Комплекс Ирода» и феномен Иисуса 1 страница

(Тщета абсолюта)

«Я водворил свободу», – уверял шумеров узурпатор Урукагина.

«Я устроил в стране благосостояние», – заявлял Хаммурапи, повелевая отмечать начало своего правления как «год, в который была установлена правда».

«Я устранил все то зло, которое было в стране», – в очередной раз повторил интернациональную формулу Азитавадда, царь данайцев.

«Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», – пел по радио наш современник.

За несколько тысяч лет, протекших между этими высказываниями, тоталитарное государство усовершенствовалось лишь в одном отношении: оно научилось поздравлять себя не только от собственного лица, но и от лица всего народа.

Вышеприведенные надписи были чем-то вроде посмертной исповеди владык. Замурованные в гробницах и высеченные в недоступных человеку местах они были обращены к богам, а не к людям. Цари не врали богам – они говорили истинную правду. Но при этом истинной правдой считалось не то, что есть, а то, что должно быть. Это была правда не изъявительного, а сослагательного наклонения, иначе говоря – правда ритуала.

Чем менее древняя империя скреплялась экономическими связями, тем сильней в ней были связи ритуальные. Тоталитарному государству можно дать то же определение, что и первобытному обществу: это организация для исполнения ритуала.

Значение слова «ритуал» будет здесь по необходимости сужено. Речь пойдет о мире, организованном по законам текста. Иначе говоря, этот мир имеет статус не физического объекта, а знаковой системы, состоит не из вещей, а из знаков, и главный принцип его функционирования не причинно-следственные связи, а упорядоченность и целесообразность.

Существование мира ритуала зависит, прежде всего, от единодушия его участников [7, с. 178].

Известный российский историк, профессор А. Портнов, детально исследуя жизнь и деятельность реального исторического лица, вошедшего в анналы истории как антитеза добру, свету, чистоте, земной гармонии, самому естеству Иисуса Христа – царя Ирода, отмечает: «В 37-м
году до н.э. римляне разгромили войско иудейского царя Антигона, отрубили ему голову и посадили на иудейский престол своего ставленника, царя Ирода, прозванного впоследствии Великим. Ирод действительно вошел в библейские легенды как великий преступник, организовавший массовое избиение младенцев. Согласно Библии, лишь бегство спасло Богородицу и младенца Христа, а имя жестокого царя стало нарицательным. Вспомним, как в драме «Борис Годунов» юродивый говорит знаменитые слова: «Нельзя молиться за царя Ирода!..» [8].

Очевидно, что за свои грехи Ирод заслужил место в аду. Однако он не стал дожидаться ада на том свете – и сам устроил его себе в земной жизни, лишний раз подтвердив, что наличие нескольких жен вполне может превратить даже царское бытие в сплошной земной ад. Дело в том, что у Ирода до восшествия на престол была жена Дорида родом из Иерусалима, был и сын по имени Антипатр. Но, став царем, Ирод решил взять в жены красавицу Мариамму, которая происходила из древнего царского рода. У нее родились сыновья – Александр и Аристобул. И вот во дворце Ирода Великого стал расти ком сложнейших семейных интриг.

Мариамма потребовала, чтобы Ирод изгнал из Иерусалима своего первого сына Антипатра – и Ирод выполнил ее желание. Но затем ему показалось, что дед Мариаммы слишком высокомерен и чрезмерно гордится своим царским происхождением – и Ирод убил его. Традиция заставила Ирода возвести в сан первосвященника 17-летнего брата Мариаммы, но когда на его первой проповеди заплакал весь народ в храме – судьба талантливого юноши была решена: он был отослан в Иерихон и там по приказу Ирода утоплен в пруду.

Тут-то Мариамма и прониклась ненавистью к мужу-убийце и стала осыпать бранью царя, его мать и сестру Саломею. Однако Ирод так безумно любил Мариамму, что не обращал внимания на ее поношения. А вот мать и сестра возненавидели Мариамму и стали плести сеть интриг, чтобы обвинить ее в неверности. Они сочинили историю о том, что она якобы послала свой соблазнительный портрет известному римскому развратнику Антонию в Египет, где он жил вместе с царицей Клеопатрой. Мнительный Ирод пришел в ужас, опасаясь, что всесильный Антоний заберет у него жену. Действительно, от Антония неожиданно пришел приказ: царю Ироду немедленно явиться в Египет! Ирод отправился в путь, но предварительно отдал секретное распоряжение мужу своей сестры Иосифу – убить Мариамму, если его самого казнит Антоний [8].

