Норт‑платт

В среду мы объявили медперсоналу больницы, что забираем Колтона и везем его в региональный медицинский центр в Норт‑Платт. Предложение Нормы о детской больнице в Денвере мы тоже рассмотрели, но посчитали, что для всех нас будет лучше находиться поближе к дому – нашей главной опорной базе. Понадобилось некоторое время, чтобы оформить необходимые бумаги, как это вообще бывает при выписке из больницы, и нам это время показалось целой вечностью. Наконец медсестра принесла выписное свидетельство, копию результатов анализов, взятых у Колтона, и большой коричневый конверт с его рентгеновскими снимками. Соня заранее позвонила в офис врача‑педиатра Делла Шепарда и уведомила персонал о нашем прибытии.

В 10.30 утра я поднял Колтона с больничной койки и был поражен тем, сколь хрупко и безвольно его тело: он лежал на моих руках, как тряпичная кукла. Я чуть было не отчаялся и не ударился в панику, но вовремя сдержался. В конце концов мы ведь не бездействовали, а что‑то пытались сделать. Предпринимали, так сказать, какие‑то шаги.

Детское кресло Колтона было закреплено на заднем сиденье нашего внедорожника. Я осторожно усадил туда сына и, пристегивая его ремнями, думал о том, как бы побыстрее завершить это полуторачасовое путешествие до Норт‑Платт.

Соня тоже села на заднее сиденье, чтобы быть рядом с Колтоном; она держала в руке больничную утку на тот случай, если Колтона начнет рвать в дороге.

День был солнечный, но холодный. Выводя внедорожник на шоссе № 61, я поправил зеркало заднего вида, установив его так, чтобы можно было наблюдать за Колтоном. Несколько миль мы проехали в молчании; затем я услышал, как его рвет в посудину. Когда рвотные позывы кончились, я подъехал к краю дороги, чтобы Соня могла опорожнить утку. Вернувшись на шоссе, я добавил газу и посмотрел в зеркало заднего вида: Соня вытащила из конверта рентгеновский снимок и, поднеся ближе к окну, внимательно его рассматривала. Вдруг ее голова мелко затряслась, и из ее глаз брызнули слезы.

– Боже, какую ошибку мы совершили! – воскликнула она, и ее голос дрогнул. Еще бы не дрогнуть! Позже она мне призналась, что этот снимок навсегда запечатлелся в ее памяти.

Я повернул голову и увидел на снимке три темных пятна, похожих на большие кляксы; вот их‑то она и рассматривала. Эти бесформенные кляксы казались огромными на фоне маленького прозрачного силуэта – тела Колтона. Почему же теперь они кажутся гораздо больше?

– Ты права, – сказал я. – Нам следовало бы догадаться раньше.

– Но ведь врач…

– Знаю. Не надо было его слушать.

Сейчас не время тыкать в другого пальцем или в чем‑то обвинять друг друга. Мы знали, что оба виноваты, и это нас удручало. Даже несмотря на то, что с самого начала мы вроде бы поступали правильно и делали так, как нам говорили. Доктор сказал сделать рентген, мы сделали. Доктор сказал сделать внутривенное вливание, мы сделали. Доктор сказал сделать анализ крови, мы сделали. Он ведь доктор, врач, не так ли? Ему лучше знать, что делать, а что нет, разве не так? Как только назревал поворотный момент, мы звонили кому следовало, но все усилия оказались напрасными, и теперь Колтон расплачивается за это. Беззащитный ребенок пожинал последствия наших ошибок.

За моей спиной Колтон недвижно полулежал в своем кресле, и его молчание было громче любого когда‑либо слышанного мною звука.

В Библии есть история про Давида, царя Израильского. Давид совершил грех прелюбодеяния с Вирсавией, женой Урии Хеттеянина, одного из самых преданных своих солдат. И в попытке скрыть свой грех Давид послал Урию в самое опасное место, о котором знал, что тот там будет поражен и убит. Некоторое время спустя к Давиду пришел пророк Нафан и сказал следующее: «Смотри, Господь знает, что ты совершил, и се последствия твоего греха: умрет дитя, зачатое тобой и Вирсавией» (2 Цар. 12:13–14)[2].

