Братныский лес

Вепрь с возрастающим нетерпением ждал прибытия посланца Малого. За последние дни, начиная с того момента, как стало известно, что сотенный Богдан, этот ничего не смыслящий в политике простак, разбил немецкий воинский эшелон, коменданту окружной СБ пришлось немало понервничать. Он понимал – немцы такими вещами не шутят, и переданная советником угроза может быть выполнена в любой момент. Положение осложнялось с каждым днем. Не успел Вепрь разделаться со своевольным и слишком уж отважным сотенным, как пришло известие о загадочном убийстве советника юстиции, аресте Ясного и еще пятерых оуновцев, подозреваемых в этом убийстве. Вепрь не знал всех подробностей, но был убежден, что террористический акт совершен не оуновцами, а скорее всего советскими подпольщиками или партизанами. Это не уменьшало той грозной опасности, какая нависла над ним, а, пожалуй, даже увеличивало ее. Ясный и трое его товарищей повешены, один оуновец убит при попытке к бегству. Вот и попробуй тут доказать, что немцы их друзья… В центральном проводе во имя высокой политики могут, скрепя сердце, смириться со смертью Ясного, но рядовые оуновцы ничего не поймут, найдутся такие горячие головы, как Богдан, ударят по немцам. Немцы ответят репрессиями. И пойдет, не остановишь… Окружному нужно было во что бы то ни стало восстановить полное доверие Малого к себе, и поэтому он хорошо подготовился к прибытию посланца советника.

Был задуман спектакль, главные трагические роли в котором отводились тем трем бежавшим из лагеря советским военнопленным, которых захватили в лесу четыре дня назад. Эти военнопленные были прямо-таки находкой для Вепря. Правда, ни одного из них не удалось уломать, уговорить принять участие в расправе над своими товарищами. Но все обернулось к лучшему расстреливать своих будут старшина Сидоренко, пойманный в лесу власовец-дезертир и еще один совет, в самом начале войны попавший в окружение и сумевший пристроиться под видом племянника у одинокой сердобольной вдовушки лет на десять старше его.

Этих людей Вепрь поставил перед выбором: беспрекословное выполнение любого приказания или смерть. Их убеждения, симпатии не интересовали окружного. Он знал: тем, кто обагрил руки кровью товарищей, уже нет хода назад. Они становятся палачами. А Вепрю нужны были палачи.

Кровавый спектакль, подготовляемый Вепрем, предназначался не только для человека, посланного Малым, но и должен был, по замыслу окружного, преследовать воспитательные цели. Идейная закалка сотни, которой еще недавно командовал Богдан, была признана крайне недостаточной. Уже одно то, что вояки охотно и довольно отважно осуществили акцию против немцев, подтверждало это мнение. Кроме того, Вепрю стало известно, что старшина Сидоренко, напиваясь, не раз проводил среди шеренговых сотни “политинформацию”. Семена дьявольской пропаганды, брошенные в сердца мужиков, уже имевших случай убедиться, что большевики раздают крестьянам помещичью землю, открывают украинские школы, бесплатные больницы, могли дать ростки… Сотня считалась до такой степени неблагонадежной, что было принято решение отобрать оружие у рядовых, заменив его деревянными учебными ружьями. Однако этого было мало. Для того, чтобы укрепить дух вояк, хорошо припугнуть вольнодумцев, требовались не разговоры, а какая-нибудь более сильная, впечатляющая пропагандистская акция. Такой акцией и должен быть, по мнению Вепря, расстрел трех бежавших из немецкого лагеря советских военнопленных. После расстрела окружной намеревался объявить о казни “большевистского агента”, бывшего командира сотни Богдана.

Посланец Малого не прибыл в назначенный срок. Не появился он и на следующий день, когда Вепрь неожиданно получил приказ явиться к верховному коменданту СБ. Предположив, что приезд инспектора по какой-то причине не состоится, окружной решил провести акцию не откладывая.

