Что вы скажете, господин советник?

Герц холодно и, казалось бы, равнодушно смотрел на входившего в кабинет Хауссера. Сухо обменялись нацистскими приветствиями. Начальник гестапо сдержанно вежливым жестом пригласил Хауссера присесть.

– Ну, теперь что вы скажете, господин советник? – Герц поджал губы, напустил на себя скорбный, траурный вид, точно стоял в почетном карауле у гроба покойного.

Хауссер тяжело, без притворства вздохнул.

– Большое несчастье, господин штурмбаннфюрер. Мы потеряли товарища, очень ценного работника.

– По чьей вине?

Такого вопроса Хауссер не ожидал. Он даже смутился в первое мгновение и лишь затем сообразил, что Герц, очевидно, придумал какой-то новый ход. Не выйдет, господин штурмбаннфюрер…

– Я полагаю, что по этому поводу двух мнений не может быть, – по вине тех, кто должен обеспечивать безопасность немцев в этом городе.

– А может быть, все-таки по вине тех, кто своим потворством и заступничеством внушил этим негодяям мысль, что любое их преступление останется безнаказанным. Доигрались! Политики, философы…

На языке нацистов слово “философ” было равнозначно, пожалуй, самому оскорбительному ругательству. Хауссер застыл, он был не из тех, кто прощает оскорбления.

– Если можно, господин штурмбаннфюрер, я бы попросил вас выразить свою мысль менее туманно. Кого вы имеете в виду? Оуновцев?

– Именно их! Советника юстиции застрелил бандеровец.

“Все-таки штурмбаннфюрер непроходимо глуп, – решил Хауссер. – Неужели он надеется, что кто-либо поверит его нелепой выдумке и она сможет служить оправданием ему?”

– Какие у вас есть основания делать такой… – советник хотел сказать “глупый вывод”, но воздержался, – утверждать это?

Герц вынул из лежавшего на столе большого конверта потертую записную книжку в голубоватой обложке.

– Вот полюбуйтесь! Это нашли на лестнице. Мерзавец обронил ее. Здесь имеются адреса хорошо известных нам украинских националистов. Трое из них живут здесь, четвертый в Здолбунове. По почерку, которым сделаны записи, установлено, что книжечка принадлежит крупному оуновцу по кличке “Ясный”. В действительности он Петр Карабаш. Вот здесь на первой странице он изобразил свои инициалы – “П.К.” Вам известна такая, с позволения сказать, личность?

Хауссер с трудом расстегнул неподатливый, выскальзывающий из-под пальцев крючок воротника мундира, сильно оттопырил губы и начал листать книжечку, рассматривая записи. Ясного он знал по рассказам Вепря. Это был один из тех фанатичных оуновских вожаков, которых даже их товарищи называли “бешеными” и какие в отличие от многих других никогда не были связаны с немецкой разведкой. Более того, Ясный был виновен в разоблачении одного ценного немецкого агента и добился, чтобы его расстреляли как предателя. Хауссеру не было жаль Ясного, и если бы речь шла только о нем, то он, пожалуй, не стал бы предпринимать каких-либо попыток доказать штурмбаннфюреру его ошибку. Он даже счел бы, что настал удобный случай разделаться с “бешеным”, враждебно относившимся к немцам. Однако Ясный наверняка находится на нелегальном положении, его не найдут, разъяренный, скорый на руку штурмбаннфюрер начнет хватать оуновцев подряд, и положение сразу осложнится. Оуновцы могут ответить на казнь своих товарищей враждебными акциями, начнется неразбериха, кавардак. Но какой остолоп этот Герц! Неужели он не в состоянии разобраться, чья рука совершила преступление?

Советник подал книжечку штурмбаннфюреру.

– Это провокация и довольно грубая. Книжечку не обронили, а подбросили. Советника юстиции убили партизаны.

– Советские?

– Несомненно. Впрочем, возможно, кто-либо из поляков-террористов. Не исключено.

– Это очень удобная для вас тактика, господин советник. Националисты будут похищать немцев, стрелять в них, отбивать продовольственные обозы, взрывать воинские эшелоны, а вы будете сваливать их преступления на головы большевиков и поляков. Весьма оригинально! Не хватало, чтобы вы заявили, будто бы советника юстиции застрелил еврей.