Но Антоний вызвал Ирода совсем по другому делу: к нему поступил донос матери Мариаммы, которая жаловалась римлянину на беззаконие, убийства и жестокость Ирода. Ирод задобрил Антония огромной денежной взяткой, вернулся в Иерусалим и вновь начал клясться жене в своей вечной любви. Но внезапно услышал в ответ «государственную тайну»: «Ты дал мне самое сильное доказательство своей любви, приказав Иосифу убить меня!» Оказывается, простодушный Иосиф, на свою беду, проболтался Мариамме о тайном поручении царя. Ревнивый Ирод, услышав этот «секрет» от жены, пришел в дикую ярость и закричал: «Никогда, никогда Иосиф не открыл бы этого тайного приказания, если бы сам не имел с ней тайных сношений!» Он метался по дворцу, слово безумный, – и, в конце концов, приказал убить сначала несчастного Иосифа, а затем и ни в чем не повинную жену. Но словно в наказание за преступление, страсть к убитой возросла еще больше. Ирод был в отчаянии. Он залил тело Мариаммы медом, хранил его во дворце, ночами беседовал с мертвой и убеждал себя в том, что она жива [8].

Дети от Мариаммы – Александр и Аристобул – унаследовали ненависть своей убитой матери к отцу. Злодейства Ирода заставляли их смотреть на него как на врага. Интриганы и шпионы быстро донесли царю, что сыновья замышляют против него что-то недоброе. Тогда испуганный Ирод вернул из ссылки Антипатра, сына от первой жены, и стал всячески отличать его. Обрадованный Антипатр бесстыдно льстил царю, а Александр и Аристобул, потомки древних иудейских царей, наливались тяжелой злобой.

Ирод назначил Антипатра своим наследником и послал его в Рим, к Цезарю. Конечно, все придворные немедленно переметнулись на сторону Антипатра и провоцировали Александра и Аристобула на резкие высказывания в адрес отца. Когда юноши женились, то их жены тоже немедленно втянулись в круг дворцовых интриг. Сплетня за сплетней валились на воспаленный разум Ирода. Ему рассказывали, что братья взывают к имени матери, грозят рассчитаться с родственниками после смерти отца, смешать их с самой низкой чернью, одеть в рванье… [8]

Александр оказался гомосексуалистом, он соблазнял евнухов из гарема отца, дарил им богатые подарки, называл Ирода старым развратником, красящим седые волосы, и обещал, что отнимет власть силой и сполна рассчитаетcя с врагами. Конечно, шпионы обо всем донесли царю. Начались допросы, пытки и казни. Ирод уже не доверял никому, любая ложь принималась на веру, нередко обвиняемый и обвинявший вместе шли на смерть. Ужас и преступления наполнили дворец. Ирод никому не доверял, он лично отравил своего родного брата и затем решил убить сестру Саломею. Один лишь Антипатр оставался близким к царю человеком, но и он плел дьявольскую сеть интриг, в которой хотел погубить братьев.

Ирод потребовал суда над сыновьями, он сам выступил главным обвинителем, в числе преступлений были насмешки над отцом, оскорбления личности царя, покушения на его жизнь. Вся Иудея и Сирия с напряженным вниманием следили за ходом трагедии, но никто не верил, что Ирод доведет свою жестокость до сыноубийства. Однако царь потребовал для сыновей смертной казни – и никто не решился противоречить, Александр и Аристобул были задушены.

Неоспоримым наследником теперь остался один Антипатр, но его все ненавидели, поскольку знали, что он был инициатором ложных обвинений. Антипатр, устранив конкурентов, стал невыносимо высокомерным. Он часто жаловался матери, что стареет, а отец вроде бы не собирается умирать. Кто знает, уж не намерен ли Ирод пережить сына, да и зачем ему, Антипатру, власть в старости – и не проще ли укоротить жизнь царя… [8].

Ироду, конечно же, донесли об этих разговорах, он подверг жестоким пыткам слуг Антипатра, затем свою первую жену – и узнал, что сын приготовил для него хорошую порцию яда. Антипатр в это время находился во главе посольства в Риме. Ирод хитростью выманил его в Иерусалим, арестовал и приговорил наследника к смерти.

