Да здравствуют Архимеды. 2 страница

Но после свадьбы Екатерины и Петра прошло уже восемь лет, а детей у них не было. Не только Елизавета, но и дальновидные политики при русском дворе понимали катастрофичность ситуации. Канцлер Бестужев-Рюмин сначала советовал императрице назначить наследницей Екатерину, но потом ему пришла в голову совсем другая мысль.

Канцлер, пользовавшийся доверием Екатерины, знал, что Петр III вообще не спит с женой, а проводит ночи с ее фрейлинами, или с собутыльниками, а чаще всего просто играет в солдатики. Возможно, принцесса рассказала ему зафиксированный в дневнике эпизод о том, как Петр III совершенно серьезно «казнил» на висилице крысу, которая сожрала пару его игрушечных солдатиков, сделанных из крахмала. Принцесса сообщила канцлеру еще более удивительный факт: наследник ночью не спит с ней, но зато обучает ее прусской военной муштре, заставляя всю ночь напролет стоять с ружьем в руках на часах у дверей, отчего у Екатерины утром ноют руки.

Пораженная этой вестью, как громовым ударом, Елизавета не могла вымолвить ни слова. Зарыдав, сказала Бестужеву: «Спаси Россию, спаси государство, спаси все, придумай, что делать, – и действуй, как считаешь нужным!»

Бестужев нашел выход: он предложил приблизить к одинокой, скучающей Екатерине камергера Сергея Салтыкова – блестящего красавца и умницу. Недоумка-мужа канцлер переселил в удаленные апартаменты дворца и подыскал ему подходящих девиц. Императрица же подарила Петру III подмосковное имение Люберцы, чтобы он мог проводить там досуг без жены. Замысел руководителей государства оказался верным: хотя Сергей Салтыков был женат, Екатерина в него страстно влюбилась. Она пишет, как страдала, если ей казалось, что он уделяет ей мало внимания.

Требуемый «результат» не заставил себя ждать – она забеременела, но... беременность закончилась выкидышем. Забеременела вторично – и снова выкидыш. Но Елизавета и Бестужев держали этот «процесс» под личным контролем: Екатерина забеременела в третий раз – и в 1754 году родила сына Павла [119].

Императрица немедленно забрала ребенка, и, как пишет Екатерина, о ней все немедленно забыли: Петр III только и делал, что пил со всеми, кто оказывался под рукой, Елизавета занималась Павлом, а Екатерина лежала в сильной лихорадке, стонала и плакала, никто не заходил даже справиться о ее здоровье. Спрашивать о сыне ей запретили, поскольку это могло быть воспринято как недоверие к заботам о Павле самой Императрицы.

Через шесть дней, в день крестин, после обряда Елизавета пришла к Екатерине и на золотом блюде принесла указ о выдаче ста тысяч рублей; в такую сумму было оценено рождение наследника престола. К указу был прибавлен ларчик, в котором оказалось маленькое ожерелье с серьгами и двумя перстнями. На вопрос, как ей показались эти подарки, Екатерина ответила, что все, получаемое из рук Ее Императорского Величества, она привыкла считать бесценным.

Через семнадцать дней Екатерине объявили, что Сергей Салтыков отправляется в Швецию, чтобы привезти туда известие о рождении Павла. Это означало, пишет Екатерина, что ее разлучали с самым любимым человеком. Она «зарылась в свою постель и только и делала, что плакала, горевала и не хотела никого видеть, потому что была в горе». Она тогда еще не знала, что хитрый Бестужев сразу же после рождения Павла доложил Елизавете, что «начертанное по премудрому соображению Вашего Величества совершилось, а посему присутствие исполнителя воли Вашего Величества теперь не только не нужно, но и вредно. Поэтому благоволите повелеть камергеру Сергею Салтыкову быть послом при короле Швеции».