Хауссер пропустил шпильку мимо ушей. Герцу не удастся разозлить его, вывести из равновесия. Нет, такого удовольствия он не собирается доставлять начальнику гестапо.

– Скажите, господин штурмбаннфюрер, какая причина побудила Ясного или кого-либо из его товарищей совершить этот террористический акт?

– Это психологические нюансы, – отмахнулся Герц. – Меня это не интересует.

– Вот как? – притворно удивился Хауссер. – Среди ваших подчиненных, несомненно, есть люди с юридическим образованием. Спросите их, сколь важно определить возможные причины преступления для того, чтобы установить, кто его мог совершить? – Это было сказано неплохо. Герц в свое время с трудом окончил гимназию и очень болезненно переживал всякие упоминания о высшем образовании.

– Причин сколько угодно, – набросился штурмбаннфюрер на советника. – Покойник вынес сотни смертных приговоров. Среди осужденных на смерть могли быть националисты или их родственники. Акт мести. Вас это устраивает в смысле психологии?

– Какие есть еще улики против Ясного, кроме этой книжки? – спросил Хауссер. – Вы можете утверждать, что во время убийства он находился в городе?

– Да! Он, правда, не был у меня на приеме, но оставил свою визитную карточку… – Герц потряс записной книжкой и спрятал ее в конверт.

Хауссер разгадал, какой ход собирается сделать Герц. Шеф гестапо отстаивал свою версию убийства советника юстиции не потому, что считал ее наиболее вероятной, просто она была наиболее приемлемой для него. Если бы было сочтено, что террористический акт совершили советские партизаны, вся ответственность за столь неприятное происшествие легла бы на него, но стоило на место убийцы поставить националиста, и картина менялась – он говорил, сообщал, предупреждал, но послушали не его, а другого… В хитрости штурмбаннфюреру нельзя было отказать.

“Ну, хорошо, Герц… С этим дураком я справлюсь, – думал Хауссер. – Но какова подоплека таинственной истории с подброшенной книжкой? Случайность это или часть какого-то хорошо продуманного плана, направленного на то, чтобы сорвать или хотя бы затруднить сотрудничество оуновцев с немцами? Если так, то каким образом те, кто руководит советским партизанским движением, узнали о моих планах? Впрочем, не обязательно им знать что-либо обо мне. Нельзя недооценивать противника. Это было бы не только глупо, но и опасно. У них мог найтись свой Хауссер… Он сделал анализ обстановки, пришел к правильному выводу, наметил ряд эффективных контрмер. Теперь это будет похоже на игру в шахматы по почте, когда игроки не знают друг друга, с той только разницей, что передвигать фигуры можно, не ожидая ответного хода. Один ход противник уже сделал, следует ожидать второго, третьего. Партизаны возьмут да и отобьют под видом оуновцев несколько продовольственных обозов. Может быть, они уже делали это не однажды. Во всяком случае, Вепрь несколько раз отрицал причастность оуновцев к таким нападениям. Начнутся недоразумения, вместо того чтобы помогать немцам, бандеровцы начнут вредить. Ведь нельзя всех их вожаков, больших и малых, посвящать в тайную политику – многие эту политику не поймут и даже могут отвергнуть. Массы следует не убеждать, а обманывать. Это легче. Впрочем, может быть, я преувеличиваю опасность и никакого “советского” Хауссера нет”.

Молчание советника затянулось, и Герц не без злорадства поглядывал на него. Но оказалось, что Головастик и не думает сдаваться, отступать.

– Господин штурмбаннфюрер, вы могли бы познакомить меня со сводкой о количестве потерь оуновцев, когда их отряды совместно с нашими солдатами участвовали в карательных акциях против советских партизан?

– Мы не ведем такого учета, мы не успеваем подсчитывать свои потери… Зачем вам это понадобилось?

– Чтобы узнать, сколько жизней наших солдат было спасено в таких операциях, – ответил Хауссер многозначительно. – Очевидно, дело идет не об одной сотне, а может быть, и тысяче…

У Герца было такое ощущение, будто его мягким, но сильным толчком сбивают с ног. В словах советника была логика, и штурмбаннфюрер не мог не признать ее. Однако он уже запасся иным козырем. Логика становится бессильной, когда мыслят алогично.