Семейные несчастья до того омрачили жизнь Ирода, что он уже ни в чем не находил себе отрады. Помраченный дух его повлек развитие странных болезней, диагноз которых так до сих пор и не установлен. Помимо лихорадки, по всей поверхности кожи он испытывал невыносимый зуд, на ногах были отеки, на животе – воспаление, в прямой кишке – ужасные боли, а в срамной области – гниющая язва, полная червей. Кроме того, его мучили одышка и болезненные судороги в мышцах. Между прочим, А.П. Чехов считал, что Ирод страдал от застарелой формы чесотки. А ведь когда-то Ирод был самым сильным и красивым юношей Иудеи!

Ирод говорил, что его мучения будут расти, пока Антипатр жив, и потому возжелал лично наблюдать казнь собственного сына. Но страдания его были так сильны, что он не выдержал и попытался заколоться мечом. Меч отобрали, но при этом во дворце поднялся такой громкий плач, точно царь уже умер. Обрадованный Антипатр, услыхав этот вой, предложил начальнику стражи немедленно отпустить его – и обещал большую награду. Но неподкупный караульщик тотчас донес обо всем полуживому царю – и Ирод велел немедленно прикончить сына, что и было исполнено. Затем он вызвал сестру Саломею, которая каким-то чудом все еще оставалась живой, и сказал ей: «Я знаю, что иудеи будут радоваться и праздновать мою смерть, как юбилейное торжество. Но пусть они тоже поплачут, а для этого изрубите в момент моей смерти всех заключенных в тюрьмах!..»

Смерть своего сына Ирод пережил на пять дней. Римский император Октавиан Август, узнав о казни Антипатра, сказал: «Гораздо лучше быть свиньей Ирода, чем его сыном!» Однако трудно придумать более ужасную жизнь, чем та, которую сам себе создал всемогущий царь Иудеи. Покинутый придворными, одинокий, больной, полусумасшедший, окруженный призраками казненных домочадцев, не зная, как спастись от выдуманных и реальных заговоров, он прожил земную жизнь в таком аду, после которого настоящий ад мог показаться ему если уж не раем, то хотя бы домом отдыха. Но эту кошмарную жизнь он создал себе, как говорится, собственными руками [8].

В трагической истории царя Ирода, в своеобразном «комплексе Ирода», присущем не только этому реальному историческому персонажу, но и подавляющему большинству правителей языческого мира, отразился кризис мироустройства, базировавшегося на отживших, уходящих в прошлое религиозных концепциях.

Средневековый мыслитель, монах Цистерианского ордена Иохим Флорский (Калабрийский) условно делит историю человеческого общества на два периода: первый этап – язычество, когда «люди жили сообразно телу (то есть вплоть до Христа) и начало коего было положено в Адаме. И качественно новый этап в развитии «homo sapiens» в другое (а именно вплоть до настоящего времени) – с принятием христианства – в коем живут между обоими, то есть между телом и духом» [9].

Джамбаттисто Вико отмечал, что в период языческого этапа развития цивилизации доблесть была не чем иным, как «применением» со стороны провидения многих тяжких, мерзких и диких личных пороков [10]. Насколько же это соответствует историческим фактам?

Основу военной мощи Ассирии заложил царь Ашшурназирпал II (884–859 гг. до н.э.), жестокость которого не знала предела. Он приказывал поголовно истреблять жителей покоренных областей, проявлявших признаки малейшего неповиновения. Всех, кто был связан с прежней властью, убивал с особой жестокостью: с них сдирали кожу, сажали на колья, складывали в живые пирамиды. Обычно мужчин вырезали полностью, маленьких детей в условиях древневосточных (азиатских) рабовладельческих войн в плен не брали, а истребляли на месте. Правление этого царя – время наибольшей жестокости, но IX в. до н.э. – пик наибольшего могущества Ассирии. Страшными казнями надеялись владыки страны внушить ужас покоренным народам и сломить волю к борьбе с угнетателями. И дворцы городов Крылатых быков украшались сценами отвратительных зверств, хвастливые надписи древних царей говорили о неслыханной жестокости ассирийских властителей: «Я содрал кожу с руководителей мятежа», «Я казнил каждого второго», «Я разрушил», «Я сжег». Поэт В.Я. Брюсов в поэтической форме сделал перевод надписи одного из могущественных царей Ассирии, покорителя Египта, сына Синахериба, Ассаргадона:

Я – вождь земных царей и царь Ассаргадон.