После сытного завтрака сотню выстроили на плацу с деревянными ружьями.

Шила в мешке не утаишь. Среди вояк сотни все время возникали всевозможные слухи. Тот видел, тот слышал, а тот сделал вывод, предположил… Тарас полагался не на чьи-то домыслы, а на факты. Делать выводы он умел сам. Однако на этот раз его предположения полностью совпадали с общим мнением.

Все происходило на глазах у сотни. Тех бедняг, которых Топорец, Корень и Тарас привели из леса, держали в погребе, но не в том, где сидел старшина Сидоренко, а в другом, соседнем. Каждый день их по одному водили в штабную хату не то на допрос, не то на какие-то переговоры. Пошел слух от конвоиров, что “русских пленных” уговаривают стрелять друг в друга, но они отказываются. Потом в хутор привели молодого чернявого солдата в новеньком немецком обмундировании и какого-то парубка с тупой мясистой физиономией. Утверждали, что оба они тоже советы, один – власовец, другой – окруженец-приймак. Этих посадили в погреб к “военспецу”, а затем также по одному водили в штабную хату.

В штабной хате заседала четверка – маленький щеголеватый Вепрь, о котором говорили, что он “самый главный”, куренной Смерека, референт Могила и какая-то недавно прибывшая в хутор молодая женщина, худенькая, черная, с лихорадочно блестящими глазами, беспощадно курившая одну сигарету за другой. Новый сотенный Довбня к совещаниям начальства не был допущен, он появлялся в хате только по вызову.

Тарасу выпало с двумя другими вояками нести обед “арестантам”, и по тому, как была распределена пища, он понял, что слухи о готовящейся расправе имеют под собой почву: в погреб, где сидел Сидоренко, было приказано отнести миску мяса, каравай хлеба, пленным – десяток сваренных с кожурой картошек.

Перед тем, как была дана команда выходить на плац для построения, вояк облетело последнее сообщение “солдатского радио”: русских пленных ждет расстрел, Сидоренко, власовец и приблуда-окруженец согласились стрелять в своих недавних товарищей по оружию. Эта весть никого не обрадовала, а скорее напугала, среди вояк чувствовалась растерянность, подавленность. На плацу Тарас обратил внимание на Топорца. Лицо роевого осунулось за эти дни. Неужели совесть мучает подлеца? Вряд ли… Видать, приболел немного. Довбня направил сотню в лес:

– Ать-два, три-штыре. Запевай!

В передних рядах послышалось:

– Ліс – наш батько,
– Темна нічка – мати…

Тарас, стиснув зубы, шагал с учебным ружьем на плече. У всех были деревяшки, только находившиеся впереди колонны четовые были вооружены винтовками, да на груди у Довбни висел автомат. Вышли к оврагу, возле которого четыре дня назад группа Топорца наткнулась на поющего псалмы баптиста. Конечно, это было совпадение, но то, что место выбрано заранее, Тарас не сомневался. Здесь на стыке вырубки и нетронутого леса образовалась большая травянистая поляна, полого опускавшаяся к самому оврагу. На этой поляне Довбня остановил сотню. Команда: “Вольно, можно курить! С места не сходить”.

Ждать пришлось долго. Какие только варианты спасения попавших в руки бандеровцев трех советских военнопленных ни перебирал в своей голове Тарас за это время! Все не годилось, все было нереальным. Единственное, в чем он мог себя упрекнуть, было то, что он не попытался подменить ночью часового у погреба. Из этой затеи наверняка ничего бы путного не вышло, так как двери погреба закрывались на замок, ключа к которому у часового не было, а рядом у другого погреба стоял второй часовой. Но рискнуть все же следовало. Не сообразил. Теперь поздно, пропадут хлопцы, на его глазах распрощаются с жизнью.

– Встать! Р-равняйсь! – заорал вдруг Довбня – Смирно!