И тогда Давид изорвал одежды свои, и плакал, и молился, и ходатайствовал перед Богом. И так он был поражен горем, что, когда умер младенец, слуги боялись войти и сообщить ему об этом. Но Давид понял, что дитя умерло, и встал, и умылся, и вкусил хлеба, и спокойно распорядился о похоронах. Слуг удивило такое его поведение, и они сказали ему: «Что значит, что ты так поступаешь? Не ты ли безумствовал еще несколько минут назад? Не ты ли молился и плакал пред Господом? А теперь ты так спокоен… В чем же дело?»

И сказал Давид: «Я надеялся, что Господь изменит Свое решение. Но Он не изменил» (2 Цар. 12:21–23).

Вот и царь Давид делал все возможное, пока хоть что‑то можно было сделать.

Когда я вспоминаю эту поездку в Норт‑Платт, то могу сказать, что я в то время чувствовал примерно то же самое. Да, рентгеновские снимки оставляли мало надежды, и лицо моего сына покрывала тень смерти… Но он еще не умер.

Еще не время опускать руки и горевать. Сейчас как никогда нужно молиться и действовать. «Господи, помоги нам побыстрее добраться до места! Помоги нам спасти сына!»

Мной владело чувство, что я как отец не оправдал себя, хотя еще оставалась надежда что‑то сделать и спасти свою репутацию. Эта надежда, вероятно, была той единственной соломинкой, за которую я цеплялся и которая не давала мне окончательно сникнуть и пасть духом.

Мы приехали в Норт‑Платт где‑то около полудня и прямиком рванули прямо к офису педиатра. Я выскочил из машины, закутал Колтона в одеяло и понес на руках, как пожарный спасенного им ребенка. Соня собрала одежду и прочие вещи и с уткой в руках поспешила за мной.

У регистрационного стола нас встретила женщина приятной наружности.

– Наша фамилия Бэрпо, – сказал я. – Мы звонили из Империала насчет нашего сына.

– Доктор ушел обедать.

Ушел обедать?!

– Но ведь мы позвонили заранее, – сказал я. – Он знал, что мы приедем.

– Пожалуйста, присаживайтесь, – сказала секретарша. – Доктор вернется через десять – пятнадцать минут.

Эта типичная манера общения с клиентами, которой она не изменила даже в столь экстраординарной ситуации, свидетельствовала о том, что она не чувствует срочности нашего дела. Как только я это понял, во мне вскипел гнев. Но внешне я оставался спокоен. Я мог бы накричать на нее или поднять шум, но это не возымело бы ровным счетом никакого действия и не привело бы ни к чему хорошему. Прежде всего я пастор. А пастор не может позволить себе подобную роскошь – выйти из себя, причем на людях.

Мы с Соней сели на стулья в приемном покое; через пятнадцать минут появился врач. Вся его внешность – седые волосы, очки, ухоженные усы – несла на себе отпечаток мужественной зрелости и действовала успокаивающе. В сопровождении медицинского персонала мы проследовали в приемную, где Соня вручила доктору бумаги с анализами и конверт с рентгеновскими снимками. Он быстро осмотрел Колтона, видимо, как мне показалось, чтобы наверстать упущенное время, и сказал:

– Нужно срочно сделать компьютерную томографию. Идите вот по этой улице, она ведет прямо к больнице.

Он имел в виду региональный медицинский центр. Через десять минут мы уже были в лечебно‑диагностическом отделении, где нас, возможно, ждал самый важный в жизни вердикт.

Глава 7

«Думаю, это конец»

– Не‑е‑е‑ет!

– Но, Колтон, тебе нужно выпить это!

– Не‑е‑е‑ет! Оно такое про‑тив‑но‑еееее!

Вопли протеста, издаваемые Колтоном, эхом отдавались по всей клинике. Он был измочален, выжат и полностью обессилен тем, что его внутренности постоянно выворачивало наизнанку, а теперь еще мы вдобавок ко всему пытались заставить его выпить густой, с какими‑то крупинками, раствор вишнево‑красного цвета, который ни один нормальный взрослый не стал бы пить ни за какие деньги на свете. В конце концов он сделал маленький глоток, но его тут же снова вырвало. Соня едва успела подставить утку.

