В геополитическом контексте 3 страница

Развивая эти положения, Дж. Бруно писал в «Сонете»:

Кто дух зажег, кто дал мне легкость крылий?

Кто устранил страх смерти или рока?

Кто цепь разбил, кто распахнул широко

Врата, что лишь немногие открыли?

Века ль, года, недели, дни ль, часы ли

(Твое оружье, время!) – их потока

Алмаз, ни сталь не сдержат, но жестокой

Отныне их я не подвластен силе [49, c. 131].

Характерно, что под влиянием идей Эразма Роттердамского английские гуманистыXVI века выработали социальную доктрину, с помощью которой старалисъ улучшать общественный строй. В их деятельности значимое место занимала идея Эразма о том, что общество можно коренным образом улучшить при помощи более совершенной системы образования его правящей части.

Известный английский историк А.Б. Фергюсон в книге о роли гуманистов в период английского ренессанса [86] ставит перед собой задачу выяснить роль английских гуманистов в переходе от средневекового политического мировоззрения к политическому мышлению и политической деятельности нового времени. Фергюсон считает, что большую роль в сформирования мировоззрения английских гуманистов играло их активное участие в политической практике своего времени. Исходным пунктом их размышлений о природе государства как политического организма являлось, как он полагает, искреннее желание улучшить и усовершенствовать работу государственных органов.

Гуманисты начали с чисто средневекового представления об обществе и государстве как о некоей статичной системе, в которой действуют лишь такие постоянные факторы, как греховная природа человека и божественное провидение. Под влиянием острых социальных и политических конфликтов, происходивших на их глазах, они после тщательного изучения структуры современного им общества и государства выработали новый подход к его жизни и деятельности.

Это они, гуманисты, первыми пришли к выводу (и стали убеждать в этом правительство), что оно не должно ограничивать свои функции только поддержанием мира и справедливости, защитой общин от посягательств извне и исправлением обнаруженных отклонений от установившихся обычаев, чем, как правило, занималась государственная власть в средние века, а активно вмешиваться в общественные отношения.

Большое значение придавал Фергюсон появлению у публицистов ХVI в. нового понимания смысла и значения изменений в жизни общества и государства. Если средневековые политические мыслители видели в них, как правило, нечто отрицательное, отступление от раз и навсегда установленного богом порядка, нечто вроде болезни, которую следовало лечить, чтобы вернуть обществу первоначальное здоровье, то гуманисты – тюдоровские публицисты – увидели возможность движения общества вперед в результате целенаправленных усилий, приложения разума к политике.

Они научились относиться к изменению и развитию как к нормальным атрибутам человеческого общества и считать, что правительство через посредство творческого интеллекта своих лидеров может вырабатывать политику, способную определять социальное развитие, освобождать общество от сковывающих его пут. Таким образом, на общество и государство перестали смотреть как на незыблемую и неизменную часть естественного порядка; в нем стали видеть результат меняющихся человеческих потребностей и интересов, объект, на который можно и должно воздействовать в целях его дальнейшего совершенствования и приспособления к новым нуждам человека [87].

В королевском правительстве английские гуманисты видели единственную силу, способную реализовать необходимые, по их мнению, преобразования в английском обществе и сделать его совершенным. В деятельности Т. Кромвеля известный английский историк Мак Коника усматривает воплощение полного единства между королевским правительством и гуманистами. Такая позиция английского гуманизма дала возможность оказать существенное влияние на характер реформистской деятельности английского государства 40–50-х годов XVI века. Именно этой причиной Мак Коника объясняет то, что в Англии не образовались такие откровенно абсолютистские формы правления, какие сложились во Франции и Испании [88].

Однако прогрессивное приходит в борении нового со старым, отжившим, уходящего с грядущим.

В 1625 г. на английский престол взошел король Карл I Стюарт. Карл отличался привлекательной внешностью, изящными манерами, держался просто, но с достоинством. Как и отец его, Яков I, Карл считал, что он – помазанник божий и, таким образом, выше всяких законов и не обязан им подчиняться. Что же касается подданных, то все они, по мнению короля, являются его собственностью.