Окинув взглядом строй, сотенный бросился навстречу Вепрю.

Вепрь с овчаркой на поводу шел впереди небольшой группы, состоявшей из куренного, Могилы, худенькой чернявой женщины. За ними, приотстав шагов на десять, вооруженные автоматами хлопцы из эсбе вели пленных, и уже позади шагали с лопатами в руках Сидоренко, власовец, окруженец. Процессию замыкала по-деревенски нарядно одетая молодая баба с грубым нарумяненным лицом. Это была любка нового сотенного, приехавшая к нему в гости. Она не захотела упустить случая поглядеть, как будут расстреливать советов.

Довбня отрапортовал окружному. Вепрь, загадочно улыбаясь, поздоровался с сотней, скомандовал: “Вольно!”, – оглянулся и показал рукой охранникам, куда следует отвести пленных. Их поставили у оврага лицом к сотне. Сытые охранники отошли шагов на пять в сторону. Вепрь со своей группой занял место на небольшой возвышенности, как раз напротив левого фланга, где во втором ряду стоял Тарас. Он тихо приказал что-то Довбне, и сотенный поспешно подвел к пленным Сидоренко, власовца и окруженца. Лопаты они где-то оставили, в руках у них были винтовки. Как понял Тарас, винтовки эти были взяты у четовых.

В рядах замерли. Как бы ни был настроен тот или иной вояка в смысле политических убеждений, каждый стоявший в строю, если не понимал, то чувствовал, что сейчас на его глазах будет совершена жестокая несправедливость. Перед ними стояли истощенные, несчастные люди, выходцы из могил, и их судьба не могла не тронуть даже холодное сердце.

– Молится… – пронеслось по рядам.

Да, тот жалкий пленный, баптист, чье пение положило начало несчастью, опустился на колени, сложил перед собой ладони трясущихся рук. Стоявший посредине лобастый, рассеянно, непонимающе покосился на него и тут же выпрямился, гордо вскинув голову. Татарин вдруг пронзительно закричал, обращаясь к Вепрю:

– Слушай, ты, хан Батый украинский, зачем нас будешь стрелять, скажи? Я не твоей нации, я – татар, ладно, стреляй меня. Тот – русский, москаль, как ты говоришь. Ладно, стреляй его тоже, если тебе крови надо. А этот? Он – украинец, твоя нация. Зачем его убивать будешь? Скажи своим людям, скажи, бандит, батько Махно, черная душа твоя!

Довбня выхватил из рук Сидоренко винтовку и хотел ударить прикладом татарина, но заметил предостерегающий жест окружного и отскочил назад, едва сдерживая ярость.

Вепрь точно не слышал, что прокричал ему Ахмет. Он стоял, зажав в кулаке маленький подбородок, гладя пальцем щеку, и немного исподлобья, но весело смотрел на обреченных. Тарасу бросилось в глаза поразительное сходство: бандеровский командир и татарин были похожи друг на друга – как близнецы – одинаковый возраст, рост, одинаково плоские смуглые лица и темные узкие глазки, только татарин был худ, грязен, одет в тряпье и кожа на лице его была, пожалуй, темнее кожи Вепря. Тарас не знал, что в жилах окружного течет какая-то часть монгольской крови и что его далекие предки по матери ели сырую конину, пили кумыс, собирали ясыр на территории нынешней Львовской области и на месте их стоянки давным-давно возник хутор, который по сей день называется Татары. Что касается Вепря, то он хорошо знал предания своего рода и даже гордился ими; он давно уже заметил свое сходство с татарином и это, видимо, забавляло его.

– Имеют что сказать? – громко и с наигранным удивлением спросил окружной, обращаясь к сотенному, а не к пленным, точно ему требовался переводчик.

Стоявший рядом Могила наклонился к нему и торопливо зашептал:

– Друже Вепрь, не нужно этого делать. Зачем вы даете возможность выступать с большевистской агитацией?