– Я думаю, гаулейтер не примет в расчет ваши тонкие соображения, – сказал Герц с сердитой усмешкой.

– Как я понимаю, вы должны были в первую очередь сообщить о случившемся не Коху, а своему прямому начальству? – Хауссер был не на шутку обеспокоен.

– Гаулейтеру сообщили без меня. Представляю, в какое бешенство приведет его это сообщение. О том, что убийство совершил украинский националист, знают все немцы в городе и все негодуют. Если я сейчас же не повешу нескольких бандеровцев, меня съедят живьем. Свои! Никто не простит мне мягкотелости.

Хауссер хорошо знал свирепый нрав рейхсминистра, гаулейтера Восточной Пруссии и всея Украины Эриха Коха. Кох был вторым, ухудшенным изданием Геринга – та же прославленная немецкая тупость, та же чудовищная самонадеянность. Вмешательство гаулейтера было бы подобно появлению слона в посудной лавке. Нужно было действовать, пока не поздно.

Советник попросил у Герца лист бумаги и, присев к маленькому столику, набросил текст телеграммы.

– Господин штурмбаннфюрер, дайте мне слово, что моя телеграмма будет зашифрована и отправлена немедленно.

– Если телеграмма адресована оберштурмбаннфюреру Грефрату, то нет нужды посылать ее: оберштурмбаннфюрер должен вылететь к нам сегодня на самолете.

Хауссер заколебался – от Герца всего можно было ожидать, любой подлости, пакости.

– Я все-таки настаиваю, – твердо сказал советник, – чтобы телеграмма была отправлена. Я указал время. Сейчас ровно четырнадцать.

Герц пожал плечами, потянулся рукой к звонку, но, опережая его, в кабинет вошел дежурный офицер. Он вручил начальнику гестапо, видимо, только что полученную депешу.

– Шифровальщика, – приказал Герц и начал читать депешу. Он читал ее долго, потирая пальцами переносицу, затем молча передал Хауссеру.

Текст депеши занимал всего пять строчек. Из Здолбунова сообщали, что, по полученным агентурным данным, командир сотни, совершивший нападение на эшелон, арестован службой безопасности оуновцев, предан суду как большевистский агент и расстрелян.

– Это все может быть липой, – сказал Герц с пренебрежительной усмешкой. – Кто может проверить, что у них там творится в лесу? Могли объявить, что расстреляли, а сами перебросили его в другое место.

– Вы имеете такую агентуру, донесениям которой нельзя верить? – ядовито спросил Хауссер.

Герц рассердился, пробормотал какие-то ругательства. Тут снова появился дежурный офицер в сопровождении низкорослого, болезненного ефрейтора в очках. Ефрейтор остановился у порога, офицер приблизился к шефу и что-то зашептал ему на ухо.

– Отлично! – обрадовался Герц. – Сразу же арестовать. – Он повернулся к ефрейтору: – Мориц, возьмите у господина советника телеграмму, немедленно зашифруйте ее и передайте радистам. Пусть не забудут отметить время.

Дежурный офицер и шифровальщик ушли. Начальник гестапо весело, победно взглянул на Хауссера.

– Кстати, о моей агентуре, господин советник, если вы уж подняли этот вопрос… Пока что не могу жаловаться на свою агентуру. Вот, например, мне только что сообщили, что Ясного видели вчера в городе…

– Я всегда радуюсь вашим успехам, – советник взялся за фуражку, – но на этот раз поздравить вас не могу. Вы собираетесь сделать глупость. Вы знаете это не хуже, чем я… Хайль Гитлер!

Уходя от начальника гестапо, Хауссер испытал не возмущение, а лишь легкую горечь. “Ну что ж, – размышлял он, шагая по улице, – пусть делают все, что они хотят. Может быть, это даже к лучшему. Поражение Германии неизбежно, стоит ли оттягивать конец? Her, пожалуй, я не прав. Нельзя допускать русских в Западную Европу. Германия должна быть оккупирована американцами и англичанами. Иначе произойдет полная катастрофа и вся Европа может стать коммунистической. Не эта ли мысль заставила Пристли и тех, кто стоит за ним, вспомнить о существовании Хауссера, прислать к нему девчонку со “спасительной” маркой? На что они надеются, чем я могу быть им полезен?”