С первых же дней своего правления Карл I не обращал никакого внимания на парламент, но зато наделял большими полномочиями своих льстивых придворных. Парламент критиковал министров короля и требовал отставки герцога Бекингема, по милости которого Англия в своей внешней политике терпела провал за провалом. Однако король, защищая фаворита, предпочел распустить парламент, который требовал суда над ним. Но оставшись без парламента, король тем самым остался без денег.

Ему ничего не оставалось, как вновь созвать парламент. Однако депутаты Палаты общин продолжали добиваться отставки Бекингема. Они обвиняли фаворита короля в расточительности, в том, что он не стесняется тратить казенные деньги на увеселения, строительство великолепных замков. Карл заявил, что не дозволит требовать отчета от своих слуг и не отстранит Бекингема от занимаемой должности.

Депутаты парламента очень возмутились подобным решением короля и направили депутацию во дворец. «Я признаю за вами право советовать, а не осуждать, – заявил король, а затем добавил: – Помните, что я волен созвать парламент и распустить его, когда захочу, а если я найду его поведение неугодным мне, то вообще уничтожу» [23, с. 482].

Однако подобные угрозы короля не могли остановить поток возмущенных речей членов парламента. Король решил распустить строптивый парламент, но, нуждаясь в деньгах, был вынужден прибегнуть к принудительному займу. Подданные же отказались платить деньги без согласия на то парламента, и королю вновь пришлось пойти на уступки и созвать в 1628 г. парламент.

Депутаты потребовали от короля принять «Петицию о правах», которая запрещала взимать пошлины без согласия на то парламента. Тут уж терпению короля пришел конец, и он повелел вновь распустить неугодный парламент. 11 лет Карл правил один, стремясь любыми путями добывать для себя деньги, минуя парламент. Карл решился восстановить старинный налог – «корабельные деньги», который прежде платило население приморских городов для снаряжения судов, и распространил эту повинность на все население Англии. Народ роптал [23, с. 482]. В стране нарастала революционная ситуация.

Королю ничего не оставалось, как вновь собрать парламент, который получил название «Долгого парламента», поскольку заседал в течение 13 лет, с 1640 по 1653 г. Он отменил все незаконные указы короля, упразднил «корабельную подать», распустил Звездную палату, исключил из Палаты лордов епископов, а также принял Трехгодичный билль, который обязывал короля созывать парламент каждые три года. Кроме того, депутаты потребовали суда над новым фаворитом Карла – министром Страффордом, которому был вынесен смертный приговор.

Король вынужден был со всем этим смириться. Парламент настаивал, чтобы король признал за ним право назначать и смещать министров, а также контролировать все действия короля.

«Если бы я согласился на это, то стал бы только призраком, пустой тенью короля», – с гневом ответил Карл. Борьба парламента с королем вылилась в открытый поединок. В парламенте произошел раскол на «кавалеров» и «круглоголовых». «Кавалеры» – преимущественно дворяне – поддерживали во всех спорах короля, а «круглоголовые» (они не носили длинных волос, коротко стриглись), защищавшие интересы буржуазии, отстаивали сторону парламента [23, с. 483].

Король со своими сторонниками покинул Лондон, перебравшись в город Йорк. Сторонники парламента дали клятву: «Уничтожить папизм (католицизм), епископов, защищать права и льготы парламента и народа». Во главе «круглоголовых» встал Оливер Кромвель.

Солдаты боготворили Кромвеля и были готовы идти за ним в огонь и воду. Это войско разбило королевскую армию. Карл I бежал в Шотландию, но вскоре был схвачен сторонниками парламента. Ему удалось бежать на остров Уайт, чтобы собрать новые силы для борьбы с парламентом. Этот шаг короля возмутил «круглоголовых». Армия Кромвеля принесла присягу: «Если Бог дарует нам победу, мы клянёмся призвать Карла Стюарта, этого кровожадного человека, к суду и потребовать от него отчёта за кровь, которую он пролил, и за зло, которое он принёс своему народу». Король был арестован и доставлен в суд. Пять дней слушалось его дело в суде. Наконец, был вынесен приговор: «Карл Стюарт как тиран, убийца и открытый враг английского государства должен быть предан смерти». 30 января 1649 г. при огромном стечении народа палач отрубил голову монарху.

Казнь Карла I означала конец правления абсолютной монархии в Англии [23, с. 484].

В 1658 г. Кромвель скончался, назначив своим преемником старшего сына Ричарда. Но тот был человеком слабым, нерешительным и не справлялся с управлением страной в то смутное время.