Окружной небрежным движением руки отстранил от себя референта пропаганды. На его лице стала еще более заметной загадочная, самодовольная улыбка. Будто только он один наперед знал, что все произойдет как нельзя лучше, так как в его присутствии и не может произойти иначе.

Довбня быстро сориентировался.

– Имеете что сказать?! – гаркнул он военнопленным.

Очевидно, лобастый и татарин не ожидали такого вопроса и не поверили своим ушам. Они молча и тревожно переглядывались. Их товарищ поднялся с колен и спросил, облизывая потрескавшиеся губы:

– Братцы, чего это он?

Ему никто не ответил. Наступила тишина.

– Не понимают по-нашему, – сказал куренной, – москали…

Худая женщина с черными, выложенными на голове косами, нервно засмеялась и зажгла потухшую сигарету.

– Сейчас я по-ихнему поговорю. – Вепрь передал поводок овчарки куренному, шагнул вперед и заложил руки за спину. – Слушайте, – сказал он с легкой брезгливой гримасой, произнося русские слова. – Я вам разрешаю сказать все, что вы пожелаете. Мы, украинцы, пропитаны здоровым национальным духом и не боимся какой-либо агитации, большевистской тем более.

Могила дернул плечом, точно его кольнули, и часто замигал глазами – окружной бросил камешек в его огород.

– Поэтому, – продолжал Вепрь, – я вам разрешаю заявить перед смертью все, что вы думаете. Имеете что сказать?

Снова наступила тишина. Лобастый тряхнул головой:

– Имею!

– Ну, говори… – Вепрь картинно отставил ногу и, глядя на верхушки деревьев, приготовился слушать.

Лобастый пробежал глазами по лицам людей, стоявших в строю:

– Хлопцы, бью челом низко к вашему уму и совести, – сказал он по-украински с мягким полтавским выговором. – Вижу, у каждого голова на плечах есть. А что в той голове? Ведь не пустая она? Вы играетесь в самостийну Украину, и немцы играют вами. Давно, еще с семнадцатого года, играются и смеются над вами, регочут так, что и животы у них болят.

– Твоя мать будет реготать и волосы на себе рвать будет, большевистский ты запроданец, падлюка! – багровея, закричал Довбня.

Не обращая внимания на сотенного, лобастый глянул в сторону Вепря. Низенький, изящный окружной стоял, выставив правую ногу вперед, заложив руки за спину, словно позируя перед фотоаппаратом. Лицо его сияло улыбкой превосходства. Пленный понял, что ему позволят продолжать.

– Немцам-фашистам не уничтожить наш народ украинский, на какой обман они бы ни пускались. Украина есть и будет – народная, свободная, советская! Ей не страшны никакие враги, у нас есть верные побратимы, народы-братья, весь Советский Союз, а в Союзе нашем – напоминаю вам, если не знаете, – двести миллионов. Двести миллионов! Один за всех, все за одного, никого в обиде не оставят. Вот почему Украина будет жить вечно. – Лобастый взмахнул рукой и закричал страстно: – Хлопцы! Слава нашей Украине!!

И тут произошло то, чего никто не ожидал. Десятка три вояк, стоявших в рядах, рявкнули:

– Слава!!

– Сла-а… – поддержали их остальные и осеклись под бешеным взглядом сотенного, замахавшего на них руками.

– Это что-то невозможное! – возмутился Могила. – Друже Вепрь…

Окружной понял свою ошибку, но переигрывать было поздно. Никто не должен догадаться, что он может ошибиться. Нет, он все знал, все предвидел… Вепрь стоял по-прежнему невозмутимый, глумливо улыбающийся.

– Политрук… Это – советский политрук, – громко, так, чтобы слышали все, бросил он через плечо и весело кивнул лобастому головой, мол, продолжай, политрук, мы все твои брехни знаем давным-давно.