Владыки и вожди, вам говорю я: горе!

Едва я принял власть, на нас восстал Сидон.

Сидон я ниспроверг и камни бросил в море.

Египту речь моя звучала, как закон,

Элам читал свою судьбу в моем едином взоре,

Я на костях врагов воздвиг свой мощный трон.

Владыки и вожди, вам говорю я: горе!

Сын Ассаргадона, владелец знаменитой библиотеки, единственный грамотный повелитель в истории Ассирии, Ашшурбанапал разъезжал по Ниневии в колеснице, в которую запрягал царей покоренных стран. Зверские расправы с покоренными народами вызывали частые восстания, потрясавшие государство. Бесчисленные войны разорили крестьянство. Поэтому непрочными были ассирийские завоевания.

При преемнике Ашшурбанапала восстал против иноземного ига Вавилон. Объединенные силы царств Мидии и Вавилона в 614 г. до н.э. разрушили Ашшур и вскоре окончательно сокрушили Ассирию.

В огне погибли все три города Крылатых быков: Ниневия, Кальху и Дур-Шаррукин. Свидетель гибели писал: «Горе тебе, город кровавый, исполненный обмана, преступлений, непрекращающихся грабежей! Всадники мчатся, меч сверкает, секира блестит!.. Убитых множество и груды трупов! Мертвым нет конца: всюду спотыкаются о трупы их... Ниневия разрушена! Кто станет жалеть о ней?.. Все, кто слышат о тебе, радуются судьбе твоей: ибо кто же не испытывал непрестанно на себе злобы твоей?» [6]. Ассирийская держава рухнула навсегда.

Ассирийцы ассимилировались с другими народами, ассирийский язык исчез. Маленькая народность айсоры говорит на сильно изменившемся арамейском языке, ныне насчитывает немногим более 200 тысяч потомков могущественных повелителей десятков стран и народов [11].

Забыто устрашающее имя Ашшурбанапала. Передняя Азия смиренно склоняется перед новым владыкой – Навуходоносором. 42 года занимал престол этот «прославленный..., могучий царь, солнце Вавилона..., вынудивший к послушанию четыре страны света» [12]. Таков титул, унаследованный им от его знаменитого предшественника – Хаммурапи, так же, как и он, уверенного в незыблемости и вечности своего величия. Навуходоносор покоряет Сирию, Финикию, Палестину, его войска подходят к границам Египта, а сборщики налогов пробираются в самые отдаленные уголки Малой Азии, где когда-то жили непобедимые хетты, о которых уже никто не помнит. Вавилон – «врата бога» – украшается пышными храмами и дворцами и становится крупнейшим городом всего тогдашнего мира, «царем царей», «золотой головой», как назвал его библейский пророк Даниил (если же, в соответствии со средневековыми представлениями, определять город как «поселение, обнесенное стеной», то, очевидно, Вавилон следует признать вообще самым большим городом, когда-либо существовавшим на нашей планете).

Вавилон вызывал восхищение и зависть. Царь знал цену тому и другому: «Я – Навуходоносор, Царь Вавилона, сын Набопаласара. Я окружил Вавилон с востока мощной стеной, вырыл ров и скрепил его склоны с помощью асфальта и обожженного кирпича. У основания рва я воздвиг высокую и крепкую стену. Я сделал широкие ворота из кедрового дерева и оббил их медными пластинками. Для того, чтобы враги, замыслившие недоброе, не могли проникнуть в пределы Вавилона с флангов, я окружил его мощными, как морские валы, водами. Преодолеть их было так же трудно, как настоящее море. Я тщательно укрепил бастионы и превратил город Вавилон в крепость» [12].

Но царь думал и о вечности. Он оставил потомкам одно из семи чудес света – «висячие сады Семирамиды» и завершил сооружение в 90 метров высотой, ставшее олицетворением человеческого тщеславия и заносчивости: «Я приложил руку к тому, чтобы достроить вершину Вавилонской башни так, чтобы она могла поспорить с небом» [12].