– Его все время рвет, – сказал я здешнему врачу. – Как он сможет все это выпить?

– Мне искренне жаль… но он должен это выпить, иначе мы не сможем получить качественные снимки.

– По‑жа‑а‑а‑луй‑ста! Папа, пожалуйста, не заставляй меня это пить!

Мы перепробовали все. Мы прибегли даже к методу кнута и пряника: Соня уговаривала и обещала, а я сердился и угрожал. Но чем тверже и решительнее я напирал, тем крепче Колтон стискивал зубы, отказываясь принимать эту клейкую жидкость.

Я попробовал воззвать к его разуму:

– Колтон, если ты это проглотишь, то врачи смогут сделать качественное обследование, и тебе сразу станет лучше. Разве ты не хочешь, чтобы тебе стало лучше?

Сопение. Вздохи.

– Хочу.

– Ну тогда выпей это.

– Не‑е‑е‑е‑е‑ет! Не заставляй меня‑я‑я‑я!

Мы уже в конец отчаялись. Если он не выпьет эту жидкость, врачи не смогут сделать компьютерную томографию. А без томографии невозможно поставить диагноз. А без диагноза невозможно назначить курс лечения. Эта битва продолжалась без малого час, пока, наконец, врач не сжалился над нами.

– Ладно, несите его прямо в камеру. Мы сделаем все, что в наших силах.

Мы вошли в сцинтилляционную камеру. Соня и врач остались за антирадиационным экраном, а я стоял подле вялого и безвольного Колтона, следя за тем, как тот на движущемся столе медленно въезжает в большую и по виду довольно жуткую трубу. Видимо, врач не лишен был сострадания, ибо он остановил стол еще до того, как он полностью исчез в чреве машины; в результате голова Колтона осталась снаружи, и он мог меня видеть. Пока машина гудела, Колтон смотрел на меня большими глазами, и в них сквозила боль.

Наконец обследование было завершено. Врач отсканировал нужный участок организма и получил желаемое изображение. После этого он сделал нам знак, и мы втроем вслед за ним вышли из лаборатории. Против ожидания, он повел нас не в приемную, а в отдельный изолированный коридор с несколькими стульями вдоль стен.

– Подождите здесь, – сказал он и хмуро посмотрел на меня. В этот момент я даже не обратил внимания на то, что Колтон был раздет и он не отдал распоряжения, чтобы мы одели его.

Мы трое сидели в холодном узком коридоре, Соня держала Колтона на руках – его голова лежала у нее на плече – и тихонько укачивала. Слезы безостановочно лились из ее глаз. Она плакала почти постоянно. По ее взгляду я понял, что надежда уже покинула ее.

Честно говоря, место для ожидания было довольно необычное. Врач как бы изолировал нас от окружающих. Несомненно, он уже просмотрел снимок и знал, что дело плохо.

Соня смотрела на Колтона, лежавшего у нее на руках, и я видел лихорадочную работу ее мысли. Они с Колтоном все делали вместе. Это был ее дорогой, ее драгоценный мальчик, самое большое сокровище на свете. Нет, больше, чем сокровище! Ибо этот белокурый, голубоглазый постреленок был послан ей самим небом, это был Божий дар, который должен был исцелить ее сердце после того, как мы потеряли второго ребенка.

Пять лет тому назад Соня забеременела во второй раз, и младенец, которого мы ждали, должен был стать нашим вторым ребенком. Мы были на седьмом небе от счастья, мы воспринимали эту новую жизнь как желанный дар, который гармонично дополнит и «округлит» нашу семью. Когда нас было двое, мы были просто супружеской парой. Когда родилась Кэсси, мы стали семьей. А с рождением второго ребенка мы могли уже строить и обрисовывать контуры своего будущего: семейные портреты, дом, наполненный веселыми голосами детей, два ребенка, заглядывающие ранним рождественским утром в чулки с подарками под елкой… Но вдруг на третьем месяце беременности Соня потеряла ребенка, и наши смутно маячившие на горизонте мечты лопнули, как мыльный пузырь. Соня предалась своему горю. Потеря ребенка, который так и не успел родиться и которого мы даже не видели, – это суровое испытание. И тяжкая действительность. Пустое пространство, так и оставшееся незаполненным.