У лобастого, видимо, пересохло во рту. Сморщив лицо, он как бы глотнул что-то горькое, острый кадык качнулся на его худой шее, и он снова обратился к сотне:

– Что вы думаете, хлопцы, когда проливаете братскую кровь? Приложите ухо к земле, почуете – земля гудит. То армия наша идет, она уже близко. Что вы скажете товарищам нашим? Вы скажете: мы не по своей воле, нас заставили, мы не виноваты. А кто виноват? Вот этот?

Пленный повернулся к Вепрю и, показывая на него пальцем, удивленно смерил взглядом окружного с ног до головы.

– Так он же один… Ну, трое, четверо их. А вас – сотня. Подумайте, хлопцы!

– Друже Вепрь, что вы делаете? – не выдержал Могила. – Необходимо…

– Прошу без истерик! – продолжая улыбаться, властно отозвался окружной.

– Смерти я не боюсь! – кричал лобастый. – И мои товарищи не боятся. Она нам знакома… Только смерть от врага понятная, а как ее от братской руки принять? Ваш командир уговаривал меня, обещал жизнь мне сохранить, если я, украинец, соглашусь расстрелять своих товарищей – русского и татарина. Никогда этого не будет! Слышите? Мы – советские люди и друг друга не предаем!

Тарас понял, что лобастый не знает, кому поручено выполнять роль палачей. Видимо, на этом и хочет сыграть Вепрь. Да, Вепрь сразу повеселел.

– Чего тянете! – истерически закричал вдруг Сидоренко, поворачиваясь к сотенному. – Что жилы из меня тянете? Дайте хоть водки! Не могу я… Водки мне дайте!

– А ну, стой как следует! – набросился на него сотенный.

– Дадим водки! – пообещал Вепрь и уже с явным нетерпением взглянул на пленного. – Все сказал?

– Нет! – крикнул лобастый. – Хлопцы! Я пощады у вашего командира не прошу. Он – украинский фашист, холуй немецкий, он многих из вас загонит в могилу. Не к нему я со своим последним словом обращаюсь, а к вам. Мне жалко вас, мне горько и стыдно, братья, что вы дали себя так обмануть.

– Все? – торопливо крикнул Довбня, оглядываясь на окружного. Сотенный нервничал, он, как и Могила, не понимал, почему Вепрь дал возможность пленному выступать с большевистской агитацией, и хотел, чтобы все это кончилось как можно скорее.

Лобастый поднял руку:

– Хлопцы, прошу вас, подумайте своей головой, не верьте гитлеровским холуям! Они враги Украины. Будь прокляты на века фашисты любой нации! Да здравствует дружба народов! Все сказал…

Вепрь удовлетворенно кивнул головой. Он знал, что сейчас все смотрят на него, все ожидают, что он скажет. Продолжая держать руки за спиной, он шагнул вперед.

– Друзья! Вы слышали все. Я специально дал возможность высказаться этим людям, чтобы вы увидели, какие это опасные враги нашей идеи, нашего народа, нашей многострадальной Украины. Вы слышали, что говорил этот обольшевиченный украинец – нет, не украинец, я не могу его так назвать – этот обольшевиченный хохол, какую он нам песню спел. Где его национальная гордость? У него ее не было и нет. Где его национальная сознательность? Не было и нет. Вы посмотрите только на тех, кого он считает своими лучшими друзьями, ради кого готов пожертвовать своей жизнью – москаль, татарин… И если бы к ним еще какого-нибудь Мойшу добавить – был бы полный интернационал.

Несколько человек в строю засмеялось. Черноволосая женщина начала что-то быстро записывать в блокнот. Вепрь вытер аккуратно сложенным платочком губы, самодовольно улыбнулся.