Любопытная деталь: Сергей Салтыков был признанный красавец, Екатерина тоже была очень недурна собой, а вот неказистую физиономию Павла I не могли приукрасить даже придворные живописцы. Его уродливость дала впоследствии основания для молвы о том, что ребенок Екатерины умер и был подменен новорожденным сыном какой-то чухонки. Однако сама Екатерина, рассказывая о своем возлюбленном, сообщает, что старший брат Сергея Петр был «дурак в полном смысле слова: у него была самая глупая физиономия, какую я только видела в моей жизни: большие неподвижные глаза, вздернутый нос и всегда полуоткрытый рот... Впрочем, семья Салтыковых была одной из самых древних и знатных в России» [119].

Выходит, что в этом древнем роде скрывался рецессивный ген «курносых дураков», и в императоре Павле он вылез наружу, изрядно подпортив новую российскую династию Салтыковых. «Записки» Екатерины однозначно показывают, что в жилах Павла I крови Романовых не было ни капли. Соответственно все последующие императоры России в действительности принадлежали к новой «династии Салтыковых». Известно, что Павел I, ненавидевший свою мать, не раз допытывался у придворных, кто же его отец на самом деле, но никто не решился раскрыть ему эту тайну: слишком вздорным и непредсказуемым был самодержец, слишком похож он был характером на Петра Салтыкова! [119]

Жизнь, российская действительность со всей максимальной суровостью готовила к царствованию Екатерину II, ни на секунду не позволяя ей расслабиться. В унижениях, горестях и бедах выковывалась сильная и цельная личность российской императрицы – «Петра I в юбке», которой восхищались и современники, и потомки. «Чтобы быть чем-нибудь на свете, – писала она, – надобно иметь оружие для этого качества; заглянем-ка хорошенько внутрь себя, имеются ли у нас такие качества, а если их нет, то разовьем их».

И она открывала или развивала в себе свойства высокой житей­ской ценности, отчетливое знание своего духовного багажа, самообладание без суетливости, живость без возбуждения, гибкость без вертлявости, решительность без опрометчивости. Ее трудно было застать врасплох: она всегда была в полном сборе; частый смотр держал ее силы наготове, в состоянии мобилизации, и в житейских столкновениях она легко направляла их против людей и обстоятельств...

Она обладала в высокой степени искусством, которое принято называть даром внушения, умела не приказывать, а подсказывать свои желания, которые во внушаемом уме незаметно перерождались в его собственные идеи и тем усерднее исполнялись. Наблюдательное обращение с людьми научило ее узнавать их коньки, и, посадив такого дельца на его конька, она предоставляла ему бежать, как мальчику верхом на палочке, и он бежал и бежал, усердно подстегивая самого себя. Она умела чужое самолюбие делать орудием своего честолюбия, чужую слабость обращать в свою силу [68, c. 25–26].

Екатерина II не могла ни на что и ни на кого рассчитывать – только на свои силы, на свой ум, изворотливость, честолюбие: «Цель, с какой она ехала в Россию, дала своеобразное направление этой работе. Она решила, что для осуществления честолюбивой мечты, глубоко запавшей в ее душу, ей необходимо всем нравиться, прежде всего мужу, императрице и народу. Для этого она не щадила ни своего ума, ни сердца, пуская в оборот все средства от искренней привязанности до простой угодливости. Поставив себе за правило нравиться людям, с какими ей приходилось жить, она усваивала их образ действий, манеры, нравы и ничем не пренебрегала...» Она искренне писала об этом: «Я хотела быть русской, чтобы русские меня любили».

Страдания закалили Софью-Августу (Екатерину), выковали у нее цельный, сильный характер. «Для Екатерины, – отмечал В.О. Ключевский, – жить смолоду означало работать, а так как ее житейская цель состояла в том, чтобы уговорить людей помочь ей выбиться из ее темной доли, то ее житейской работой стала обработка людей и обстоятельств» [68, 15–16, 19–20, Т. IV, с. 316–327].