С этими мыслями эксперт по восточным вопросам вошел в небольшой ресторанчик на Гитлерштрассе с табличкой на дверях: “Только для немцев”.

Оксана стояла у окна и смотрела на улицу. Она, ждала появления Хауссера. Уже прошло пять часов, как его вызвали в гестапо, и, видимо, он все еще находился там. Вряд ли он потребовался им как свидетель. Скорее всего, им нужен консультант и не криминалист, конечно, а политический консультант. Если найденная на лестнице записная книжка принадлежала жениху Марии, то можно представить, какой переполох вызвало это обстоятельство среди гестаповцев. Петр, как следует предположить, какой-то видный оуновец и, конечно, никакого отношения к убийству советника юстиции не имеет. Стрелял в немца советский партизан, тот самый хладнокровный гауптман, которого она видела дважды. Когда она покидала отряд, Пошукайло предупредил: “Возможны всякие происшествия… Пусть это вас не удивляет – в городе есть наши люди”. Командир отряда сдержанно улыбался, говоря это. И вот одно происшествие разыгралось почти на ее глазах.

Вдруг Оксана увидела Марию. Журналистка шла к дому быстро, почти бежала. Голова ее была наклонена, она не обращала внимания на прохожих, и в ее фигуре, торопливых движениях угадывалась растерянность, даже отчаяние, как будто она спасалась от преследования или же спешила к кому-то на помощь.

Оксана поняла, что произошло, закрыла глаза. Чужое горе тронуло ее, хотя она знала – Марию жалеть нельзя. Девушка ждала стука в дверь и не ошиблась – вскоре послышались торопливые шаги, стук, и измученная, задыхающаяся Мария вошла в комнату.

– Евочка, где советник? Скажите, ради бога.

– А разве его нет дома?

– Нет. – Журналистка сжала руки и тут же бессильно опустила их.

– Мария, присядьте, – торопливо сказала Оксана. – Что с вами?

– Евочка, милая, Петра арестовали. Йой, что будет, что будет, я этого не перенесу.

Мария села, уронила голову на спинку стула и разрыдалась.

– Ну что вы, Мария, – стала успокаивать ее Оксана. – Ведь вы мужественный, волевой человек… Дать вам сигарету?

– Воды… – едва слышно попросила журналистка и, отпив из чашки несколько глотков, пбдняла покрасневшие глаза на девушку. – Евочка, скажите советнику, попросите его, умоляю вас, пусть он освободит Петра. Петр ни в чем не виноват. Это все та книжка. Петр потерял ее. Вы ведь знаете… Только советник может спасти его.

– Вы уверены? – с сомнением качнула головой Оксана. – Советник Хауссер маленький человек…

– Неправда, Ева! – горячо возразила журналистка. – Вы добрая, чуткая… Неужели вы не хотите помочь мне в такой беде? Советник очень влиятельный человек, я это знаю. К его голосу прислушиваются. Он уже несколько раз спасал наших. Он все может, Евочка.

– Боюсь, вы преувеличиваете возможности моего шефа.

– Да нет же! Попросите его, и он спасет Петра. Ему достаточно сказать одно слово. Одно слово!

– Хорошо, – согласилась Оксана, – я поговорю с господином советником. Но если вашего жениха обвиняют в чем-либо серьезном…

– Он не виноват, Евочка, – клятвенно прижала руки к груди Мария. – Как только можно было подумать, что советника юстиции убили наши, украинские националисты! Это же нелепость. Мы столько помогали и даже сейчас помогаем немцам. Мы считаем вас нашими союзниками, друзьями.

– Я охотно верю, Мария, что ваш жених не причастен к этому преступлению, но не понимаю, почему вы полностью исключаете возможность террористических актов со стороны ваших националистов.

– Вы наивная девочка, Ева. – Мария сунула в рот сигарету и закурила. – Скажите, какой смысл украинцам уничтожать своих друзей, союзников?

– Я знаю, некоторые партизанские отряды почти полностью состоят из украинцев и это не мешает им…

– То коммунисты, большевики, я говорю об украинских националистах.

– Но ведь националист должен любить свой народ?