Упоенный могуществом, правитель бросил вызов истории – и она приняла его. Слава царя развеялась в течение одного поколения. Сын Навуходоносора погиб во время дворцового переворота, внука жрецы свергли с трона, едва он взошел на него. Последнему царю – Набониду – суждено было окончить свои дни в плену.

В 538 году Вавилон пал. Его тройные стены и 600 башен оказались бесполезными – через распахнутые городские ворота ворвалась, не встречая сопротивления, персидская конница. Запершемуся в цитадели Валтасару, сыну Набонида, оставалось надеяться на чудо. Он ожидал его, устраивая отчаянные оргии во дворце. И дождался, своими глазами увидев зловещие предзнаменования. В Библии говорится, что «вышли персты руки человеческой и писали против лампады на извести стены чертога царского, и царь видел кисть руки, которая писала: «Мене, текел, упарсин!» («Сосчитано, взвешено, разделено»). В ту же ночь Валтасар был убит [12].

В чем же суть «азиатского» или, по сути, «общинного» способа производства? Каждый отдельный человек на деле лишен собственности и связующее единство, реализованное в деспоте, который наделяет ею отдельного человека через посредство той общины, к которой он принадлежит. Прибавочный продукт принадлежит поэтому, само собой разумеется, этому высшему единству. Таким образом, не сама община наделяет людей теми или иными благами, а через посредство общины это делает «высшее единство» – деспот. Поэтому там, где господствует община, создается экономическая основа для деспотизма и несвободы.

Кстати, маскируя под видом «всеобщей» народной собственности на землю и другие «земные» богатства экономическую власть деспотов того или иного ранга, общинная форма собственности является, по сути, не менее эксплуататорской, чем рабовладение. Ряд ученых, сопоставляя рабовладельческий строй и «азиатский» или «общинный» способ производства, подчеркивают, что первый – более прогрессивен. Так, если при классическом рабстве рабовладелец должен купить раба, кормить, одевать его, обеспечивать жилищем, то при «азиатском», «общинном» или «поголовном» рабстве огромные массы даровой рабочей силы, оторванной на время от семей и хозяйств, при минимальной обеспеченности питанием готовы на любые грандиозные пирамиды, дворцы деспотов и прочие бессмысленные затеи. При этом уже не одно тысячелетие для«поголовного» азиатско-общинного рабства характерно принуждение к тяжелому неквалифицированному физическому труду на земляных работах, перетаскивание и подъем тяжестей.

Экономическая основа «азиатского», «общинного», способа производства вновь и вновь как единственно возможное проецирует, рождает, воскрешает несвободу, деспотизм во всех своих ячейках, на всех своих уровнях.

При всем этом впервые понятие «свобода» появилось... в ХХIV веке до нашей эры отнюдь не на благословенно-либеральном Западе (коим он в тот период отнюдь не являлся!), а... на Востоке [13].

Первые социальные реформы, о которых мы имели письменное свидетельство, были осуществлены в шумерском городе-государстве Лагаше в ХХIV веке до нашей эры. Эти реформы были направлены против злоупотреблений «прежних времен», виновниками которых были вездесущие чиновники. Они произвольно повышали налоги, вводили бесчисленные подати и даже посягали на собственность храмов, что вообще считалось недопустимым. В конечном счете жители Лагаша, будучи не в силах более терпеть этот гнет, свергли династию Урнанше и избрали себе правителя из другого рода. Этот новый царь Урукагина восстановил законность и порядок, смягчил бремя налогов. Примечательно, что в отчете об этих социальных реформах впервые в истории человечества встречается слово «свобода» (по-шумерски «амарги»)­ [13, c. 82].

Но что же такое «свобода», из-за которой вспыхивали войны, восстания и революции, люди шли на плаху, эшафот, пытки, смерть? Специфика «свободы» состоит в том, что общество, как и человек, может по доброй воле, осознанно, делать выбор между решением правильным или ошибочным, причем в последнем случае его ожидает гибель. Зна­чит, свобода выбора – отнюдь не право на безответственность. Наоборот, это тяжелый моральный груз, ибо, находясь в социуме, человек отвечает не только за себя и свое еще не родившееся потомство, но и за свой коллектив, своих друзей-соплеменников, наследие предков, благополучие потомков и, наконец, за идеи, формирующие его культуру и даже идеалы, ради которых стоит жить и не жаль умереть [14].