Она вставала в пять утра и целый день проводила в разнообразных занятиях. Нельзя забывать, что после замужества, а она вышла замуж за Петра III в 14 лет, Екатерина 18 лет готовила себя к своему предназначению. Она стремилась «быть с веком наравне», а потому сделала философов не только своими учителями, но и собеседниками. Читая ее письма, легко убедиться, что она вела беседы на равных с самыми значительными умами того времени – Дидро, Вольтером, Д’Аламбером.

Петр III, по мнению современников, был человек неглупый, но, по-видимому, психически нездоровый. На глазах у жены он заводил многочисленные романы. Если бы ее брак сложился по-другому, и она могла стать императрицей рядом с мужем-императором, возможно, все пошло бы иначе. Однако произошло то, что произошло: «Вечером 20 июня 1762 года Екатерина во главе гвардейских полков, насчитывающих 14 тысяч человек, в гвардейском мундире старого петровского образца, в шляпе, украшенной зеленой дубовой ветвью, с раcпущенными длинными волосами выступила против мужа – императора Петра III.

29 июня он отрекся от престола, эта самая бескровная (прикончили бывшего императора только 6 июля), деликатная и, самое главное, веселая «дамская революция» завершилась 30 июня грандиозной попойкой. В день въезда Екатерины в столицу войскам были открыты все питейные заведения – солдаты и солдатки в упоении тащили и сливали в ушаты водку, пиво, шампанское, мед (некоторые спьяна утонули в подобных ушатах) и в восторге хлебали оттуда это месиво. Затем Сенат 3 года разбирался, кому платить за это угощение» [68, 327].

Твердой, верной поступью шла к своей цели Екатерина, истинная наследница Петра I по духу, по размаху, масштабу личности. Каково же было ее отношение к крепостному праву? В начале своего царствования она объявила конкурс на лучший способ освобождения крестьян. Обосновывая необходимость этого, Екатерина II писала генерал-прокурору А.А. Вяземскому о необходимости реформирования крепостнических отношений: «Если не согласимся на уменьшение и умерение человеческому роду нестерпимого положения, то и против нашей воли сами оную возьмут рано или поздно». Однако большинство дворянских депутатов, особенно из черноземных губерний, при обсуждении нового «Уложения» дали ясно понять, что за свои крепостнические права будут стоять насмерть.

Екатерина II не стала им перечить; более того, убрала наиболее критические по отношению к крепостному рабству строки из своего «Наказа депутатам» и убедилась: сопротивления реакционно настроенных дворян-крепостников не преодолеть. Вот что она говорила французскому философу и писателю Дени Дидро: «Во всех Ваших предложениях относительно введения реформ вы забываете только одно... – вы работаете на бумаге, которая все стерпит, но я, бедная императрица, я работаю на человеческой коже, которая чувствительна и щекотлива в высшей степени».

Императрица умела отказаться от любимой идеи, если она грозила ее трону. Но это, вероятно, свойственно любому человеку на вершине власти. Екатерина вполне искренне считала, что «делать рабов из людей противно христианской религии и справедливости». Кстати, эти мысли в то время звучали в салонах. Но Екатерина была реалистом в политике, иначе ей бы не удалось процарствовать 34 года и покинуть трон естественным путем. Она понимала пределы своих возможностей: что она может, а что – нет.

Так, методом проб и ошибок, была выведена примерная граница между просвещенным самовластием и дворянскими свободами в России. Следствием этого стала гражданская война. Гражданские войны в России – дело кровавое и «привычно» в своей ожесточенности. Эта война началась в сентябре 1773 года и закончилась к лету 1775-го. В нашей истории она носит название крестьянской войны под предводительством Емельяна Пугачева, а в более ранней трактовке – «пугачевского бунта».

Емельян Пугачев освободил от помещиков крестьян, и теперь уже мало кто из них сомневался, что он настоящий царь и есть, и что дворяне к выгоде своей хотели его убить. Ненависть крестьян вылилась против дворян, нового царя признали на огромных территориях, за год войны под знамена Пугачева встало свыше 100 тысяч бойцов. Для сравнения: фельд­маршал Петр Румянцев воевал с турками и татарами и никогда не имел под своей командой более 40 тысяч человек.

