Николай I – азиатское варварство в европейском обрамлении 2 страница

Таким образом, демократия – это процесс ни на секунду не прекращающегося естественного социоотбора в обществе, когда личность должна совершенствовать свои способности в соответствии с потребностями общества либо быть обреченным на прозябание, а порой и на гибель. Механизмы устройства социальной жизни при демократии просты, непреложны в своей неотвратимости (законы действуют для всей общественной пирамиды, а не только для низов!), всепроникающи. Формирование подобной системы имеет значимый практический интерес для складывания государственности стран СНГ.

Как же США шли к своей системе устройства общества? Взаимоотношения Англии и Северной Америки в период от окончания Семилетней войны (1763 г.) и до начала войны за независимость характеризовались обострением колониального гнета во всех сферах: экономической, социальной, политической. Таяли иллюзии о наличии в колониях каких-либо начал самоуправления, суверенитета местных ассамблей. В дополнение к непосредственной власти английской короны и назначенных ею губернаторов пришло господство парламента и министров.

Американцы во всей полноте ощутили вмешательство английского парламента в управление колониями с принятием им в 1765 г. гербового акта. Тем самым наносился ущерб не только их карману, но и давалось понять, что ими намереваются управлять, не считаясь с их собственными выборными органами – ассамблеями.

18 марта 1766 г. парламент издал так называемый разъяснительный закон, в котором объявлял о праве «подчинять своей воле колонии и народ Америки, подданных короны Великобритании, во всех возможных случаях» [143]. Далее парламент стал прибегать к таким мерам, как роспуск ассамблей, изменение колониальных хартий, отмена суда присяжных, расквартирование постоянной армии в мирное время и т.д., которые в самой Англии практиковались королями во время расцвета абсолютизма.

В 1765 г. по Северной Америке прокатилась первая мощная волна антианглийских выступлений. Подводя итоги событиям этого года, Д. Адамс писал: «Наша пресса стонала, с церковных кафедр извергались молнии, наши ассамблеи принимали резолюции, города голосовали, королевские чиновники везде тряслись от страха, а их ничтожные пособники боялись выступать и стыдились появляться на глаза» [144]. Патриотическое движение очень быстро выдвинуло своих идеологов, которые сосредоточились в основном на одном главном вопросе – о форме государственно-правовых отношений с Англией.

Идейные доктрины, получившие наибольшее распространение в 1760 годы, носили еще умеренный характер. В них отсутствовала даже постановка вопроса о государственно-правовой автономии североамериканских провинций, требование которой стало главным в радикальной критике, оформившейся в самостоятельное течение на рубеже 1760–1770-х годов. Умеренная доктрина, явившаяся идейным выражением начального периода патриотического движения, получила наиболее полное выражение в воззрениях Дж. Отиса и Д. Дикинсона.

Массачусетский политик Дж. Отис первым дал развернутое теоретическое обоснование прав колонистов. Его политические требования носили крайне умеренный характер, однако аргументы, с помощью которых он их отстаивал, были в дальнейшем использованы и радикальными теоретиками. Свой получивший громкую известность памфлет «Рассмотрение и обоснование прав британских колоний» Отис опубликовал в Бостоне в 1764 г., когда билль о гербовом сборе еще только обсуждался английским парламентом.

Отиса до этого знали как лидера оппозиционной политической группировки в Массачусетсе, боровшейся против фракции вице-губернатора и добившейся почти монопольного обладания важными административными и судебными постами в этой колонии. В борьбе с политическим владыкой колонии Отису не были чужды мотивы личной выгоды, тщеславие. Попытка Отиса возглавить патриотов в Массачусетсе объяснялась не только его недовольством английскими указами, но и стремлением при помощи этого движения сломить господство клики Хатчинсона [145].