Роялисты призвали на трон сына казнённого короля – Карла II Стюарта. Парламент поддержал их. Так в 1660 г. совершилась Реставрация монархии. Народ встречал нового короля с ликованием. Повсюду были развешаны гирлянды цветов, устраивались фейерверки, балы, угощения для простого люда.

Карл II был красивый, способный и неглупый человек, однако он предпочитал проводить время в развлечениях и удовольствиях. На свою власть король смотрел так же, как его отец и дед. «Я не буду считать себя королём до тех пор, пока парламент будет заниматься моими делами, выискивать ошибки в моих счетах и наблюдать за моими министрами», – заявлял он.

Прежде всего, король приказал учинить публичную казнь над убийцами своего отца. Очевидец тех событий свидетельствовал: «В годовщину казни короля, 30 января 1661 г., трупы Кромвеля, Айртона и Бредшоу были на санках перевезены в Тайбэри, потом вынуты из гробов, облачены в саваны и повешены за шеи, и так эти трупы висели до захода солнца. После того как их сняли, у трупов были отсечены головы, туловища зарыты в могилу, выкопанную под виселицей, а головы казнённых были водружены на копья и выставлены около Вестминстерского дворца...» [23, с. 485].

Король вновь восстановил правление англиканской церкви и запретил религиозные богослужения сектантов. Он приказал вернуть прежним хозяевам захваченные во время революции земли. Однако править страной по-прежнему было уже невозможно. Представители буржуазии и нового дворянства заседали в парламенте и диктовали свою волю королю. Парламент назначал денежное содержание королю, с тем чтобы тот более не мог обойтись без его созыва [23, с. 485].

На этом вековечная борьба между королевской властью и парламентом не завершилась, но абсолютизм в Англии был сокрушен.

Сопоставление основных закономерностей развития России и Западной Европы позволяет заключить, что с конца XV до конца XVI и определенную часть XVII века для России характерен период складывания очень сильной государственности, сопровождавшийся самоизоляцией от Запада и представлением, что западная культура – порочна, греховна и должна быть «отстранена» некоторой стеной, все же усилия должны быть направлены на сохранение «исконной праведности». Этот период отмечен одновременно военными успехами, расширением границ, интенсивным развитием экономики и государственности, построенной на терроре, и, что очень важно, государственности, которая уничтожила все механизмы государственности, кроме центрального. Такая деспотически-централизованная власть – «колосс на глиняных ногах». Поэтому используя экономические неурядицы и резкое обострение классовой борьбы в России, на ее независимость посягнули польские и литовские магнаты Речи Посполитой и правители Швеции; заодно с ними было папство, которое зарилось на богатства русской церки, мечтало подчинить ее.

Интервенция началась весной 1608 г. со стороны Польши, которая действовала с помощью подставного авантюриста Лжедмитрия II. Польское войско выступило на Москву. Но столицу взять не удалось, и оно стало лагерем в Тушине. Возникла угроза и с севера – шведское правительство Карла IX под предлогом помощи России ввело войско в Новгородскую землю. Решительное противодействие врагу северных русских городов помогло правительственным войскам воеводы ­М.В. Скопина-Шуйского разбить силы «тушинского вора».

Видя неуспех наступления самозванца, польский король Сигизмунд III отказался от него и открыто двинул летом 1609 г. войска на Россию с целью передать ее престол своему сыну Владиславу. В отпоре врагу прославились Смоленск и его воевода Михаил Шеин [47, c. 50].

«С 21 сентября 1608 года по 3 июня 1611 года армия польского короля Сигизмунда, организованная на западный манер, осаждала Смоленск. За время осады успело рухнуть Московскае государство: в 1610 году Василий Щуйский был свергнут с престола, бояре для защиты Москвы от Лжедмитрия впустили в нее польское войско гетмана Жолкевского и отправили в стан Сигизмунда посольство, чтобы просить у него сына, королевича Владислава, на русский трон. Сигизмунд соглашается, но требует от послов Смоленск. Послы передают его слова смолянам.

Защитникам города пришлось самим решать, продолжать ли оборону, или впустить Владислава с польским войском. Смоляне согласились впустить Владислава как русского царя, но не как польского королевича, сопровождаемого польскими ратными людьми. Но на последнем настаивает Сигизмунд, это его последнее условие.