Но противоборствующая сторона – правительство Екатерины – не была дискредитирована перед народом внутренних и западных губерний, исполнительная власть России была крепка. Тем не менее, оказать сопротивление Пугачеву, опираясь только на внутренние резервы, Ека­терина не могла, хотя в ход было пущено все: против собственного народа вооружили даже чужаков – пленных турок. Екатерина II срочно заключила мир с Турцией, прервав дотоле успешную с ней войну, и двинула против Пугачева армии во главе с такими прославленными полководцами, как Суворов и Румянцев. В сентябре 1774 г. Пугачева предали казаки, к весне 1775 г. обезглавленная народная армия перестала оказывать сопротивление.

В период правления императрицы на Востоке и на Западе существовали абсолютные монархии, причем просвещенное правление Екатерины II лучшие европейские философы ставили в пример ­Людовику ХV, Фридриху II, Марии-Терезии и другим правителям. И это не мудрено: западные монархи имели многие минусы, например, запреты сочинений Дидро и Вольтера во Франции (в то время, как они широко издаются в России), жестокие конфликты государства с обществом, например, неоднократные разгоны французскими королями старинных французских судебных учреждений (парламентов), в России же ничего подобного «не требуется». Это свидетельствовало о более благополучном, устойчивом устройстве петербургской империи, нежели, скажем, во Франции – как раз в эту пору Людовик ХV восклицает: «Мы держим власть нашу исключительно от бога, и право издавать законы, которыми должны управляться наши подданные, принадлежит нам вполне и безраздельно».

Проблемы Запада нашли отражение в идейной сфере, в исканиях мыслителей. Из искры проклятья Мелье, вспыхнувшей в ночи Франции, из робких «огоньков свободы», зажженных в Англии Т. Мором и Дж. Уинстэнли, разгорелось всесокрушающее пламя великой битвы за идею «нового мирового порядка», построенного на основе равенства, братства, гармонии свободы. Вольтер (1694–1778 гг.) – скептик и мечтатель; враг мракобесия – и автор знаменитого афоризма: «Если бы бога не было, его следовало бы выдумать». Ненависть к тирании – и горячее поклонение «просвещенной монархии»; сострадание бедным – и апология частной собственности... Таков Вольтер, вобравший в себя всю свою эпоху [49, c. 190–193].

Вольтер наследовал дух раблезианской «Телемской обители». Он по-своему воспел свободомыслие, поплатившись за это не одним месяцем заключения в Бастилии, не одной сожженной королями и инквизиторами книгой. Однако смелый борец непреклонен, как и Рабле, он громит оружием смеха: «Смех Вольтера бил и жег, как молния» (А.И. Герцен). При этом Вольтер остается мечтателем и утопистом.

В «Кандиде» он так изображает гармоничное общество: «...В ожидании ужина им показали город, общественные здания, вздымавшиеся до облаков, рынки, украшенные тысячью колонн, фонтаны чистой воды, фонтаны розовой воды, фонтаны ликеров из сахарного тростника, которые неустанно текли в большие водоемы, выложенные каким-то драгоценным камнем, издававшим запах, подобный запаху гвоздики и корицы. Кандид попросил показать ему, где у них заседает суд; ему ответили, что этого учреждения у них нет, что в Эльдорадо никого не судят. Он осведомился, есть ли у них тюрьмы, и ему сказали, что и тюрем у них нет. Более всего удивил и порадовал Кандида дворец науки с галереей в две тысячи шагов, уставленной математическими и физическими инструментами...» [49, c. 193–220].

Вольтер – признанный вождь Просвещения – казалось, заслонил собою весь век; никому не уступал он ни в поэзии, ни в сатире, ни в драматургии.