Памфлет Отиса свидетельствовал об эрудиции бывшего выпускника гарвардского колледжа, он изобиловал ссылками на античных авторов и западноевропейских мыслителей, таких, как Д. Локк, Э. Кок, С. Пуфендорф, Г. Гроций. Отдавая должное их учености, Отис подчеркивал, что даже самые авторитетные европейские мыслители не дали общей теории прав колониальных народов. Выводы Гроция и Пуфендорфа в этом вопросе опирались на опыт имперской политики древней Греции и древнего Рима, а отнюдь не на современную практику [145].

Предлагая свою концепцию прав колоний, Отис решил привлечь самое передовое по тому времени учение о естественном праве, которое открывало возможность для самых разных политических суждений и выводов об изначальных правах людей. В Западной Европе теория естественного права использовалась для критики сословного неравенства феодального общества и проповеди идеи о неотчуждаемости ­частной собственности.

Но уже Ж.-Ж. Руссо использовал это учение для защиты эгалитарного идеала, а Ж. Мелье, Г.-Б. Мабли, Морелли мыслили «естественное состояние» в соответствии с принципами утопического коммунизма. Отис же обратился к этой теории, чтобы от имени «бога и природы» уравнять в правах колонистов и англичан. В «естественном состоянии», рассуждал Отис, не было ни колонистов, ни англичан, все они просто люди, во всем равные между собой, и они не могли утратить этих равных прав, разделившись в гражданском обществе на жителей Великобритании и жителей Северной Америки [146].

Хотя Отис и опирался на естественно-правовое учение для обоснования притязаний американцев, его политические воззрения были крайне умеренными. Если через 12 лет после Отиса Т. Джефферсон в «Декларации независимости», исходя также из учения о естественном праве, обосновывал право колоний на отделение от метрополии и образование в Северной Америке самостоятельного государства, то Отис добивался всего лишь распространения на колонистов гарантий тех прав, которыми, как он утверждал, пользовались жители самой Англии. Все необходимые человеку права были, по его мнению, уже открыты Локком и отражены в английской конституции, то есть в таких правовых актах, как Великая хартия вольностей 1215 г., «Наbeas Corpus Act» 1679 г., билль о правах 1689 г. и др.

Основываясь на этом, Отис утверждал, что поскольку колонисты при переселении в Америку являлись свободными подданными Великобритании, «постольку принципы английской конституции (перед которой он открыто преклонялся) распространяются на них в той же мере, как и на жителей метрополии. Английскую конституцию он рассматривал в качестве второго наряду с естественно-правовым учением источника прав колонистов. Определение государственно-правовой функции конституции Отис заимствовал у британского политического теоретика XVII в. Э. Кока. Вслед за Коком он объявлял конституцию фундаментальным правовым установлением, изменить которое могло только «народное соглашение.»

В 1767–1768 гг., во время второго англо-американского кризиса, начало которому положили таможенные законы Ч. Тауншенда (первый кризис 1765–1766 гг. был вызван гербовым актом), среди патриотов имели наибольшее хождение «Письма пенсильванского фермера». Известный американский историк М. Дженсен пишет, что популярность «Писем» среди колонистов не была превзойдена ни одним произведением вплоть до появления в 1776 г. «Здравого смысла» Т. Пейна.

Под псевдонимом «фермера» скрывался представитель квакерской верхушки Пенсильвании, политик с солидным юридическим образованием и сложившейся системой правовых взглядов Д. Дикинсон, который к тому времени вместе с Отисом уже был признанным лидером патриотов [147].

В момент обсуждения «Декларации независимости» в июне-июле 1776 г. Д. Дикинсон решительно противопоставил себя Континентальному конгрессу, выступив против отделения колоний от Англии. Ни современники, ни историки не простили ему этого. Даже самые маститые американские исследователи были безжалостны к Дикинсону, рассматривая всю его политическую деятельность только сквозь призму выступления 1 июля 1776 г. против «Декларации независимости» [147, c. 224–237].