Мы решили попытать счастья снова, но нас постоянно мучило беспокойство по поводу того, удастся ли нам обзавестись вторым ребенком, и это беспокойство только усиливало нашу муку. Через несколько месяцев Соня снова забеременела. Врачебное обследование и анализы на ранней стадии беременности показали, что плод здоровый и нормально развивается. Тем не менее мы сильно нервничали, но старались держать себя в руках, суеверно боясь, как бы чего не вышло: а вдруг мы полюбим этого ребенка еще до того, как он родится, как полюбили того, другого, и в конечном счете тоже его потеряем, как потеряли того! Но через девять с небольшим месяцев, 19 мая 1999 года, на свет появился Колтон Тодд Бэрпо, и мы были вне себя от счастья. Поэтому Колтон для Сони был не просто сыном, а неким духовным даром, который она получила прямо из любящих рук Отца Небесного.

И теперь, глядя на ее лицо, участливо склоненное над жалким подобием того, кто раньше назывался Колтоном, я буквально видел, как в ее голове зреет чудовищный вопрос: «Что ты творишь, о Господи? Неужели Ты собираешься отнять у меня и этого ребенка тоже?»

Бледное лицо Колтона выглядело каким‑то усохшим или жутко сморщенным – маленькая ущербная луна в пустом пространстве коридора. Тени вокруг глаз стали гуще, превратившись в глубокие темно‑багровые впадины. Он уже не кричал и даже не плакал. Он просто был… тих и неподвижен.

При виде его в моей памяти вновь всплыли образы тех умирающих больных, у постели которых мне доводилось сидеть: они тоже балансировали на грани между земной жизнью и вечностью. Мои глаза заволокли слезы – подобно каплям дождя на ветровом стекле, и от этого образ моего сына стал немного нечетким и размытым. Соня посмотрела на меня (на ее глазах тоже были слезы) и сказала: «Думаю, это конец».

Глава 8

Гнев на бога

Через пять минут из лаборатории вышел человек в белом халате. Не помню, как его имя, но помню, что на нагрудном жетоне было написано: «Радиолог».

– У вашего сына прободной аппендикс, – сказал он. – Ему нужна срочная операция. В операционной все уже готово. Следуйте за мной.

Немного ошарашенные, мы с Соней покорно двинулись вслед за ним. Жар волной прилил к моим вискам. Разрыв аппендикса? Разве наш доктор в Империале не отверг с самого начала подобную возможность?

В предоперационной Соня положила Колтона на передвижной стол, поцеловала в лоб и отступила в сторону, давая дорогу медсестре, державшей наготове иглу и капельницу. Колтон тут же начал кричать и рваться. Я стоял у изголовья, держал сына за плечи и без умолку говорил с ним, пытаясь успокоить. Соня зашла сбоку – она плакала уже не стесняясь – и попыталась обездвижить его левую руку и ногу, налегая на них всех телом.

Я наконец отвел взгляд от сына и вдруг увидел, что в предоперационной полно мужчин и женщин, они были в белых халатах и одежде санитаров.

– С вами хочет поговорить хирург, – негромко сказал один из них. – Уступите‑ка это дело нам, мы сами управимся.

Нехотя мы вышли за занавес. Колтон тут же заорал:

– Пожа‑а‑а‑а‑луйста, папа, не уходи!

В коридоре нас ждал доктор Тимоти O’Холлеран, тот самый, который четыре месяца назад удалил мне молочную железу. Он хмурился, и оттого казалось, что все черты его лица были словно высечены и слагались из прямых горизонтально‑вертикальных линий.

Он не тратил слов попусту.

– У Колтона прободной аппендикс. Состояние у него неважнецкое. Мы заберемся внутрь и постараемся все вычистить.

По ту сторону занавеса Колтон продолжал кричать:

– Па‑а‑па! Па‑а‑а‑а‑па‑а‑а!

Сжав зубы, я попытался отрешиться от этого крика и сосредоточиться на том, что говорит доктор.