Никому – кроме Дени Дидро (1713–1784 гг.). История – жрица справедливости – поставила именно его рядом с Вольтером во главе духовного движения эпохи. Мысль, поиск, предвидение, мечта Дидро оказались более глубокими, напряженными, более «античными» (в близости к идеалу гармонии), чем у кого бы то ни было из просветителей. «Дидерот» – так звали его в далекой России, с которой многое связывало мыслителя. «То чтитель промысла, то скептик, то безбожник», – скажет о нем позднее А.С. Пушкин.

Сторонник буржуазной идеи сильной государственной власти, «чтитель промысла», Дидро, как и Вольтер, восхищался Екатериной II. Он буквально забрасывает императрицу вопросами о возможности политических реформ в России. Впоследствии Дидро напрочь порывает со своими иллюзиями, но продолжает изучать русский язык, дабы читать в подлиннике Михайлу Ломоносова. (Любопытно, что Екатерина II все-таки не забыла Дидро, купив у него для империи личную библиотеку и положив ему жалованье на 50 лет вперед как хранителю фонда.)

Социально-утопические взгляды Дидро во всей полноте обнажают трагические «качели» его мировоззрения – между Мелье и Вольтером. Как мыслитель, он конструирует схему счастливого сообщества собственников под сенью «просвещенной монархии». Как художник, горячо сочувствует страданиям народным и точно определяет (прямо по Мелье!) их причину: угнетение человечества «кучкой мошенников». Он боится отрицать собственность (все рухнет! прекратится прогресс!), но сомневается и в «извечности» отношений господства и подчинения.

В «Добавлении к «Путешествию Бугенвиля» Д. Дидро отмечает: «Сколь простым было бы законодательство народов, если бы его строго согласовали с законодательством природы! От скольких заблуждений и пороков был бы избавлен человек! Хотите вкратце узнать историю почти всех наших злосчастий? Вот она. Жил-был естественный человек. Внутрь этого человека ввели искусственного человека. И вот в этой внутренней пещере загорелась гражданская война, длящаяся всю жизнь. То естественный человек оказывается победителем, то его одолевает моральный, искусственный человек. Но и в том, и в другом случае бедное чудовище испытывает муки и терзания. Оно постоянно стонет и вечно несчастно, – безразлично, находится ли оно в опьянении, под влиянием ложного энтузиазма славы, или же в угнетенном состоянии, под влиянием ложной мысли о позоре» [49, c. 219].

Великий философ и Екатерина Великая активно обсуждали важнейшие политические проблемы своего времени. В знаменитых беседах Екатерины II и Дидро обе стороны согласились, что разгон парижского парламента в 1771 году – мерзость и безобразие. Дидро писал: «Императрица говорила же, что насилие, творящееся над парламентом, и уничтожение его представило французский народ в самом недостойном и жалком виде».

Так, возможно, думал и прогрессивный государственный деятель Неккер, чьи разумные меры пресекались неразумной властью, и, в конце концов, этот конфликт стал одним из поводов Великой Французской революции. Внешне куда более устойчивое правление Екатерины II могло показаться идеалом для разумных деятелей предреволюционной Франции. Лишь много позже дочь Неккера, знаменитая писательница Жермена де Сталь, посетив Россию, изрекла известный афоризм: «Правление в России – есть самовластие, ограниченное удавкою». На Западе самовластие встречало не «удавку», а сопротивление общества – противодействие парламентов, городских и провинциальных советов, интеллигенции, буржуазии, части дворянства [46, c. 71–72].

Если сравнить Россию екатерининского времени (скажем, 1770–1780-х гг.) и тогдашние главные европейские монархии, то можно сказать, что они внешне довольно похожи. Это было сходство, подобное тому сходству с Европой в конце XV века, когда одновременно завершилось объединение Англии, Франции, Испании и России; потом более бросалась в глаза «непохожесть»: Россия ХVI–XVII веков все сильнее отличалась от европейских держав. И вот снова догнала, а в чем-то обогнала матушку-Европу.