Над Смоленском не было уже верховной власти, церковь освободила всех от клятвы верности низложенному царю, смоляне с крепостных стен видели пленного Шуйского в королевском лагере на пути в Варшаву – некому было «казнить их казнью» за сдачу города. Многие русские города признали Владислава царем, и поляки на этом основании называли жителей Смоленска «изменниками». Все знали, что Смоленск – ключ к Москве, но зачем хранить ключ, когда сбит замок? К тому же город в течение года выдержал осаду, горел от раскаленных польских ядер, страдал из-за отсутствия соли и был поражен каким-то поветрием.

Превосходство польской армии было очевидным, падение крепости оставалось лишь делом временным, так как неоткуда ждать помощи, а условия сдачи были «милостивыми». Не пора ли подумать о жизни женщин и детей, прекратить бессмысленное кровопролитие? Дети боярские, дворяне и стрельцы «колебались в ответе», воевода молчал, архиепископ безмолвствовал.

«Черные» люди посадские, ремесленники и купцы настояли на обороне до конца, и Смоленск ответил королю: «Нет!» Перед русским посольством во главе с митрополитом Филаретом смоленские представители, «дети боярские» и дворяне разъяснили, что, хотя поляки в город и войдут, но важно, чтобы их, смолян, в том вины не было. Поэтому они решили: «Хотя в Смоленске наши матери и жены, и дети погибнут, только бы на том стоять, чтобы польских и литовских людей в Смоленск не пустить».

Потом был приступ. Поляки, взорвав башню и часть стены, трижды вламывались в город и трижды откатывались назад. Потом вновь перешли к «правильной» осаде, днем и ночью засыпали Смоленск ядрами. Потом снова приступили к крепости, снова отступали, взламывали ее сте­ны и башни из пушек, вели подкопы, взрывали укрепления. Так продолжалось в течение одного нескончаемого года.

К лету 1611 года число жителей сократилось с 80 до 8 тысяч душ, а оставшиеся в живых дошли до последней степени «телесного и душевного изнурения». Когда 3 июня королевская польская артиллерия, сосредоточив весь свой огонь на свежеотстроенном участке стены, разрушила его полностью, войско Сигизмунда вошло наконец в город через пролом, оно не встретило больше сопротивления – те смоляне, которым невмоготу было видеть над Скавронковской башней польское знамя, заперлись в соборной церкви Богородицы и взорвали под собой пороховые погреба (по примеру саагутинцев, замечает польская хроника); другим уже все было безразлично: безучастно-пустыми глазами смотрели они на входивших победителей.

Сигизмунду передали ответ пленного смоленского воеводы Шеина на вопрос о том, кто советовал и помогал ему так долго держаться: «Никто не хотел сдаваться». Эти слова были правдой. Одного взгля­да на лица русских ратных людей было довольно, чтобы понять – они не ждали пощады.

В этой сложнейшей геополитической обстановке, когда возникла угроза потери государственности, Россию спас народ. На призыв Москвы о помощи откликнулись уцелевшие от врага города и земли Поволжья и Севера, где стало собираться ополчение. В марте 1611 г. ополчения рязанского воеводы Прокопия Ляпунова и зарайского воеводы князя Дмитрия Михайловича Пожарского двинулись на Москву. Засевшие в Кремле интервенты подожгли город. Москва выгорела полностью. Уцелело только Заяузье. Распри между дворянством и казаками привели к неуспеху и распаду ополчения.

Шведы уже захватили крепость Корелу, вступили в Новгород и грозили Пскову. Тогда смоляне, выжидавшие после осады, пошли по городам и весям России. Эти странники с гноящимися под драным рубищем ранами, с беззубыми от цинги ртами еще не знали, что пролитая кровь, смерть товарищей, гибель семей, не были бесцельной, бессмысленной жертвой. Они выполнили долг перед государством как смогли, но где оно, их «великое государство»?

Без малого 800 верст прошли они, но на своем пути видели лишь одну и ту же мерзость запустения. Защитникам Смоленска и мысль не могла прийти, что истинными победителями остались они. Однако это было именно так. Польская и литовская шляхта, истомленная долгой осадой, сразу после взятия города разошлась по домам, несмотря на все уговоры и посулы короля. Сигизмунд со своими наемниками был не в состоянии продвинуться дальше вглубь России, оказать существенную помощь засевшему в Москве польскому войску. Восстановив стены и оставив в крепости гарнизон, он вернулся в Варшаву.