– Та дружба народов, о которой вы слышали, – это сказка для маленьких детей. Ее выдумали москали, жидовские комиссары, чтобы им было легче грабить наш народ, пить из него кровь. Это опасная сказка, если в нее поверят взрослые люди. Дружил петух с лисой, заяц с волком – вы знаете, чем такая дружба кончилась…

Снова веселое оживление прошло по рядам. Вепрь выждал, пока шум стихнет, и продолжал, слегка повысив голос:

– Подумайте, друзья: кто позаботится о нас, украинцах, кто нас защитит, если мы сами этого не сделаем? Может быть, поляки или турки придут нас спасать? Может быть, москали или немцы своего хлеба привезут? Я вас спрашиваю, друзья, дадут нам москали хлеба?

– У них для себя нет! – крикнул куренной. – Голодранцы!

– Есть закон жизни – свой должен держаться своего, – продолжал Вепрь. – Кто оторвался от своих, кто потерял веру в национальную идею, тот потерял и свое достоинство, перестал быть человеком. Он – отщепенец, его ждет позорная гибель. Посмотрите на этого обольшевиченного хохла. Это враг нашей нации.

– Брешешь! – крикнул лобастый.

– Друже сотенный, предупредите их… – поморщился Вепрь.

– А ну, молчать! – заорал Довбня. – Вам дали говорить, теперь слушайте.

– Это враг нашей нации. Сейчас он выглядит жалко и ничтожно, пускает слезу, а дайте ему добраться к своим, он наденет свой мундир, нацепит ордена и приведет к нам своих друзей – москалей, татар и еще каких-нибудь монголов, – чтобы те забрали у нас хлеб и загнали людей в колхозы. Вот тогда пощады от него не ждите. Он наш враг еще и потому, что хочет отнять у нас самое сильное оружие – нашу национальную идею. Он хочет разоружить нас. Вы слышали, что он сказал: мы – советские люди… Сейчас вы увидите, что это такое – советский человек.

Вепрь вытер платочком губы, окинул смеющимися глазами своих приближенных. Он был уверен, что его речь понравилась всем, а самое главное он еще не сказал, приберег к концу речи. И окружной повернулся к стоявшим в строю.

– Скажите мне, друзья, кто из вас, сознательных украинцев, поднял бы руку на своего брата, такого же сознательного украинца? Никто! Никакая сила и даже страх перед смертью не заставили бы вас согласиться на такое братоубийство, потому что нас всех спаяла национальная идея, честь и гордость. Советский человек, потерявший свою нацию, этой чести и гордости не имеет. Смотрите, хорошо смотрите, как бывшие советские люди будут расстреливать таких же, как они, советских людей. Не удивляйтесь и не упрекайте их. Что с них спрашивать? Их так воспитали, у них нет ни нации, ни чести, ни религии.

– Это трусы и предатели! – крикнул лобастый.

– Это твой собака, овчарка твой дрессированный! – закричал татарин. – Хорошо знаешь, кого взял!

Окружной усмехнулся, сделал театральный жест рукой в сторону пленных.

– Вот вам, друзья, гордый советский человек, вот вам большевистская дружба. Пусть не будет в ваших сердцах жалости к нашим заклятым врагам. Смерть им! Слава Украине!

Сотенный как дирижер взмахнул обеими руками, и сотня дружно, хотя и не очень стройно, отозвалась:

– Слава! Слава!

Лимонка взмокла в руке Тараса. Он не понимал, когда вытащил ее из кармана, выдернул кольцо. Хлопец чувствовал, как ноют пальцы, сжимающие твердое ребристое тело гранаты, и думал только об одном – не отказал бы взрыватель. Граната должна упасть к ногам Вепря. Окружной погибнет раньше, нежели пули сразят тех, кого он обрек на смерть и пытается обесчестить. Пусть знает, гад, что такое советский человек. Тарас уже определил момент броска – как только будет дана команда: “Заряжай!” Что будет потом, его уже не волновало. Покажет обстановка. Двум смертям не бывать… Если бы удалось в суматохе овладеть чьим-либо автоматом или хотя бы пистолетом. Тогда бы он наделал шуму… Как любил говорить его дружок Вася Коваль – погибать, так с музыкой.