К концу XVIII века и в России, и на Западе просматривалась близость стиля в архитектуре, литературе, музыке, живописи; можно отметить более или менее сходные технические движения; войска в похожих мундирах и треуголках. В российской дворянской жизни вместо петровского страха все более усиливаются понятия чести, это закреплено законом о вольности дворянской (1762), «Жалованной грамотой дворянству» (1785).

Более того, русские нравы кое в чем мягче европейских. Россия – единственная из крупных стран, где с 1754 года отменяется смертная казнь; речь не идет о постоянных (в ту пору и позже) «внесудебных» убийствах крестьян и солдат; но все же ни один суд империи отныне не имел права вынести смертного приговора без чрезвычайного, «высочайшего» утверждения (как это было в случаях с Мировичем, Пугачевым, декабристами).

Выходит, не напрасны многомиллионные жертвы петровского рывка «в Европу» и за Европой, жертвы гражданской войны (восстания Пугачева), с невероятной жестокостью подавленной венценосной императрицей? Но к западу от Эльбы крепостного права нет уже несколько веков. Французские дворяне, испанские идальго не занимаются собственным хозяйством, не затевают барщины, требующей прикрепления крестьян к земле. Огромные владения графов, герцогов, маркизов, виконтов отданы в аренду мужикам, которые платят за то чинш (оброк) и ряд других повинностей – помещику, церкви и государству.

Разумеется, французские господа пытаются повинности увеличить, делая по-своему то же самое, что русские помещики, увеличивая барщину, а крестьяне, как могут, сопротивляются натиску, приближая последний день и час старых хозяев [46, c. 69–70].

Исторический парадокс: завершившая закрепощение крестьян и жестоко подавившая пугачевщину, Екатерина II даровала дворянам те основные права и льготы, которые в немалой мере способствовали в дальнейшем появлению дворянских революционеров-декабристов. Павел I, стремившийся задушить эти свободы, был подчас не прочь демонстрировать свою близость к народу. «Близость» же самодержцев к народу была весьма и весьма «дальней» – стоит вспомнить при этом о путешествии императрицы Екатерины II в Крым и о бутафорских фасадах деревенских изб, устроенных на известном расстоянии друг от друга из раскрашенных досок и полотна, чтобы показать торжествующей монархине, как под ее эгидой пустыни заселились народом.

Предыстория этого путешествия такова. Когда осенью 1784 г. Екатерина задумала путешествие в Крым, Потемкин срочными приказами проинструктировал местных губернаторов о том, как обмануть императрицу и создать у нее выгоднейшее впечатление о состоянии завоеванного края. Выехала Екатерина лишь через три года, так что у администрации для подготовки оказалось много времени. Успех был полный.

По возвращении Екатерина писала Потемкину, что не перестает говорить «о прелестном положении мест вам вверенных губерний и областей, о трудах, успехах, радении, усердии, попечении и порядке, вами устроенном всюду. А французский путешественник, маркиз де-Линь, ехавший по следам Екатерины, тогда же писал: «Теперь я узнал, что значат искусные обманы: императрица, не будучи в состоянии выходить из кареты, должна верить, что некоторые города, коим она давала знатные суммы на построение, уже совсем кончены: между тем, как часто мы находили сии же города без улиц, улицы без домов, дома без кровлей, окон и дверей. Императрице показывали одни каменные ряды, красиво выстроенные, одни колоннады губернаторских палат... В тех местах, по которым проезжала императрица, богатые декорации, нарочно для нее выстроенные, валились тотчас после ее проезда».

Это было путешествие не только императрицы, но и правительства, превратившегося в «странствующий кабинет». Вместе со двором отправились в шестимесячную поездку и некоторые иностранные послы.

Во время путешествия велись переговоры с приехавшими для встречи с Екатериной австрийским императором и польским королем, производились маневры войск и смотр кораблям только что построенного Черноморского флота. Для создания благоприятного мнения за границей Екатерина посылала письма с пути своему корреспонденту барону Гримму [46, c. 69–72].