Имя же Дикинсона стало широко известно в Северной Америке еще в 1765 г., после съезда 9 колоний в Нью-Йорке, собравшегося для того, чтобы выработать единую программу борьбы против гербового акта, Дикинсон был автором декларации этого конгресса. В ней решительно отвергалась мысль Отиса о возможности и желательности представительства колоний в парламенте. Взамен этого предлагалось своеобразное разделение суверенитета в управлении колониями между парламентом и местными ассамблеями, причем налогообложение колонистов признавалось исключительной прерогативой «местных» властных структур [148].

В 12 «письмах» к «Жителям британских колоний», которые публиковались с декабря 1767 г. по февраль 1768 г., а затем были изданы отдельной брошюрой во многих городах Северной Америки, Дикинсон попытался окончательно оформить свои мысли о границах прерогатив английского парламента и колониальных ассамблей. Он соглашался с английскими теоретиками и с Отисом, что в любой империи, в том числе и в Британской, должен быть единый, высший для всех ее частей, правительственный орган. Но тут же – и это было нововведением в английскую имперскую доктрину – Дикинсон ограничивал компетенцию парламента вне пределов Англии одним лишь «регулированием торговли» [148].

На рубеже 1760–1770-х годов в патриотическом движении Северной Америки наблюдается падение влияния умеренных идей Отиса и Дикинсона. Зато в нем начинает возрастать популярность концепций гомруля – государственно-правовой автономии провинций Нового Света. Требование гомруля высказывалось в Северной Америке и раньше. Но вплоть до конца 1760-х годов оно не получило развернутого обоснования, не имело в устах его сторонников самостоятельного звучания, перемежаясь с суждениями, заимствованными у тех же умеренных критиков политики Англии.

Только на рубеже 1760–1770-х годов идея гомруля обрастает развернутыми историческими, правовыми, социально-политическими и экономическими аргументами, приобретает вид законченной радикальной доктрины. Число ее сторонников среди патриотов растет.

Идейная переориентация патриотического движения объяснялась рядом факторов. Среди них в первую очередь следует назвать все более широкое вовлечение в него народных масс, которые предпочитали половинчатым просьбам умеренных физическую расправу с угнетателями. Несостоятельность надежд на ограничение и смягчение власти парламента в колониях к этому времени уже вполне обнаружилась. А доктрина гомруля как раз и предполагала замену правления парламента в Северной Америке властью местных ассамблей [149].

Автором концепции гомруля историки США считают Р. Бланда, представителя плантаторской аристократии Вирджинии, депутата ассамблеи, которого Д. Адамс запомнил как «книжника, ученого человека». В 1764 г. Бланд впервые сформулировал тезис о праве колоний на самоуправление в вопросах «внутренней политики». К компетенции парламента он относил только решение «внешнеполитических» вопросов, касавшихся британских колоний в Северной Америке [149].

10 января 1776 г. в Филадельфии вышел памфлет, ставший высшим достижением антиколониальной мысли и совершивший, по свидетельствам современников, переворот в умонастроениях американцев. Памфлет назывался «Здравый смысл», а его автором был Т. Пейн, англичанин, просветитель-демократ, отвергнутый своей страной и прибывший в Америку в 1774 г. с рекомендательным письмом Франклина. Пейн внес в платформу патриотов две идеи, способствовавшие преобразованию ее в революционную теорию: доктрину республиканизма и обоснование провозглашения независимого государства.

Смелость и новизна мыслей Пейна контрастировали со взглядами даже самых радикальных лидеров-патриотов. На этом основании американский буржуазный историк Д. Льюис выдвинул сенсационную версию о том, что в 1776 г. никто из колониальных лидеров, в том числе и Джефферсон, не был способен написать «Декларацию независимости», принятую 4 июля 1776 г., и что ее по тайному поручению Джефферсона написал не кто иной, как Т. Пейн [149].

Эта фантастическая версия не способствовала, конечно, углублению понимания роли Пейна в развитии антиколониальной мысли. Что же касается наиболее маститых буржуазных историков США, то они просто замалчивают значение революционных идей Пейна, этого чужака среди представителей официальной политической родословной Америки, в развитии антиколониальной теории, не желая умалять авторитет отцов-основателей.

