Застывшее время

Я пробыл в этой комнатке минут 50. Когда я вышел оттуда, глаза мои были сухи. С того момента, как начались все эти испытания, мне впервые удалось побыть в одиночестве. В конце концов, я мужчина, я муж, я должен быть сильным, чтобы служить для Сони, моей жены, надежной опорой.

Я нашел ее в приемной, она старалась обзвонить родителей и друзей до того, как мобильный телефон полностью разрядится. Я обнял ее и прижал к себе, и она плакала на моей груди, так что моя рубашка в этом месте основательно намокла. В моем телефоне заряд тоже был на исходе, поэтому я, не теряя времени, позвонил Терри, моему секретарю, и попросил его, чтобы он созвал всех прихожан на всеобщий молебен. Я позвонил не потому, что так требовал ритуал церкви, а потому что испытывал настоятельную надобность в молитве, чтобы другие верующие с помощью молитвы постучались во врата рая и попросили Бога и ангелов сохранить жизнь нашему сыну.

Священнослужителей принято считать незыблемыми столпами веры, не правда ли? Но в тот момент моя вера висела на тоненьком волоске и каждую секунду готова была оборваться. Мыслями я обращался к временам, когда, как об этом говорится в Священном Писании, Господь отвечал на молитвы всех людей – не только на молитвы больных и умирающих, но и на молитвы друзей этих больных и умирающих. Взять, к примеру, случай с расслабленным. Видя, как сильна вера его друзей, Иисус сказал ему: «Встань, возьми постель твою и иди в дом твой» (Мат. 9:6). Вот и мне в тот момент настоятельно нужно было позаимствовать силу и веру у моих друзей – других верующих.

После того как я переговорил с Терри, мы с Соней сели и горячо помолились, прося Господа даровать нам надежду и в то же время страшась этой надежды.

Время тянулось чудовищно медленно – со скоростью ледников, сползающих с уступов гор. Мы сидели в приемной, ведя между собой немые диалоги и изредка обмениваясь словами, а часы на стене громко и многозначительно тикали в полной тишине.

Через полтора часа в приемную вошла ассистирующая медсестра. На ней был хирургический костюм темно‑красного цвета, а на шее болталась маска.

– Мне нужен отец Колтона. Он здесь? – спросила она.

Тон ее голоса, да и тот факт, что это была медсестра, а не сам доктор О’Холлеран, вселили в мое сердце утраченную было надежду.

«Вероятно, Господь, несмотря на всю нашу глупость, действительно милосерден. Вероятно, Он собирается дать нам еще один день, еще один шанс».

Я поднялся со стула.

– Я отец Колтона.

– Мистер Бэрпо, я вынуждена просить вашей помощи. Операция закончена, но мы никак не можем успокоить вашего сына. Он по‑прежнему кричит, зовет вас.

Когда Колтона увозили в операционную, я был не в силах выносить его крики. Но теперь вдруг больше всего на свете мне захотелось услышать именно их. Сейчас они звучали бы для меня восхитительнейшей музыкой.

Мы с Соней собрали вещи и, следуя за ассистенткой, прошли через широкие двойные двери, ведущие в операционную палату. Не успели мы дойти до нее, как встретили двух сестер‑помощниц, кативших кровать с Колтоном. Он был жив; мне показалось, что он высматривал меня. Моим первым побуждением было броситься к нему; думаю, в тот момент я бы мог даже запрыгнуть к нему в кровать, что я и сделал бы, если бы не мысль, что сестрам это вряд ли бы понравилось.

Когда кровать поравнялась с Соней, сестры приостановили ее, дав ей возможность поцеловать Колтона и погладить его лицо, по‑прежнему бледное и сморщившееся.

– Привет, приятель! Как дела? – сказал я.

– Привет, мама. Привет, папа.

На лице Колтона появилось слабое подобие улыбки.

Затем все вместе мы тронулись с места, и, поднявшись на лифте, вышли в длинный коридор, в конце которого находилась скромных размеров больничная палата, предназначенная для Колтона. Соня сразу же после этого пошла в кабинет дежурной сестры, чтобы заполнить там кое‑какие бумаги, а я остался с сыном и, сидя рядом с ним в одном из кресел‑качалок, обитых сетчатой тканью, упивался тем, что Колтон жив.

И без того маленький, в большой больничной кровати, рассчитанной на взрослого, Колтон казался еще меньше. В нем и весу‑то всего фунтов сорок, а то и меньше, поэтому тело Колтона едва выделялось под простыней, а ноги не доходили даже до трети длины кровати. Его голубые глаза по‑прежнему были обрамлены черными кругами, но мне показалось, что теперь они сияют ярче, чем два часа тому назад.

– Папа! – сказал Колтон и серьезно посмотрел на меня.

– Да?

Он смотрел на меня в упор, не отводя глаз.

– Папа, знаешь, я был почти уже мертв!

Меня охватил страх. Откуда он это взял? Где услышал?