– Ева, – Мария закрыла глаза, и из-под ее ресниц потекли слезы. – Если бы вы только знали, как я люблю свой народ, Украину. Если бы вы знали, как любит Украину Петр…

Этого Оксана не могла вынести: объявлять себя друзьями и союзниками тех, кто, завоевывая “жизненное пространство”, хотел уничтожить, стереть с земли украинский народ, и тут же клясться в любви к этому народу – что может быть подлее такого лицемерия!

– Я многое узнала за эти два дня, Мария, – тяжело вздохнув, сказала девушка. – Оказывается, наши солдаты вели себя на Украине совсем не так, как это я себе представляла. Грабежи, массовые расстрелы мирных жителей, целые села, иногда и несколько сел подряд были сожжены, а население уничтожено. Я уже не говорю о тех несчастных, кого мы увезли на работы в Германию. Ведь это все выглядит трагически, не правда ли? И вот я ставлю себя на ваше место, Мария… Я украинка, националистка, люблю свой народ, готова отдать за него жизнь. Вы знаете, что бы я делала, на вашем месте? Я бы не расписывала в газете, какой рай ожидает моих соотечественников в Германии, не льстила немцам, и, честное слово, я могла бы застрелить этого советника.

– Что вы говорите, Ева… – журналистка с ужасом смотрела на Оксану.

– Но ведь такова логика. Так должен поступать, на вашем месте, смелый, честный человек, всей душой преданный своему народу. Все иное – предательство. Вот почему я допускаю мысль, что в советника юстиции мог стрелять украинец. Вы уловили ход моей мысли?

Мария закурила новую сигарету.

– Ева, милая, – сказала она жалобно, – вы не понимаете нашего положения. Есть политика, есть высшие цели. История простит нам все, если мы победим.

– Даже предательство? – вспыхнула Оксана. – Мария, извините, я – немка, но я бы больше уважала вас, если бы вы были не другом мне, а моим врагом.

Наконец-то журналистку проняло. Она вскочила на ноги, с ненавистью глянула на Оксану.

– Вы, немцы, делаете все, чтобы мы стали вашими врагами. Вы без конца плюете нам в лицо, в душу. Так вот, Ева, знайте, если с Петром что-то случится, мы будем мстить вам. Я буду мстить!

– Знаете, вам к лицу такое воинственное настроение, Мария, – улыбнулась Оксана. – Вы становитесь красивой.

В глазах журналистки мелькнула тщеславная радость, но ее лицо тут же сморщилось, и она, припав к Оксане, заплакала:

– Евочка, клянусь, Петр не виновен! Попросите советника. Только господин Хауссер может спасти его, Евочка…

Ничего не поняла Мария. Ее слезы вызывали у Оксаны отвращение. Что ее горе по сравнению с тем горем, какое принесли ее друзья и “союзники” украинскому народу!

Оксана обрадовалась, когда увидела в окне переходившего мостовую советника. Она оттолкнула от себя журналистку.

– Успокойтесь, Мария. Идет советник. Я попрошу его. Может быть, мы зайдем к нему вместе?

– Нет, Евочка, – заколебалась журналистка, – вдвоем неудобно. Сперва вы попросите… Ради бога!

Хауссер встретил “помощницу” пытливым взглядом, спросил вполголоса:

– У вас есть что-нибудь для меня? Получили?

– Не волнуйтесь, господин советник. Помните, что я сказала – несколько дней. Чисто технические причины… Я думаю, будет завтра.

Советник кивнул головой, задумался.

– А теперь я должна признаться, – засмеялась Оксана, – что буквально сгораю от любопытства. Террориста удалось схватить? По городу ходят слухи, кого-то арестовали. Считают, что советника юстиции убил… как это?

– Оуновец? – хмуро спросил Хауссер.

– Да. Это одно и то же, что бандеровец? Но, скажите, действительно оуновец?

– Так полагает начальник гестапо…

– А вы, господин советник?

– Остаюсь при своем мнении.

– Вы считаете, что это был партизан? Какая наглость! И вообще, я не представляла, что тут может твориться что-либо подобное. Партизаны, бандеровцы, прямо в городе, днем. Ужас! Страшно будет по улицам ходить.

Своей болтовней Оксана надеялась хоть немного расшевелить советника. Она играла в женское любопытство весьма натурально, но в конце переборщила. Советник недоверчиво покосился на нее.

– С каких пор вы стали такой пугливой?