Т. Пейн решительно отверг заблуждения, которые мешали американцам пойти на разрыв уз, связывавших их с Англией. Подвергнув критике «местные и давно устоявшиеся предрассудки» относительно английской конституции, которую даже радикальные идеологи патриотов рассматривали как хартию всех возможных свобод, пытаясь извлечь из нее обоснования для своих притязаний, Пейн показывал, что принципы общественного соглашения и представительного правления, столь почитаемые патриотами, фактически вытравлены из английской конституции и их тщетно искать в ней [150, c. 23–26].

Острой критике Пейн подверг институт монархии вообще и королевскую власть в Англии в особенности. Разрушение монархической иллюзии – одного из последних оплотов верности североамериканцев империи, было особенно важно. Республиканские идеи до этого не получили развития даже в среде патриотов. Внесение республиканской доктрины в антиколониальную мысль было заслугой Пейна [151].

Защита республиканской идеи в Северной Америке, где она в XVIII в., как и в Англии, рассматривалась в лучшем случае как утопия, было нелегким делом. Г. Пейн использовал для ее обоснования и для критики монархии философские, правовые, библейские (учитывая сугубую религиозность американцев) аргументы и, наконец, доводы, основанные на «здравом смысле», которые легче всего убеждали колонистов, отличавшихся тактическим складом ума.

Прослеживая родословную «коронованных негодяев» Англии от «французского ублюдка» Вильгельма Завоевателя до «его королевского свинства» Георга III, Пейн показывал, что их так называемые божественные права были самой настоящей узурпацией. Ссылки на «священное писание» должны были убедить американцев, что монархия была противна основам христианства. Многие аргументы были почерпнуты из теоретического арсенала европейского Просвещения [151].

Раскритиковав монархические предрассудки, связывавшие американцев с Англией, Пейн столь же беспощадно расправился и с другими весьма распространенными мифами и домыслами, мешавшими провозглашению независимости. Он высмеял утверждение, что без покровительства Англии Северная Америка зачахнет, что она не способна самостоятельно обеспечить процветание своей торговли и развитие промышленности.

Устаревшим объявлял Пейн убеждение, что Англия является первым отечеством американцев. Отечеством американцев, писал Пейн, давно стала вся Европа, английская национальность утратила преобладание над другими в Новом Свете. Наконец, доказывал он, стоит ли оставаться верным стране, которая пришла к американцам с огнем и мечом?

Автор «Здравого смысла» первым в Северной Америке обращался к ее жителям с призывом образовать собственное государство и принять «Декларацию независимости». Принятая 4 июля 1776 г. «Декларация независимости» как бы подвела итог более чем 10-летнему развитию антиколониальной критики. Основанием прав американцев в «Декларации» объявлялись только законы, данные «природой и богом». Естественным правом народа считалось уничтожение не отвечавшей интересам народа формы власти. Целью нового государства объявлялось обеспечение «естественных прав» на «жизнь, свободу, стремление к счастью». С принятием «Декларации независимости» возникло новое государство, получившее название Соединенные Штаты Америки [151].

При этом в условиях складывающейся демократии трансформировались институты отмирающего феодального общества: место самодержца занимает, в принципе равный ему по властным полномочиям президент, но избираемый не на пожизненный срок, а на строго определенный (при действенной системе сдержек и противовесов).

Гениальным изобретением демократии являлась также и система двухпартийного (по своей сути «двухфазного») правления, когда близкие по идейным концепциям партии, представляющие правящую элиту и оппозицию, действуют в борьбе за власть принципом «вдох-выдох», не меняя глубинной сути общественной системы, но внося в процесс борьбы за ее обладание элементы соревнования и тем самым совершенствования.