Небытие, энтропия, распад (в человеческом измерении – смерть) – обычно является «воздаянием» за неверно принятое человеком и человеческим сообществом решение: «Специфика «свободы» только в том, что человек, как и общество, может делать выбор между решением правильным или ошибочным, причем в последнем случае его ожидает гибель» [14]. Нежизнеспособные социальные структуры, сообщества, приходящие в упадок, обновляются в огне энтропии, распада, гибели, смерти. Руины прежних формаций служат при этом своеобразным «гумусом» для нарождающихся новых сообществ, формаций. При всей жестокости подобных исторических событий нельзя не признать их закономерность. Природа не знает «жалости», она признает лишь целесообразность.

Когда-то людоедство у всех обитавших на земле племен было чем-то совершенно естественным, банальнейшей вещью, не вызывающей ни у кого никакого протеста. Даже XIX век застал на нашей планете народы, практиковавшие каннибализм с такой же уверенностью в праве своем пожирать человеческое мясо, как и в праве есть вообще. Новозеландские маори считали, что с глазами врага они получают его зоркость, с сердцем и печенью набираются храбрости и мужества. История и этнография знают множество случаев, когда людоедство носит более ограниченный характер. Были народы, воины которых охотно лакомились убитыми врагами, но никак не соплеменниками. Были общества, в которых право на каннибализм принадлежало членам господствующего слоя, вождям и их родным. По мере развития общества круг «людоедов по праву рождения» все более сужался. Людоедство начинает носить ритуальный характер, становится чем-то вроде религиозного обряда, как многие другие устаревшие и вышедшие из повседневного обихода обычаи. Ели мясо только тех, кого приносили в жертву, а в жертву чаще всего приносят врагов. По-видимому, последними из людей право на каннибализм сохраняли самые высокопоставленные из них – цари [15].

Предполагают, что в ликвидации обычая людоедства огромную роль сыграли женщины. Они составляли ту часть общества, которую, прежде всего, отстранили от каннибализма, – мужчины оставляли мясо для себя. Впрочем, такое объяснение слишком просто. Имело значение, конечно, и то, что, пожирая тело убитого, человек, по убеждению первобытных людей, заимствовал его качества. К чему женщинам, считали их супруги, мужские свойства? Для женщин человеческое мясо стало табу, у них воспитывалось отвращение к нему, постепенно они сумели передать это отвращение своим детям независимо от пола...

Так или иначе, на достаточно высокой стадии развития общества людоедство осталось «предназначением» только богов, вроде знаменитого финикийского Молоха, которому приносили в жертву детей. Соответствующий обычай на заре своей истории знала Греция. Утверждают, что с ним удалось покончить в Спарте только вполне историческому лицу – великому законодателю Ликургу. Но обычай часто удается победить, сделав ему в чем-то уступку. Ликург заменил жертвоприношение детей наказанием – сечением [15].

Один из самых ярких представителей философской мысли ХХ столетия Карл Ясперс отмечает: «Всему в мире отведено определенное время, и все обречено на гибель. Но только человек знает, что он должен умереть. Наталкиваясь на эту пограничную ситуацию, он познает вечность во времени, историчность как явление бытия, уничтожение времени во времени» [16].

История вычеркивает старые имена и названия. В начале VI века исчезает таинственное, спрятанное в Кавказских горах Урарту, не устоявшее под напором скифов и мидян.

В 546 году перестает существовать Лидийское царство: его сказочные богатства достаются персидской казне, а незадачливый царь Крез попадает в плен, став жертвой собственной опрометчивости. Спросив у оракула, идти ли ему войной против персов, он получил невразумительный ответ: «Если перейдешь реку Галис, сокрушишь великое царство». Предсказание сбылось, и Крезу, закованному в цепи, оставалось лишь сетовать на двусмысленность пророчества и с запоздалым раскаянием вспоминать о том, как он пренебрег предостережением афинского мудреца Солона [17, c. 21].