– Вы меня не поняли, – с оттенком обиды возразила девушка. – Скажите, разве это будет приятно – случайно подвернуться под пулю во время перестрелки, затеянной вдруг на улице? Меня такая перспектива не прельщает.

Хауссер молчал. Оксана догадалась – расстроен, очевидно, спорил с гестаповцами, доказывал, что убийца – партизан, но с ним не согласились.

– Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, вполне здоров.

– Я бы все-таки советовала обратиться к врачу. Вам нужно беречь сердце. Поменьше переживаний.

Советник неприязненно поморщился. Как и большинство черствых, эгоистичных людей, он был очень чувствительным ко всему, что касалось его здоровья, и панически боялся всяких болезней.

– Ева, вы, кажется, решили поиздеваться надо мной?

– Ни капельки. Я совершенно серьезно беспокоюсь о вашем здоровье. Вы можете мне поверить, ведь ваша болезнь помешает мне выполнить задание. Утром вы меня прямо-таки напугали. И сейчас… У вас, знаете, нездоровый вид.

– Что вы хотите! – подавленно сказал Хауссер. – Один этот болван…

Он умолк, не договорив, посмотрел на помощницу, давая понять, что не желает продолжать разговор на эту тему и ждет объяснений, что именно побудило ее явиться к нему. Но Оксана понимала, что благодаря необыкновенному событию ее любопытство не может, показаться подозрительным, и решила продолжать атаку:

– Господин советник, просветите меня в отношении ОУН. Что это такое?

– Партия, если хотите. Организация украинских националистов.

– Я это знаю. Их цели?

– О, цели у них колоссальные! – вяло усмехнулся советник. – Создание украинского рейха со своим фюрером во главе.

– Насколько я понимаю, в намерение Гитлера не входило и не входит что-либо подобное? – сказала девушка после небольшого раздумья. – Ведь Гитлер не скрывал своего отношения к славянским народам. Вам нужна Украина как жизненное пространство для немцев. Как же они могли надеяться?

Хауссер пожевал губами, подумал и сказал:

– По-моему, мы имеем дело с комплексом расовой славянской неполноценности. Это молодые, малообразованные люди, мальчишки, можно сказать, озлобленные, опьяненные идеей власти. Я говорю о руководстве ОУН. Среди них есть всякие: подвижники национальной идеи и карьеристы, горячие головы и отъявленные негодяи, просто дураки, тупицы и поэтические натуры. Но представьте себе – ни одного трезвого, реально мыслящего политика. Все отчаянные фантазеры.

– Каково отношение немцев к ним? – спросила Оксана, как бы удивленная тем, что она услышала.

– Все очень сложно, Ева, – устало вздохнул Хауссер. – Очень сложно…

Оксана ждала дальнейших объяснений, и советник, подстрекаемый ее молчанием, хотел было что-то добавить, но удержался и перевел все на шутку.

– Пусть это не волнует вас, – засмеялся он. – Вам оуновцы ничем не угрожают.

Лекция окончена. Хауссер удовлетворил любопытство своей “помощницы”, но не сказал ничего лишнего. “Все сложно…”

– Господин советник, – Оксана сделала вид, что вдруг вспомнила о том неприятном поручении, которое заставило ее прийти сюда. – Я должна обратиться к вам с просьбой. Брат Марии Чайки, этой журналистки, арестован. Она пришла ко мне в слезах и чуть ли не на коленях умоляла, чтобы я попросила вас освободить его.

– Как звать брата? – насторожился Хауссер.

– Петр.

– Петр Карабаш?

– Фамилии я не знаю.

– Он не брат ей, а… любовник.

– Допустим. Разве это меняет положение?

– Почему она решила, что я могу освободить кого-либо? – тревожно спросил Хауссер. Он был похож на свернувшегося в клубок ежа, растопырившего во все стороны иглы осторожности и недоверия.

– Она считает вас влиятельным человеком. Она даже сказала: “Он все может”.

– Чепуха! – Хауссер, кажется, разозлился. – Эти люди каждого немца считают влиятельным. Я маленький чиновник, только и всего.

– Вы скромничаете, – засмеялась Оксана. – Уже одно то…

– Что она еще сказала вам? – голос Хауссера звучал резко.