7 января 1787 г. Екатерина выехала из Царского Села. Двор разместился в 14 каретах и 124 санях и кибитках. На целую неделю задержались в Смоленске. Наибольшей торжественностью отличалось трехмесячное пребывание двора в Киеве. Туда прибыли Потемкин, Румянцев и Суворов, съехалась польская знать. В Киеве устраивались балы и маскарады, за которыми следовали посещения двором монастырей и соборов, торжественные церковные службы.

Когда началась навигация, Екатерина и ее спутники пересели в Киеве на 80 судов и двинулись вниз по Днепру.

С участием австрийского императора, Екатерины и Потемкина происходила закладка нового города – Екатеринослава. А в письмах из Херсона Екатерина сравнивала экономическое и политическое значение этого порта для Черного моря со значением Петербурга на Балтийском море.

Путешествие Екатерины II – на одном социальном полюсе бытия – и «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева – на другом. «Первый подвизатель» (по словам Екатерины II) идей французской революции на русской социальной ниве – АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ РАДИЩЕВ (1749–1802 гг.): «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Эти торжественно-мрачные слова из Тредиаковского начертаны на титуле «Путешествия...». На такое-то чудище бесстрашно замахнулся европейски образованный человек с тонким точеным профилем... «Бунтовщик хуже Пугачева» – так оценила автора «взрывоопасной» книги Екатерина II: сначала – смертный приговор, потом – кандалы, Сибирь, книгу архиеретическую – сжечь!

А.Н. Радищев не доверяет политическим утопиям и тем более – прекраснодушным упованиям на смягчение нравов. Вместе с тем, он – творец одной из интересных прогрессивных социально-литературных утопий. Концепция будущего, к которой Радищев относится с искренним сочувствием, хотя и не разделяет ее полностью, изложена в «Путешествии...», в главе «Хотилов». Сюжетный ход автора таков: на ямском подворье случайно находит он сверток, в котором оказались бумаги неизвестного человека, начертавшего подробный «проект в будущем». По социальной сути своей он – проект эгалитаристский, но только «с русскою душой».

Этот проект представляет собой просветительскую хвалу Разуму и общественному устройству, соответствующему «природе человека». В будущем обществе «неизвестны нам вражды, столь часто людей разделявшие... Родившись среди свободы сей, мы истинно братьями друг друга почитаем... Равновесие во властях, равенство в имуществах отъемлют корень даже гражданских несогласий» [49, c. 228].

Радищев советует родовитым не обольщаться кажущимся покорством рабов: оно «опасно в неспокойствии своем». Весьма убедительны не только нравственные, но и экономические аргументы в пользу свободы и равенства: все, что делается по принуждению, из-под палки, делается «оплошно, лениво, косо и криво». Дайте крестьянину землю, дайте поработать на себя – и расцветет держава.

«Блюдитеся, – предупреждает Радищев крепостников. Грядет мятеж – всесокрушительный и правый: «Ждут случая и часа. Колокол ударяет... Мы узрим окрест нас меч и отраву. Смерть и пожигание нам будет посул за нашу суровость и бесчеловечие». Потом, проехавши село Медное, где людей, словно скот, продавали с аукциона, переполненный негодованием автор ставит точку: «Свободы не от их советов ожидать должно, но от самой тяжести порабощения» [49, c. 229].