Нижегородский земский староста Козьма Минин поднял новое ополчение, призвав народ не щадить «себя, и жен, и детей своих, а не только имущества». Трудами Минина и Пожарского новое ополчение было собрано и в марте 1612 г. направилось к Москве. Население городов и сел единодушно поддерживало освободителей Родины. В тяжелых сражениях 22–24 августа на Москве-реке у Новодевичьего монастыря польское войско было разбито, а 26 октября Москва освобождена ­[47, c. 51].

История обычно чуждается театральных эффектов. Ее герои, вышедшие на сцену в первом действии драмы, как правило, не доживают до заключительного. Для смолян было сделано исключение. Неисповедимыми путями они приходят в Нижний Новгород как раз тогда, когда Минин бросает свой клич. Смоляне первыми откликаются на призыв, образуя ядро собираемого народного ополчения. Потом в его рядах с боями доходят они до столицы, отражают у Новодевичьего монастыря и Крымского моста последний, самый страшный натиск войска гетмана Хоткевича, прорывающегося на помощь к осажденному в Кремле и Китай-городе польскому гарнизону, и, наконец, среди пылающей Москвы на Каменном мосту во главе с Пожарским принимают капитуляцию королевских рот, выходящих из Кремля через Боровицкие ворота [89, c. 51–69].

Палладизм, особая жертвенная ментальность, воплотившаяся в действиях защитников Смоленска, деятельности Минина и Пожарского, спасла государственность Руси, позволила выйти из жесточайших испытаний. Был созван Земский собор (1613) из представителей бояр, духовенства, городских посадских людей, казаков, стрельцов и даже государственных крестьян. Он избрал царем Михаила Федоровича Романова. Вскоре Россия вышла из войны, потеряв на севере укрепленные города: Иван-город, Ям, Копорье, Орешек, захваченные Швецией (1617); Смоленск, Чернигов и Новгород-Северский остались за Речью Посполитой (1618). Россия была вновь отрезана от моря [47, c. 51–59].

Официальная трактовка «смуты» и объяснение причин воцарения новой династии были выработаны в окружении царя Михаила Романова и его отца – властного патриарха Филарета. Уже по поручению Земского собора 1612–1613 гг. на материале публицистических памятников и правительственных грамот была составлена «Грамота, утвержденная об избрании на российский престол царем и самодержцем Михаила Федоровича Романова-Юрьева». В ней обосновывались права новой династии Романовых на русский престол.

В конце 20-х годов XVII в., когда среди народных масс усилилось брожение и стала реальной угроза войны с Речью Посполитой, Филарет распорядился создать труд «во славу» династии Романовых. Для этого были привлечены документы богатейшего архива Посольского приказа. Наряду с посольскими дьяками и подьячими в работе принимали участие лица патриаршего двора. Окончательный текст под названием «Книга, глаголемая Новый летописец» в 1630 г. был санкционирован самим Филаретом. «Новый летописец», задуманный как продолжение Никоновской летописи, содержит целостный рассказ по истории России с конца XVI в., является прямой апологией абсолютизма. Божественное предопределение, наследственность династии и ее всенародное признание – таковы, по мысли автора, три основных признака русского самодержавия. Исходя из этого, причиной «смуты» объявляются насильственное пресечение Борисом Годуновым «благочестивого корени» (т.е. царской династии) и преследование Романовых как царской родни. Такие действия привели к самозванчеству, когда «боярский человек» и «пашенный мужик» стали выдавать себя за «праведный корень». Концепция, согласно которой династический кризис привел к социальному, а социальная борьба завершилась национальным движением за православие и феодально-абсолютистский строй, идеологически обосновывала режим Михаила Романова и его отца [69, Т. II, с. 386–387].

XVII век – век лихолетья и смуты на Руси – породил староверческое инакомыслие с элементами утопического устройства общества.

Одной из самых ярких вспышек творческой энергии староверчества, таившей в себе неубиенную, негасимую жажду свободы и достоинства человеческого, является «Житие» протопопа Аввакума (1621–1682 гг.). Человек, «в уши которого шумит разбой», бесстрашно восстал против одетой в камень, золото и парчовые ризы власти, провоз-гласил и доказал – не силлогизмами, а жизнью своею, – что нет на свете силы, могущей сломить силу человеческого духа.