В американский историографии и политологии интерес к этой проблематике в связи с 200-летием США также заметно возрос. На книжном рынке США появилось много работ, в которых двухпартийная система изображалась как уникальный политический институт, способный эволюцонным путем решать практически любые социально-экономические проблемы, как «надклассовая сила», действующая в интересах «общественного благосостояния и прогресса», как общественно-политический эталон демократии для всех стран [151].

Ряд особенностей государственного устройства США, политической культуры и социальной психологии американцев создали благоприятную почву для появления на политической арене молодой республики в конце XVIII – начале XIX в. и такого института, как двухпартийная система. А эффективность ее превратила этот институт в неотъемлемый институт политического механизма американского общества, постоянно побуждала правящую элиту страны к закреплению принципа двухпартийности [151].

В ходе исторического развития за этим институтом утвердились вполне определенные функции. Среди важнейших можно выделить управленческую, т.е. связанную с конкретно-политической реализацией совокупной воли правящего класса (разработка и воплощение идейно-политических программ, которые консолидируют буржуазный правопорядок и устраняют политические факторы, подрывающие его), электоральную (т.е. сплочение и мобилизация избирателей в поддержку программ и кандидатов буржуазных партий) и, наконец, адаптивную (т.е. приведение элементов надстройки в соответствие с меняющейся социально-экономической средой). Сочетание этих функций, а главное, способы их практического воплощения никогда не носили статичного характера, а обусловливались конкретными потребностями правящей элиты и особенностями того или иного исторического периода [152, c. 54–59].

Провозглашение формально-юридического равенства, предоставление избирательного права сравнительно обширной части общества, передача части функций по управлению страной представительным органам власти внесли принципиально новые черты в организацию классового господства, в первую очередь, в плане вовлечения части общества в рутинный политический процесс.

Если при предшествовавших капитализму общественно-экономических формациях политическая основа зиждилась на методах внеэкономического принуждения и закреплялась в сословных привилегиях имущих слоев посредством религиозных и правовых норм, то при буржуазном строе складывается иная ситуация.

Важнейшей особенностью развития основных партий США является наличие устойчивого элемента системности в их взаимоотношениях. Двухпартийный характер всей структуры взаимоотношений между различными слоями американского общества, его закрепление в политической культуре США, социальной психологии рядовых американцев накладывают весьма существенный отпечаток на ту роль, которую эти массовые политические организации сыграли и продолжают играть в жизни страны [153].

Необходимо учитывать, что политико-правовые воззрения «отцов-основателей» США формировались под сильным влиянием английского опыта, британской политической традиции, в которой принцип двухпартийности укоренился уже достаточно прочно. Копирование английских форм ведения политической борьбы, конечно, не могло долго продолжаться.

Очень быстро те политико-правовые формы, которые были перенесены на американский континент из Англии, были наполнены новым, конкретно-национальным содержанием, в результате чего вскоре США значително опередили бывшую метрополию в деле строительства общенациональных партий. Однако внешние формы, и, прежде всего, принцип двухпартийности, прижились в США. Этот принцип оказался очень удобным для их правящей элиты и постепенно закрепился в политической философии и практике [1513].

Объяснение причин успеха этих усилий и устойчивости двухпартийной системы в целом следует искать в комплексе факторов, порожденных спецификой социально-экономической и государственно-правовой среды, в которой протекало становление и развитие двухпартийной системы США.

Как известно, к власти в новом государстве пришел блок, состоявший из двух компонентов – торгово-финансовой буржуазии Севера и плантаторов-рабовладельцев южных штатов. Считая буржуазный путь единственно возможным для США, идеологи этих социальных групп по-разному представляли себе набор средств, с помощью которых они рассчитывали создать оптимальные условия для реализации своих замыслов. Это и обусловило появление двух основных концепций развития американского общества, на долгие годы определивших стержень партийно-политической борьбы [153].