Далее в «Путешествии...» он пишет: «...Наслаждаясь внутреннею тишиною, внешних врагов не имея, доведя общество до высшего блаженства гражданского сожития, неужели толико чужды будем ощущению человечества, чужды движениям жалости, чужды нежности благородных сердец любви, чужды братния и оставим в глазах наших на всегдашнюю нам укоризну, на поношение дальнейшего потомства треть целую общников наших, сограждан нам равных, братии возлюбленных в естестве, в тяжких узах рабства и неволи? Зверский обычай порабощать себе подобного человека, возродившийся в знойных полосах Ассии, обычай, диким народам приличный, обычай, знаменующий сердце окаменелое и души отсутствие совершенное, простерся на лице земли быстротечно, широко и далеко. И мы, сыны славы, мы именем и делами словуты в коленах земнородных, пораженные невежества мраком, восприяли обычай сей; и ко стыду нашему, ко стыду прошедших веков, ко стыду сего разумного времяточия сохранили его нерушимо даже до сего дня [49, c. 230].

А.К. Радищев предостерегает: «...Не ведаете ли, любезные наши сограждане, коликая нам предстоит гибель, в коликой мы вращаемся опасности. Загрубелые все чувства рабов, и благим свободы мановением в движение не приходящие, тем укрепят и усовершенствуют внутреннее чувствование. Поток, загражденный в стремлении своем, тем сильнее становится, чем тверже находит противустояние. Прорвав оплот единожды, ничто уже в разлитии его противиться ему не возможет. Таковы суть братья наши, в узах нами содержимые. Ждут случая и часа. Колокол ударяет. И се пагуба зверства разливается быстротечно. Мы узрим окрест нас меч и отраву.

Смерть и пожигание нам будет посул за нашу суровость и бесчеловечие. И чем медлительнее и упорнее мы были в разрешении их уз, тем стремительнее они будут во мщении своем. Приведите себе на память прежние повествования. Даже обольщение колико яростных сотворило рабов на погубление господ своих! Прельщенные грубым самозванцем, текут ему вослед и ничего толико не желают, как освободиться от ига своих властителей; в невежестве своем другого средства к тому не умыслили, как их умерщвление. Не щадили они ни пола, ни возраста. Они искали паче веселие мщения, нежели пользу сотрясения уз.

Вот что нам предстоит, вот чего нам ожидать должно. Гибель возносится гор е постепенно, и опасность уже вращается над главами нашими. Уже время, вознесши косу, ждет часа удобности, и первый льстец или любитель человечества, возникши на пробуждении несчастных, ускорит его мах. Блюдитеся» [49, c. 228–230].

Екатерина II смогла по достоинству оценить «взрывоопасный» потенциал творения Радищева и достойно «вознаградить» его.

В период правления Екатерины II наступление на права и вольности украинского народа, в особенности казачества, достигло апогея. В челобитной войска Запорожского Екатерине II от 23 декабря 1771 г. об «укреплении земель по обе стороны Днепра, выслуженных предками и пожалование на это грамоты», отмечается: «как только мы, всеподданейшее В.И.В. Войско Запорожское Низовое, пошли на службу В.И.В., оставя свои зимовники, то приехавши, генерал-порутчик военной коллегии, член и кавалер Деденев на запорожских землях в реки Московки, на местах, где были козачьи зимовники строения разобрати; при той же крепости теперь населяется, по дозволению тамошних комендантов, многие народы, коими оные коменданты владея, корыстуются и допускают их к покориствованию запорожскими землями и разными угодиями, опустошая, и уже совсем опустошили запорожские леса на строение и на обогревание, а запорожские козаки, без жилищ будучи, разорения терпят, крайнюю нужду и обиду. Потом на сей стороне Днепра сверх прежних крепостей и последней называемой Павловской и другие ретранжименты состроено и слободы тамо населяют на запорожских землях в презрение Высочайшей В.И.В. грамоты, состоявшейся в 1768 г., коею всемилостивейше повелено оставить земли до спокойных времен, – как Бешбайраки, так и другие леса вовсе опустошили до крайности....Людей привлащают к себе в подданство, в случай и насильственною рукою» [104, c. 270–272]. Архивные документы свидетельствуют об «императорской реакции» на казачью челобитную: «Досталось и запорожцам от переходящих в Крым русских команд: весь скот их поугоняли и вырезали на мясо» [104, c. 271].

Дата добавления: 2015-10-28