Найдены новые документы, подтверждающие, что знаменитый протопоп из «земляной тюрьмы» своей подвигал соратников не только на пассивную, но и на прямую борьбу против царя и архиереев. Он был главой религиозного движения, его вождем – вплоть до своей гибели.

В «Житии протопопа Аввакума» и «Сказании о роскошном житии и веселии» так представляется «славянская утопия»: «...Там по полям пажити видети скотопитательных пшениц и жит различных, изобилны по лугам травы зеленящия, и разноцветущи, цветов сличных прекрасных и благовонных несказанно. По лесам древес – кедров, кипарисов, виноградов, яблонь и груш и вишень и всякого плодного масличья – зело много; и толико премного и плодовито, что яко само древесие человеческому нраву самохотне служит, преклоняя свои вершины и розвевая свои ветви, пресладкия свои плоды объявляя.

В садах же и дубровах птиц преисполнено и украшено – пернатых и краснопеснивых сиринов, и попугаев, и струфокамилов, и иных птах, служащих на снедь человеческому роду. На голос кличещему человеку прилетают, на двор и в домы, и в окны и в двери приходят. И кому какая птица годна, тот ту себе, избрав, возмет, а остаточных прочь отгоняет... [49, c. 186].

...Да там же есть озеро не добре велико, исполненно вина двойнова. И кто хочет, испивай, не бойся, хотя вдруг по две чаши. Да тут же близко пруд меду. И тут всяк пришед – хотя ковшем или ставцом, припадкою или горьстью, – бог в помощь, напивайся. Да близко ж того целое болото пива. И ту всяк пришед пей да и на голову лей, коня своего мой да и сам купайся, и нихто не оговорит, ни слова молвит. Там бо того много, а все самородно. Всяк там пей и ежь в свою волю, и спи доволно, и прохлаждайся любовно...

...А жены там ни прядут, ни ткут, ни платья моют, ни кроят, ни шьют, и потому что всякова платья готоваго много: сорочек и порт мужских и женских шесты повешены полны, а верхнева платья цветнова коробьи и сундуки накладены до кровель, а перстней златых и сребреных, зарукавей, цепочек и монистов без ларцев валяется много – любое выбирай да надевай, а нихто не оговорит, не попретит ни в чем [49, c. 186–187].

А кроме там радостей и веселья, песень, танцованья и всяких игр, плясанья, никакия печали не бывает. Тамошняя музыка за сто миль слышать. Аще кому про тамошней покой и веселье сказывать начнешь, никакого ничто тому веры не пойме покамест сам увидит и услышит... Там же ростут и конопли богорасленныя, а во дворах травы красныя, и цветны и благовонны гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей, – по морю, яко снег, плавают. Рыба в нем – осетры и таймени, стерьледи и омули, и сиги, и прочих родов много. Вода пресная, а нерпы и зайцы великий в нем: во окиане море болшом, живучи на Мезени, таких не видал. А рыбы зело густо в нем; осетры и таймени жирны гораздо – нельзя жарить на сковороде: жир все будет. А все то у Христа тово света наделано для человеков, чтоб, упокояся, хвалу богу воздавал. А человек, суете которой уподобится, дние его, яко сень преходят; скачет, яко козел; раздувается, яко пузырь; гневается, яко рысь; съесть хощет, яко змия; ржет, зря на чужую красоту, яко жребя; лукавует, яко бес; насыщаяся доволно, без правила спит; бога не молит; отлагает покаяние на старость и потом исчезает, и не вем, камо отходит... [49, c. 186–187].