Тарас задержал дыхание и еще раз смерил глазами расстояние, отделяющее его от Вепря. Бросок должен быть точным. Почему роевой Топорец оглянулся на него? Заподозрил что-то? Плевать. Теперь уже никто не помешает.

У Довбни какая-то заминка. Он начал раздавать патроны Сидоренко, власовцу и окруженцу, по одному патрону каждому; татарин заметил это, заорал злорадно, тыкая в сотенного пальцем:

– Почему боишься больше один патрон давать? Своих людей пугался? Палки вместо оружия давал. Один патрон! Шкуру свою дрожишь, хвост поджал, трусливый собака?

– Ну, что там такое? – окружной капризно, с тем легким неудовольствием, какое вызывает у выдержанного и умного начальника нерасторопность его подчиненного, посмотрел на сотенного. – Что вы жалеете патроны? Выдать по обойме!

– Не надо, друже Вепрь… – перепугался Могила.

– Дайте водки! Мучители! – Это старшина. Повернулся, мотает головой, рвет левой рукой ворот на себе.

– Будет водка, уже послали… – тычет ему в руку обойму вспотевший, растерявшийся Довбня. – Становись на место!

Сидоренко швыряет на землю винтовку:

– Не буду! Сам, гад, стреляй. Не буду своих!

– Поставить и его вместе с этими!

Вепрь, куренной, Могила и стоявшие на правом фланге охранники бросаются на помощь сотенному. И вдруг, словно горячий вихрь ворвался на поляну. Выстрел! Это власовец повернулся и с криком: “Бей!” – в упор стреляет в куренного.

– Бей их!

Граната, словно перепел, выпорхнула из руки Тараса. Кажется, пошла точно, и никто не заметил. Вояки в строю дрогнули и застыли от неожиданности. А там, куда ушла граната, – свалка, стрельба, рукопашная. Старшина схватился с сотенным, у лобастого в руках винтовка. Татарин прыгнул к повалившемуся на землю куренному и, не успев сорвать автомат, прямо с груди убитого дает очередь. Овчарка с визгом и лаем носится вокруг. Стреляют подбегающие охранники.

Тарас плюхнулся на землю. Где граната, почему молчит граната? Взрыв, удар в голову. Нет, не осколок, это кто-то ногой… Вояки, словно испуганное стадо овец, шарахнулись от оврага. Земля загудела под их ногами.

Пули свистели над Тарасом, но он заставил себя поднять голову.

Прямо на него, зажимая пальцами окровавленный подбородок, бежал Могила – бледный, без очков, охваченный ужасом. На поляне видны корчащиеся в предсмертных судорогах тела. Довбня и охранник добивают Сидоренко. В лесу стрельба, лай овчарки, мелькающие среди деревьев фигуры.

Тарас вскочил на ноги. Сотенный уже склонился над Вепрем. Окружной, прижимая руку к животу, поднялся на колени, со стоном выдавил из себя:

– Что вы стоите, друже… Догнать! Поймать!

Охранник, поглядывая на залитую кровью руку Вепря, торопливо рвал зубами провощенную бумагу перевязочного пакета.

Довбня увидел Тараса, крикнул:

– За мной!

– А оружие?

Сотенный и не слышал. Тарас заметил возле Сидоренко винтовку, поднял ее и побежал за сотенным. На поляне осталось человек шесть убитых: куренной, старшина, черноволосая бабенка, та, что строчила в блокноте, охранник и еще двое, которых Тарас не успел разглядеть. Но это не были пленные. А Вепрь остался живой, кажется, ранен, только ранен…

Впереди трещали короткие очереди, слышались редкие винтовочные выстрелы, протяжные, как свист и щелканье гигантского кнута. Тарас понял: из автоматов стреляют охранники Вепря, а кто-то из пленных отстреливается из винтовки. Довбня бежал тяжело, на нем была кожаная куртка, та самая, какую он отобрал у Корня. Вскорости Тарас догнал его. На шее у сотенного висел автомат. Тарас видел перед собой широкую, перехваченную портупеей спину. Промахнуться было бы просто невозможно. А с автоматом ему будет куда веселей… Хлопец на бегу открыл затвор и едва не заплакал от досады – в магазине ни одного патрона.