Такие особенности конституционно-правового устройства США, как мажоритарная избирательная система, единоличное представительство от избирательного округа и т.д., в целом благоприятствует складыванию двух-, а не многопартийной системы, заслуживает специального упоминания детерминированная конституцией федеральная структура всей политической системы США, ибо благодаря ей американские буржуазные партии, оставаясь относительно едиными на национальных выборах, при избрании должностных лиц в органы власти в штатах и на местах – в зависимости от конкретных региональных и субрегиональных условий – могут вести себя по-разному. Этим, в частности, объясняется известная гибкость американских буржуазных партий, их сравнительная жизнестойкость [153].

Наконец, принцип двухпартийности закрепляется и известной особенностью социальной психологии американцев. Узкий прагматизм – одна из важнейших черт их повседневного поведения независимо от социального статуса, образовательного уровня и т.п. В политическом процессе прагматизм определяет существенные свойства мышления и действий партийных активистов.

Твердая приверженность определенным принципам часто рассматривается как проявление непрактичности, тогда как успех в решении текущих вопросов выступает как чуть ли не единственный критерий эффективности политической деятельности. Не случайно патриарх американской либеральной историографии Г. Коммэйджер утверждал: «Достоинством американской партийной системы является то, что она ставит народ перед необходимостью бороться за принципы» [153].

В силу того, что стратегические установки явно остаются на втором плане, когда речь идет о решении практических задач, связанных с борьбой за власть на том или ином уровне, а выборы различных должностных лиц в США происходят постоянно, задача достижения на них победы любой ценой доминирует над всеми остальными помыслами, определяя линию поведения партийных теоретиков и функционеров.

Естественно, что решать эту задачу проще в рамках сложившегося и отлаженного двухпартийного механизма, который, как говорится в одной из американских работ, «обеспечивает удобную для политической элиты предсказуемость» [154] всего политического процесса. Создание же новой партии требует длительных усилий, связано с большим риском, как правило, не может принести сиюминутных дивидендов. Не случайно в периодически возникающей в США полемике вокруг вопроса о целесообразности создания третьей влиятельной партии данный аргумент неизменно превращается в мощное оружие в руках противников такого шага [155].

На разных этапах истории США наряду с базовыми функциями на первый план выдвигались некоторые специфические, характерные для каждого периода задачи, стоявшие перед двухпартийной системой. Так на стадии ее становления было чрезвычайно важно выработать и внедрить нормы легитимного политического процесса и преодолеть унаследованные от прошлого глубокие секционные различия. Позднее перед новой партийной комбинацией «демократы – виги» встала задача демократизации политической системы, приведение ее в соответствие с заметно трансформировавшейся социальной структурой общества. Но, пожалуй, нигде так часто не менялись задачи, стоящие перед двухпартийной системой, как в сфере разработки идейно-политических концепций, используемых для управления государством.

История США дает немало ярких примеров глубокого влияния партийных идейно-политических установок на правительственный курс. Уже с момента своего возникновения политические группировки, заложившие в дальнейшем основу двухпартийной системы, заняли активную позицию по вопросу о консолидации молодого государства, разрабатывая рекомендации по снижению социальной напряженности, легализации политической активности оппозиционных сил и учету разнообразных интересов различных категорий имущих слоев. Все это обеспечило весомую роль двухпартийной системы в решении дел государственного управления страной. Конечно, формы, эффективность воздействия партий на деятельность государственной машины на различных этапах истории были неодинаковыми, но их влияние на выработку и проведение правительственного курса – постоянный фактор политической истории США.

Модернизация политической системы США и в дальнейшем проводилась в координатах двухпартийной системы. Так для республиканской и демократических партий, скрепленных в системный механизм во второй половине 1870-х годов, было характерно обоюдное признание безусловной и непреходящей ценности всех без исключения социально-экономических институтов США, их политической структуры в том виде, в котором она сложилась в эпоху «свободной конкуренции». Главными для ведущих политиков обеих партий стали призывы к обеспечению максимально благоприятной обстановки для частнопредпринимательской деятельности в стране при полном отказе правительства от какого-либо ее ограничительного регулирования [155, c. 55–67].