Смуты, внутренние потрясения, интервенция ряда европейских стран против славянского мира вызвали разруху на Руси, поставили под вопрос ее независимость, потребовали колоссального напряжения сил в борьбе за сохранение своей государственности. Пришлось поднимать из пепла Москву и десятки городов и посадов, разоренных интервентами, восстанавливать сельское хозяйство, торговлю. Производство зерна и других продуктов увеличивалось путем широкой колонизации поволжских и сибирских земель, но система земледелия оставалась трехпольной (в лесных районах перемежаясь с подсекой), а орудиями труда – соха и борона при среднем урожае ржи сам-три. Вместе с тем начали выделяться и районы товарного производства хлеба, и крупные центры (такие, как Вологда, Архангельск, Кунгур) его внутреннего сбыта. Правительство Михаила Романова (1613–1645) неуклонно укрепляло власть дворян, постепенно удлиняя сроки, в течение которых помещики могли ловить и возвращать бежавших крестьян. Наконец, по Уложению, принятому в 1649 г. Земским собором при царе Алексее Михайловиче (1645–1676), почти 800 тыс. тяглых дворов частновладельческих и 50 тыс. дворов государственных черносошных крестьян (данные описи 1678 г.) были объявлены навечно «крепкими» их владельцам, которым принадлежало право распоряжаться имуществом своих крестьян. Побеги карались все более сурово, даже смертью.

Всего же населения в России в XVII в. было около 10 млн. человек. Горожане тоже были тяглыми – несли «государевы» повинности и платили налоги. Лишь несколько сот наиболее разбогатевших купцов из горожан и крестьян – растущая торговая буржуазия – были поставлены в привилегированное положение. В течение XVII в. налоги удвоились, а реальная ценность денег упала на 1/4. Число городов к середине столетия достигло 254. Москва имела уже около 200 тыс. жителей.

В крупнейших городах появляются мануфактурные предприятия с разделением труда и применением водяного двигателя. Еще в XV в. в Москве возник Пушечный двор, потом Денежный двор, где на чеканке серебряной и медной монеты было занято до 500 человек, текстильный Хамовный двор; появились стекольные заводы под Москвой, железодела­тельные – в Туле, под Олонцом, канатные – в Холмогорах и Вологде. В Соли Камской на 200 варницах годовое производство соли достигло 112 тыс. т. Но понятно, что мануфактуры (их было около 30) не определяли лицо экономики страны. Центры производства, а также торговые ярмарочные города Нижний Новгород, Ирбит и другие были одновременно узлами растущих общерусских рыночных связей. Развивалась и внешняя торговля сельскохозяйственными продуктами и пушниной: через Новгород, Псков, Тихвин, Смоленск – с соседними странами Европы; через Архангельск – с Англией, Голландией. Торговлю России стесняло шведское господство на Балтийском море; через Аст-рахань Россия торговала теперь с Хивой, Бухарой, Ираном; двинулись караваны и на восток – в Китай, торговле с которым содействовал заключенный в 1689 г. Нерчинский договор. Были введены единые (5%) торговые пошлины внутри страны и значительно более высокие (до 19%) с иностранных купцов [47, c. 52].

Подавив народные движения, Россия постепенно переходит к абсолютной монархии. Замирает деятельность Боярской думы, которая долгое время была совещательным органом при государе. Правительство Алексея Михайловича пресекает попытки патриарха Никона поставить церковную власть выше светской: в 1666 г. Никона отправили в ссылку. Окрепшей царской власти стали не нужны и сословные земские соборы: собор 1653 г., обсуждавший вопрос о воссоединении Украины с Россией, был последним [47, c. 63].

Взаимоотношения России и Украины – одна из наиболее драматичных, сложных и противоречивых проблем славянского мира.

Десятилетия перед началом народно-освободительной войны на Украине под предводительством Богдана Хмельницкого были периодом жесточайшего национального и религиозного угнетения со стороны польской шляхты. Известный историк М. Костомаров отмечал: «Згідне свідотство сучасних джерел показує, що під кінець XVI в. – першій половині XVII в. безсумнівна влада панів над холопами довела останніх до найсумнішого побиту. Езуіт Скарга, завзятий ворог православ’я і ­української народності, говорив, що на цілій земній кулі не найде держави, де би так обходилися з пахарями, як в Польщі. «Владілець або королівський староста не тільки відбирає у бідного холопа все, що він заробляє, але й убиває його самого, коли схоче і як схоче, і ніхто не скаже йому за це лихого слова». Тодішній суддя звичаїв Старовольський свідчив: «Перше шляхтич їздив простим возом, а тепер котить шестернею в колясці, оббитій шовковою тканиною з срібними прикрасами... Усі наші гроші йдуть на заморські вина і ласощі, а на викуп полонених і на оборону краю в нас грошей нема...»

Дата добавления: 2015-10-28