– Мы спрашивали в Империале врача, не может ли это быть разрыв аппендикса, – сказала Соня. – Но он решительно исключил такую возможность.

Мои мысли метались между прошлым и будущим в надежде отыскать хоть какую‑то надежду и уцепиться за нее.

– Как, по‑вашему, он это перенесет? – наконец спросил я.

– Прежде всего нам нужно забраться внутрь и все там вычистить. Пока мы этого не сделаем, трудно сказать что‑то по существу.

Я зримо различал интервалы между словами доктора, и они били мне в уши как тревожный набат, сопровождавший громкие крики Колтона, разносившиеся по коридору. На наш прямой вопрос, насколько велика опасность, доктор подчеркнуто ответил, что не дает никаких гарантий. Состояние Колтона неважнецкое – вот, собственно, все, что он нам сообщил. Моя память тут же услужливо высветила тот момент, когда мне в Грили из Империала позвонила Соня и сказала, что температура у Колтона упала и они выезжают. То, что мне тогда казалось счастливым избавлением от желудочного гриппа, на деле обернулось предзнаменованием: это был первый симптом прободного аппендикса. А это значит, что в течение пяти дней желудочная полость нашего мальчика заполнялась ядом и гноем. Именно этим и объясняется появление тени смерти, которая теперь лежит на нашем сыне мрачной печатью. И этим же объясняется тот факт, почему доктор O’Холлеран не подал нам никакой надежды.

Хирург кивнул в сторону криков, доносившихся из предоперационной:

– Думаю, будет лучше, если мы сначала дадим ему успокоительное, а затем уже подключим к капельнице.

Он зашел за занавес и отдал необходимые распоряжения. Через несколько минут занавес откинулся, и медсестры выкатили стол, на котором лежал, корчась от боли, Колтон. Его крохотное тельце извивалось из стороны в сторону, он отчаянно вертел головой, и тут его глубоко запавшие глаза увидели меня.

– Па‑па! Останови их! Я не хочу, чтобы меня увози‑и‑и‑ли!

Помните, выше я говорил, что пастор не может позволить себе такую роскошь, как выйти из себя или потерять контроль над собой? Но в тот момент я был очень близок к этому и потому, закончив разговаривать с доктором и поставив свою подпись под сотней, не меньше (так мне тогда казалось), страховых форм, я поспешил уйти. Точнее говоря – бежал. Я слепо метался в разные стороны, тычась то туда, то сюда, пока наконец не наткнулся на маленькую комнатку, нырнул в нее и захлопнул за собой дверь. Мое сердце билось как безумное. Я долго не мог перевести дыхание. Отчаяние, гнев и разочарование волнами накатывались на меня, не давая успокоиться и вздохнуть.

Нелегко быть пастором, особенно если он, вдобавок ко всему, отец и семьянин. Он всегда на виду, всегда должен служить примером, и прихожане и домочадцы ни на минуту не спускают с него глаз. И вот наконец я вдруг оказался в комнате, где был наедине с самим собой, где меня никто не видел, и первое, что я сделал, – стал изливать свой гнев на Бога.

– Ну и где же Ты, Господи? Так‑то Ты заботишься о своих слугах? Стоит ли вообще служить Тебе?

Я без устали расхаживал взад и вперед по комнате, словно взбудораженный лев в клетке. Да она в тот момент и в самом деле показалась мне тесной клеткой, ибо сжалась в моем воспаленном воображении так, как сжались лицо и все тело Колтона. Меня вновь и вновь преследовал один и тот же образ: медсестры увозят Колтона прочь, его руки тянутся ко мне, он кричит, он взывает ко мне, умоляя спасти его…

И тут меня как обухом по голове ударило: «Мы слишком долго ждали. И теперь я, возможно, никогда уже не увижу сына живым».

По моим щекам струились слезы – слезы гнева.

– Сначала сломанная нога, потом камни в почках, потом удаление молочной железы… Так вот как Ты намерен вознаградить меня за все эти испытания! Так вот как, по Твоему, я должен отпраздновать избавление от них! – кричал я, обращаясь к Богу. – Теперь, после всего этого, Ты забираешь у меня сына?

Глава 9

Дата добавления: 2015-10-28