В настоящее время заокеанские «акулы капитализма» теперь даже готовы приплачивать профессорам, чтобы они поддерживали инакомыслие на кафедрах, в лекционных залах. При всей разрекламированной войне республиканцев и демократов их явно не устраивает разница в программах, – это каких-то процентов пять или десять. Их манит политическая экзотика типа коммунистической, при том, что численность самих коммунистов в стране – человек пятьсот. Так что пусть резвятся [156].

Что же происходило в России в период «бури и натиска» становления США? В тот исторический период, когда на американском континенте закладывался фундамент государственности будущей сверхдержавы – США, в Российской империи продолжались мучительно-несмелые попытки реформирования архаичного, уходящего в феодальное прошлое, блестяще-замшелого государственного аппарата великой империи.

После того, как Александр I не решился, а декабристы не сумели произвести революционные преобразования в стране, Николай I, без сомнения, некоторое время пытался взять на себя роль «революционера сверху», всячески подчеркивая преемственность с Петром I (вспомним пушкинское: «Во всем будь пращуру подобен...»).

Но «калибр» личности Николая I, его ближайшего окружения коренным образом отличался от петровского, и поэтому попытки уподобления обернулись гротескным фарсом (воистину: история повторяется два раза, второй же раз – в виде фарса!)

Ряд реформ (главнейшая – ослабление, а затем отмена крепостного права) были задуманы действительно, а не на словах. Были созданы десятки тайных проектов, 11 секретных комитетов по крестьянскому вопросу (сама секретность при самодержавном режиме – залог серьезности, хотя одновременно и символ ненадежности: ведь практические шаги требуют гласности!) [46, c. 101].

На первый взгляд, предпосылки реформаторски-эволюционной деятельности Николая I многообещающи: если Александр I панически боялся своего окружения и его реакции на реформы («задушат! убьют!»), то его преемник, уничтоживший картечью и штыками оппозицию, сконцентрировавший в своих руках, казалось бы, необъятную власть, мог не опасаться подобной реакции типа «задушат, убьют», – но волен в своих действиях он отнюдь не был. Каковы же причины этого?

Не получились ожидаемого у Николая I прежде всего из-за сильного и все нарастающего эгоистического, звериного сопротивления аппарата, высшей бюрократии, дворянства. Умело, мастерски они «топили» все сколь-нибудь важные антикрепостнические проекты, для чего имелось несколько надежных способов. Во-первых, затянуть время, отложить их в долгий ящик, передать бюрократическим комиссиям и подкомиссиям. Во-вторых, если царь настаивает, то выдать проекты практически неосуществимые. В-третьих, запугать монарха бунтами, непослушанием народа, для чего «завышали» сведения о крестьянских волнениях.

Царю указывали на очередной эксцесс и восклицали: «Вот к чему дело придет, если дать послабление!» В-четвертых, умели (тоже преувеличивая) сообщить царю о недовольстве помещиков, опасающихся за свою собственность. В-пятых, уже знакомые ссылки на революцию в Западной Европе, на «ихние беспорядки», в то время как у нас – «благостная тишина» [46].

Царедворцы-бюрократы были тонкими психологами, они знали, на какие болевые точки императора оказывать давление в целях противодействия его «нерешительному реформаторству».

В «Большой Энциклопедии» под редакцией С.Н. Южакова (1899 год) о правлении Николая I приводятся следующие данные: «Во внутренней деятельности были предприняты попытки реформ, оставшиеся, впрочем, в большинстве случаев, на бумаге, в журналах разных комитетов и комиссий. Уже 6 дек. 1826 учрежден был «секретный комитет» под председательством гр. В.П. Кочубея и при деятельном участии М.М. Сперанского. Комитет продолжал свои занятия до половины 1830. Этому комитету поручено было под ведением и руководством императора сделать обстоятельное обозрение тогдашнего положения в империи всех отраслей управления.

Дата добавления: 2015-10-28