– Вот он! – крикнул Довбня, останавливаясь и показывая на убитого.

Это был окруженец. Он лежал, уткнувшись головой в траву. Винтовки возле него не было. Видать, побежал со страха, не думал сопротивляться, и его прошили автоматной очередью.

– Друже сотенный, дайте патронов, – попросил Тарас.

– Где я тебе возьму? – злобно взглянул на него Довбня, вытирая кровь со скулы. – Видишь, как получилось? Придумали! Ни одной винтовки не разрешили выдать сотне. Патроны приказали отдать этим… Вот и доигрались! – Он поднял голову и закричал: – Сюда, хлопцы, за мной!

К ним со стороны поляны бежали опомнившиеся вояки. Тарас с тоской посмотрел на автомат сотенного и помчался туда, где слышались выстрелы. Он бежал изо всех сил. Плана действия у хлопца не было, но он еще надеялся захватить оружие с патронами и присоединиться к бежавшим. Все зависело от случая. Каждая секунда могла быть решающей.

Впереди раздались короткие очереди. Низко пригнувшийся охранник пробежал метров двадцать и залег у дерева. Тарас бросился к нему, готовясь стукнуть прикладом по голове бандеровца.

– Куда ты? – послышался тревожный голос слева. – Ложись, ползком!

Второй охранник… Словно в подтверждение слов бандеровца, хлопнул винтовочный выстрел, и пуля, коротко свистнув, впилась в ствол бука, за которым лежал вырвавшийся вперед охранник.

– Это раненый, мы его подбили, – пояснил охранник, который был поближе к Тарасу. – Залег там, прикрывает…

– Дай патронов.

– Каких? У меня автомат. Ты, друже, не подползай ко мне. Не подползай, говорю! Увидит…

– Скажи ему, пусть бежит в обход, – крикнул охранник, лежавший впереди за буком. – Пусть пугнет его с тыла.

Тут ничего не выйдет. Эти двое трусы, все время оглядываются друг на друга, близко к себе не подпускают. Тарас бросился в сторону. Впереди где-то далеко залаяла и отчаянно завыла овчарка, простучала автоматная очередь. Тарас, описывая полукружие, пробежал по лесу метров четыреста. Стрельба и крики звучали уже слева и позади него. Хлопец пересек балочку – это была знакомая ему балочка, из которой брал начало овраг, – и увидел двух мелькнувших среди кустов людей. Кажется, это был кто-то из пленных. Тут же хлопец заметил подбежавшего к дереву охранника. Бандеровец вскинул автомат, ожидая, когда люди выбегут из кустов. Тарас бросился к нему. Треск автоматной очереди, выстрел из винтовки, женский крик: “Погоняй!” – и стук колес – все это слилось в одно.

Тарас на мгновение увидел за кустами справа группу людей и среди них женщину, лицо которой показалось ему удивительно знакомым. Но тут же он зацепился ногой за что-то и упал, не добежав до охранника нескольких шагов. Охранник выронил автомат, стоял на коленях, сжимая пальцами раненную у плеча левую руку.

– Патроны к автомату есть? – умоляюще крикнул он Тарасу. – Дай мне, у меня кончились…

Тарас не ответил. Автомат без патронов не мог помочь ему. Перед его глазами все еще стояло женское лицо. Он не мог ошибиться. Он бы узнал его среди тысячи других. Это было лицо той, что дважды спасла его, лицо Ласточки, Ромашки.

Дата добавления: 2015-10-28