Неужели подслушал разговоры медперсонала? Или, несмотря на амнезию, услышал слова хирурга или кого‑то из его ассистентов? Ибо мы определенно не говорили ни ему, ни кому‑либо в его присутствии о том, что он был близок к смерти. Мы с Соней, разумеется, боялись, что он был, как говорится, на грани между жизнью и смертью, но узнали мы об этом позже, после того как нам сообщили, что его аппендикс лопнул и в течение пяти дней отравлял его организм ядом. Но мы вели себя крайне осторожно и не говорили в присутствии Колтона ничего, что могло бы испугать его.

У меня перехватило горло – верный признак подступающих слез. Некоторые люди теряются и смущаются, когда их дети‑подростки хотят поговорить с ними о сексе. Если даже это трудно, то представьте, каких усилий стоит разговаривать с сыном‑дошкольником о смерти. Колтон несколько раз был со мной в частных лечебницах, где лежали больные, родственники которых дали согласие на то, чтобы их близких усыпили и лишили жизни. Если бы это касалось моего сына, я бы не дал такого согласия. Мы все еще не выбрались из этих дебрей, то есть не выпутались из этой трудной ситуации, поэтому я не хотел, чтобы Колтон считал, будто право на смерть – это право выбора.

Я сделал волевое усилие над собой, чтобы подавить дрожь в голосе и заставить его звучать ровно и спокойно, и улыбнулся Колтону.

– Думай лучше о том, как ты поправишься, приятель. Хорошо?

– Хорошо, папа.

– Мы все время рядом с тобой. И молимся за тебя. – Я решил сменить тему. – Ну, скажи‑ка лучше, что тебе принести? Хочешь, мы принесем из дома твоих супергероев?

Не успели мы как следует освоиться в палате, как в больницу приехали три члена нашего церковного совета. Мы были весьма признательны им за это. Иногда я спрашиваю себя: что делают люди, если у них нет ни родных, ни близких, ни церкви? От кого они получают помощь и поддержку во время кризиса? Норма и Брайан присматривали за Кэсси в Империале, пока не приехала моя мать, живущая в Улиссе, штат Канзас. Близкие Брайана, как и он сам, живут в Норт‑Платт, и они тоже приехали, чтобы помочь нам. Тот факт, что наши единомышленники по вере мигом сплотились вокруг нас в грозный час беды и невзгод, изменил наш с Соней взгляд на пасторские визиты к прихожанам, ибо мы до сего времени немного сомневались, так ли уж они нужны людям, переживающим времена горя и испытаний. Другими словами, если раньше мы были просто верующими, то теперь стали непоколебимо верующими.

Вскоре вернулась Соня, а еще через какое‑то время к нам присоединился доктор О’Холлеран. Он велел Колтону лежать тихо и не шевелиться, а сам отбросил простыню и показал нам хирургический разрез – прямую, расположенную чуть косо линию на правой стороне живота. Рана была прикрыта пропитавшимся кровью куском марли, и когда он начал удалять ее, Колтон в страхе захныкал, хотя я не думаю, чтобы ему было больно, поскольку он все еще находился под местной анестезией, применяемой во время подобных хирургических операций.

Организм Колтона был уже настолько заражен ядом, выделяемым разорванным аппендиксом, что доктор О’Холлеран решил: будет лучше оставить разрез открытым, чтобы можно было продолжать откачивать гной.

Теперь доктор слегка обнажил рану.

– Видите эту серую ткань? – спросил он. – Вот что происходит с внутренними органами, когда туда попадает инфекция. Мы не сможем выписать Колтона до тех пор, пока вся серая ткань не порозовеет.

В брюшной полости Колтона с каждой стороны торчала длинная пластиковая трубка, на конце которой помещалось то, что доктор называл «гранатой». Сделанные из безвредной для человеческого организма цветной пластмассы, эти трубки действительно немного напоминали гранаты, хотя, по сути, были не чем иным, как ручными помпами. На следующее утро доктор О’Холлеран показал нам, как работать с этими «гранатами» и откачивать гной из организма, а также научил накладывать на разрез свежую марлю. Правда, в течение первых дней он каждое утро лично являлся в палату, чтобы осмотреть рану и наложить повязку. Во время этих утренних визитов Колтон кричал как резаный, и доктор в его сознании мало‑помалу стал ассоциироваться со всем плохим и неприятным, что ему доводилось испытывать.

Вечерами, когда доктора не было, удалением гноя приходилось заниматься мне. Хотя Соня до операции почти неделю дежурила возле Колтона, когда его постоянно рвало, а после операции практически неотлучно находилась у его постели, удалять гной я ей не позволил. Одно дело – дежурить у постели больного, и совсем другое – удалять гной. Удаление гноя – это «грязная» работа, как говорят врачи, где приходится иметь дело с кровью и внутренними выделениями организма, а потому это работа вряд ли ей по силам. Кроме того, чтобы обездвижить брыкавшегося Колтона требовалось не менее троих взрослых, поэтому, пока я работал с «гранатами», Соня помогала двум медсестрам держать сына, оравшего благим матом, шепча ему на ухо слова любви и утешения.

Глава 10

Дата добавления: 2015-10-28