением Святослав подписал себе приговор [36, c. 8–21].

Так действовал светозарный князь – рыцарь, светочь чести и доблести своего времени. Возникает вопрос: как же вели себя обычные люди той эпохи? Так, как «повелевали» языческие божества, предписывала жесточайшая мораль того времени: «В IX веке Перун стал жестоким, кровожадным и воинственным. Его западный аналог Святовит на острове Руге (Рюген) требовал себе в жертву датских и немецких пленников. Восточный Перун стал поступать так же. Даже больше: при нехватке пленных он «принимал» кровь своих, отобранных по жребию. Для южных славян, привыкших к митриистским мистериям и христианским обедням, эти нравы казались чудовищными, а северные князья и варяги теряли популярность в столице Киеве, где их богов называли бесами» [36, c. 8–21].

979 год. Место действия – Киевская Русь. Главный герой – юный Владимир, будущий креститель Киевской Руси, канонизированный впоследствии как святой, вошедший в анналы истории как выдающийся государственный деятель. Прослышав о красоте Рогнеды, дочери полоцкого князя Рогволода, он направляет в столицу княжества Полоцк сватов. Однако чуть ранее здесь побывали посланцы его старшего брата Ярополка, за которого прекрасная Рогнеда должна была вскоре выйти замуж. Полоцкая княжна ответила юному князю: «...ниже моего достоинства будет разувать сына рабыни». На Киевской Руси существовал обычай в свадебном обряде: невеста в знак покорности мужу снимала с него сапоги, разувала его (учитывая, что мать Владимира – Маклуша была ключницей княгини Ольги, хотя и произошла из знатного новгородского рода, став ключницей, автоматически становилась рабыней).

Напоминание князю Владимиру об этом эпизоде его рождения дорого обошлось полоцкой княжне. Владимир и его дружина, сломив упорное сопротивление защитников города, ворвались в Полоцк, дружина половецкая была уничтожена. На глазах отца и братьев Владимир совершил насилие над Рогнедой, громогласно назвав ее «дочерью раба», после чего ее отец и два брата были подняты на мечи (мужчин убивали ударом двух мечей: «под пазухи» и поднятием тела в воздух с посвящением его Богам, причем жрецы держали руки жертвы разведенными в стороны). Впоследствии Рогнеда стала первой и главной женой Владимира, простила ему не только горечь женского позора, но и убийство всех своих близких, что свидетельствовало только об одном – все происшедшее – дело вполне обыденное для того времени. Она же родила ему четырех сыновей и двух дочерей. Ее гордый нрав взбунтовался лишь тогда, когда Владимир, решив принять христианство, задумал взять в жены византийскую принцессу Анну. Оскорбленная Рогнеда занесла нож над спящим мужем, однако он проснулся и выбил его из ее рук [36, c. 8–21].

Характерно, что наряду с большим значением института княжеской власти многочисленные исторические хроники сообщают о наличии элементов демократизма в общественном устройстве древних славян. Известный византийский историк, военный чиновник и придворный в Константинополе Прокопий Кесарийский отмечал в своем трактате «Война с готами»: «Эти племена, славяне и анты, не управляются одним человеком, но издревле живут в народоправстве (демократии) и поэтому у них счастье и несчастье в жизни считается делом общим» [37, с. 99]. Псевдо-Маврикий в трактате о военном искусстве «Стратегион» подчеркивал: «Племена славян и антов сходны по своему образу жизни, по своим правам, по своей любви к свободе; их никоим образом нельзя склонить к рабству или подчинению в своей стране [37, с. 100].

«Языческий мир», достигнув мощи и величия в параметрах властной Иродианы», метался в тенетах всепроникающей жестокости, насилия, вошел в режим «самоуничтожения», «гибели всерьез». Иисус Христос – величайший реформатор, преобразователь всех сфер бытия человечества, внесший в бытие «Homo Sapiens», в мятущийся, грешный мир гармонию упорядоченности, нравственные ориентиры, безбрежный горизонт морального совершенствования.