Геродот передает: в Сардах, пышной столице Лидии, Солону показывали сокровища царя. Когда он внимательно все рассмотрел, Крез сказал ему: «О твоей мудрости, любезный афинянин, до нас доходит громкая молва. Из жажды знаний и любопытства ты посетил многие земли, и потому я хотел бы спросить тебя, видел ли ты счастливого человека?» Крез задал такой вопрос, рассчитывая, что будет произнесено его имя. Солон, однако, назвал других людей – граждан, честно выполнявших свой долг и достойно встретивших смерть. Крез был раздосадован: «Неужели ты ни во что не ставишь мое счастье и ставишь меня ниже простолюдинов?» И услышал в ответ: «Я знаю, Крез, что божество завистливо, а ты спрашиваешь меня о человеческом счастье... Человек ведь не более, чем случайность. Ты, конечно, очень богат и повелеваешь многими народами, но назвать тебя счастливым я могу лишь тогда, когда узнаю, что ты благополучно окончил свои дни. Многих божество ласкало надеждой счастья, а потом ниспровергало. Во всяком деле надо поглядеть, каков его конец» [17, c. 21–24].

В чем заключался феномен древневосточных деспотий, невероятной жестокости правителей этих государств? Самое невероятное состоит в том, что государство на Древнем Востоке вовсе не было таким грозным и могущественным, каким оно хотело казаться. Если деспот способен отрубить голову любому, то это отнюдь не означает, что государство, которым он управляет, – сильное и крепкое. Вполне может быть и обратное: жестокие наказания возмещают неспособность царя по-настоящему управлять своими подданными. Царская власть не «пронизывала» всю толщу населения сверху донизу. Она была сильна в больших городах, в близких к столице районах, но весьма слаба в «глубинке», в поместьях вельмож и богатых храмов. Основная часть населения проживала родами или сельскими общинами, сохранявшими власть и право самоуправления в деревенских делах – это были своеобразные «кубики», первоэлементы, из которых формировались восточные деспотии. Был лишь один способ повысить устойчивость этой государственной конструкции – увеличить ее массу, заставить верхние этажи с удвоенной энергией давить на нижние. Собственно, это и составляет суть восточной деспотии, а именно, неограниченная власть царя, правителя над подданными, что стабилизировало, цементировало государственную конструкцию. Древневосточные правители, действительно, были подобны богам, хотя и сверхжестоким – из хаоса первобытных форм организации труда и власти они умудрялись создавать на диво отлаженный и без сбоев работающий механизм, в основе которого – страх, питаемый невероятной жестокостью, кровью. Может показаться, что обожествление, оказывавшееся правителям на Востоке, всего лишь разновидность угодничества и лести. Однако это не совсем так, ибо это была плата творцам нового, очеловеченного мира, жить в котором было (как это ни абсурдно!) неизмеримо уютнее, чем в первобытном мире диких, враждебных человеку, ничем не обузданных инстинктов и страстей...

Столь же значимым этапом в истории деятельности правителей по управлению многомиллионными массами является период античной Греции и Рима.

Значительное своеобразие представляли собой формы правления в древнегреческих городах-полисах. В развитых греческих государствах VI век до н.э. уже не знает царей. На их месте появляются выборные магистраты – своего рода президенты республик. В Коринфе их именуют пританами, в Аргосе – демиургами, в Афинах – архонтами.

В VII столетии аристократия чувствовала себя уверенно и не боялась политических соперников. Она недооценила другого врага, равнодушного ко всякой политике, способного с одинаковым успехом созидать и разрушать. Враг этот имел невзрачный облик прутьев, стержней и небольших слитков из меди или серебра. От обычных кусков металла их отличали твердо установленный вес и эмблема государства, их чеканившего [18, c. 10–11].

В короткий срок деньги изменили жизнь. Они подрывали устои натурального хозяйства, дали толчок торговле, ускорили развитие мореплавания. Они способствовали появлению новых классов – купцов, ростовщиков, предпринимателей, скупавших земли, – всех тех, кого называли «новыми богачами». Людей стали ценить не за знатность происхождения, а по их состоянию, независимо от того, каким способом нажито добро.

Когда-то в почете был честный труд земледельца, весь смысл существования которого сводился к обработке скромного надела. Рабов в хозяйстве почти не использовали, и праздность считалась позором для свободного гражданина. Трудолюбие, умеренность, скромность составляли нравственный идеал, богатство же рассматривалось как награда, венчающая усилия пахаря, скотовода, виноградаря, работающих от зари до зари. Живший, как полагают, в VIII в. до н.э. Гесиод в поэме «Труды и дни» поучает:

Труд человеку стада добывает и всякий достаток.

Если трудиться ты любишь, то будешь гораздо милее

Вечным богам, как и людям: бездельники всякому мерзки.

Дата добавления: 2015-10-28