По мнению таких известных богословов, как Д. Гудинг и Д. Леннокс, языческий мир был полон всевозможными половыми извращениями, детоубийствами, ложью, экономическим, социальным и политическим угнетением, жестокостью и убийствами. Поэтому были установлены законы пищи и чистоты, чтобы защитить внутреннюю цитадель социальных и религиозных ценностей иудаизма. Ветхозаветные иудейские пророки постоянно говорили, что когда Израиль начинал пренебрегать этими законами, это приводило к компромиссу с упадочным миром язычества и к нравственной и духовной катастрофе.

Когда, по рассказу Луки, первые христиане, которые сами были евреями, отказались от этой обороны, правил и установлений, это было очень важным событием. Они, конечно, не отказались от израильского монотеизма или нравственных норм закона Израиля, однако они действительно отказались от настойчивого подчеркивания Израилем особых привилегий, данных этому народу. Они разрушили стены, разделявшие иудеев и язычников, и провозгласили, что через Христа Бог совершает новые дела в мире. Он примиряет иудеев и язычников вначале с собой, а затем и друг с другом через одного и того же Христа. Он создает «новую тварь», всемирное сообщество, в котором раса и национальность не играют никакой роли, а вместо вражды царит любовь [38].

Прежде всего, должны были исчезнуть законы о пище и правила ритуального очищения, которые затрудняли общение и социальное сближение между иудеем и язычником. Сам Христос указывал, что внешние ритуальные омовения – это всего лишь символы. Они не в состоянии затронуть или очистить тление, коснувшееся человеческого сердца, однако они способны подменить и часто подменяют нравственность и не дают человеку увидеть свою подлинную нравственную и духовную нечистоту. Поэтому Христос своей Божественной властью упразднил законы о пище и правила ритуального очищения. А когда набожный римский сотник пригласил Апостола Петра к себе домой, чтобы тот объяснил ему христианскую Благую Весть, Сам Бог вмешался и преподал Петру предметный урок, чтобы подтвердить ему непосредственно, что теперь он может свободно идти и есть вместе с язычниками [38].

Затем Бог преподал Петру еще один, на этот раз более фундаментальный урок. Многие иудеи впали в серьезное заблуждение, полагая, что несмотря на их личные и общенациональные прегрешения, их привилегированная роль означает, что они уже по определению лучше язычников, и, как бы ни были благородны и нравственно чисты отдельные язычники, они, будучи язычниками, все равно по определению не «чисты и нечестивы». Петру предстояло усвоить, что никаких людей первого и второго сорта не существует; ни одного человека, к какой бы расе он ни принадлежал, нельзя считать скверным или нечистым. Эти два урока уже подготовили еврея Петра и его друзей евреев к тому, чтобы прийти и стать плечом к плечу с неевреями на платформе их общей принадлежности к человечеству [38].

Согласно христианскому вероучению, Богочеловек Иисус Христос вмещает в себе всю полноту Божественной и человеческой природы и в этом смысле наднационален. Но как Совершенный, лишенный греха, Человек, он тем не менее наделен всеми признаками конкретного человека, в том числе национально-этническими. Еврейское происхождение Иисуса и воспитание Его в рамках иудейской традиции однозначно подтверждается евангельскими текстами. Иисус был рожден благочестивой иудейкой Марией, на восьмой день подвергся обрезанию по иудейскому обряду, соблюдал еврейские обычаи, праздновал иудейскую Пасху, прекрасно знал еврейское св. Писание и постоянно ссылался на него в Своих проповедях. Проповедь Иисуса при Его земной жизни была обращена прежде всего к еврейскому народу.

Евреями были и апостолы – первые ученики Христа, и члены первой христианской общины в Иерусалиме. При этом основой христианства является то, что во Христе нет различия между иудеем и эллином, между рабом и господином; в христианстве выражается и высшая тайна человеческого существования, и тот прямой путь, который ведет к спасению. Это – путь спасительный не только для отдельных лиц, но и для целых народов [39, c. 45–46].

Вплоть до начала Своей общественной проповеди Иисус жил как любой другой молодой человек, строго соблюдая все религиозные предписания Своего народа. В то время много говорили об Иоанне Крестителе, видя в нем пророка, которого у еврейского народа не было уже 150 лет, а пророки всегда действовали в истории Израиля. Иоанн Креститель положил конец тому периоду еврейской истории, который был для народа подобен засухе. Со всей Иудеи и Галилеи стекались люди, чтобы послушать его проповедь; Иисус тоже отправился к нему послушать проповедь Иоанна Крестителя. Заметив его, Иоанн, как бы охваченный пророческим вдохновением, кричит: «Вот – Агнец Божий, который берет на Себя грех мира». Его слушатели, по-видимому, привыкли к тому, что его слова не всегда понятны и считали его пророком, но не всегда обращали особое внимание на то, что он говорил. Однако некоторые были поражены этими словами и взглядом Иоанна, устремленным на Иисуса. Два галилейских рыбака, пришедших издалека, очень внимательно следили за всем, что происходит, потому что они – провинциалы, редко бывающие в городе. Итак, эти двое, заметив, на кого смотрел Иоанн, когда произносил эти удивительные слова, следуют за тем человеком. «Иисус же, оглянувшись и увидев их, идущих, спросил их: «Что вам надобно?» Они сказали Ему: «Равви», – что значит «учитель»,– «где живешь?» Ответил им: «Пойдите и увидите». Они пошли и увидели, где Он живет; и пробыли у Него день тот. Было около десятого часа [39, c. 55–56].

Одного из них звали Андрей. Он пришел к своему брату Симону и сказал: «Мы нашли Мессию». В этом рассказе есть неподдельная искренность. Они пробыли у Иисуса до вечера, забыв о том, что наступил час, когда их товарищи отправляются ловить рыбу. Они обрели уверенность и сообщили об этом другим.

На первый взгляд, это спонтанное зарождение у двух учеников убеждения в том, что Иисус – Мессия, которое передается впоследствии Симону, Филиппу и Нафанаилу, не соответствует обыденным обстоятельствамих знакомства с Иисусом, приглашаю­щим их к Себе домой. И все же передними – человек, не похожий на остальных. Быть может, жизнь внесет свои изменения в их восприятие, но первое впечатление – впечатление исключительности – останется [39, c. 55–56, 58].

Иногда можно слышать утверждения такого типа: «У христиан есть Христос, у буддистов – Будда, а у мусульман – Магомет». Необходимо кратко остановиться на этом вопросе. Христианская весть состоит в том, что Человек, который ел, ходил, вел нормальное человеческое существование, сказал: «Я – ваша судьба», «Я – Тот, кем стоит все мироздание». Это объективно единственный случай в истории, когда человек не просто «обожествил себя» в общем смысле, но по существу отождествил себя с Богом. С точки зрения истории религиозного сознания человечества, нужно заметить, что чем гениальнее религиозное прозрение человека, тем в большей степени он осознает и ощущает свою несоизмеримость с Богом или превосходство Бога, несоответствие между Богом и человеческим существом. Религиозный опыт – это именно пережитое на опыте осознание человеком своего ничтожества, непостижимости тайны. Согласно легенде, св. Франциска однажды застали стоящим на коленях и уткнувшимся лицом в мох в лесах Верны; он все время повторял: «Кто Ты? Кто я?», – свидетельствуя, таким образом, о пропасти, разделяющей два полюса, – человека и Бога, благодаря которой и возникает притягательная сила религиозного чувства. Чем оно сильнее, чем более подобно мощному, сияющему, опаляющему разряду молнии, тем в большей степени человек ощущает разницу потенциалов между этими двумя полюсами. Чем в большей степени человек религиозно одарен, тем менее подвержен искушению отождествить себя с божественным началом. Конечно, человек может действовать, воображая, что он – божество, но теоретически такое отождествление невозможно. В силу самой своей организации человек не может отождествить себя как существо явно ущербное с началом вселенским. Такое бывает разве что в случае явной патологии. В обычном состоянии разум не поддается этому искушению, потому что каждое искушение должно обладать видимостью правдоподобия, видимостью возможности считать себя Богом для человека разумного невозможно, в силу полного неправдоподобия [39, c. 45–46].

Дата добавления: 2015-10-28