– Она не скрывала, что брат ее – украинский националист, и говорила, что вы… По ее словам выходило так, что вы уже несколько раз добивались освобождения некоторых националистов, арестованных гестапо.

– Фантазия! – почти вскрикнул Хауссер. – Фантазии сексуальной истерички и ничего больше. Вам нужно было выставить ее за дверь.

– Я женщина, господин советник, – мягко сказала Оксана. – Мне понятно ее горе. Она говорит, что ее брата арестовали в связи с этим убийством. Однако вы ведь убеждены, что убийца – партизан, а не националист. Поэтому я решила попросить вас сделать все возможное.

– Ходатайствовать за националистов тоже входит в ваши обязанности? – зло усмехнулся Хауссер.

– Нет, конечно, это моя личная просьба. Надеюсь…

– Ее тревога преждевременна, – советник завертел головой, словно воротничок был тесен, душил его. – Преждевременна! И запомните, Ева, я – маленький чиновник. Мое влияние ничтожно. У украинцев есть пословица – пятое колесо у воза. Я – это пятое колесо.

– Все возможно… – с хитрым видом сказала Оксана. – Но уже одно то, что меня послали к вам…

Честолюбивая улыбка дрогнула на пухлых губах Хауссера. Он вдруг задумался, потирая рукой щеку.

– Скажите, Ева, там, у вас… Может быть, вы что-нибудь слышали. Как союзники расценивают быстрое наступление советских войск? Их это радует?

Вот что интересует эксперта по восточным вопросам. Но что он сам думает по этому поводу? Оксана уклонилась от прямого ответа.

– Всем хотелось бы, чтобы война поскорее закончилась.

– Кажется, вы скрытничаете, – Хауссер был разочарован. – Я не думаю, чтобы союзники были в восторге от военных успехов русских. Это не в их интересах.

– Да, я слышала…

– Ага! – обрадовался советник. – Я полагаю, что ваши были бы не против, если бы мы, немцы, подольше задержали русских здесь, на подходах к Западной Европе?

– Но ведь есть обязательства, долг, – сказала Оксана так, как если бы пыталась отвести от союзников обвинение в вероломстве.

– Обязательства, союзнический долг… Все это слова! – пренебрежительно махнул рукой советник.

– Как сказать…

– Тогда почему не выполняется обязательство открыть Второй фронт?

– А вам не терпится? – лукаво прищурилась Оксана.

– Нет, я просто восхищен. Ваши политики хотели бы содрать шкуру со зверя, убитого другими.

– Думаете, нам это удастся?

– В прошлом такие случаи…

Стук в дверь – и Хауссер не закончил фразу. Явился уже знакомый Оксане лейтенант из гестапо. Жадно, – одним движением глаз он схватил и, видимо, запечатлел в своей зрительной памяти лица Хауссера и Оксаны, их фигуры, кровать у стены, как бы сфотографировав все это, и просиял в сторону девушки ослепительной, похожей на вспышку магния, улыбкой. Легонько щелкнул каблуками.

– Господин советник…

Хауссер даже не удостоил его взглядом.

– Скажите вашему шефу, что я болен и не могу прийти. Скажите, что моя болезнь является следствием того потрясения, которое я перенес в связи с убийством, совершенным днем, всего в нескольких сотнях метров от кабинета вашего шефа.

Лейтенант заметно покраснел, в замешательстве взглянул на хорошенькую помощницу советника и сообщил почти шепотом:

– У шефа находится оберштурмбаннфюрер… Он только что прибыл.

Хауссер издал скрипучий горловой звук, молча снял с вешалки фуражку.

В коридоре лейтенант пропустил вперед советника, оказался рядом с Оксаной:

– Мы не знакомы… Генрих Гайлер.

– Ева.

– Очень приятно, – гестаповец придержал Оксану за локоть, замедлил шаги. – Вы не скучаете? Вас нигде не видно.

– А что вы можете предложить? – без особой заинтересованности спросила Оксана.

– Казино, дружескую вечеринку.

– И вы, конечно, сейчас же напьетесь там, будете приставать с объяснениями в любви…

– Что вы! Как можно? Готов дать слово, что буду пить столько, сколько вы разрешите. Могу даже совсем не пить, ни одной рюмки.

– Ну, такие жертвы мне не нужны. Это было бы даже скучно. В котором часу вы зайдете за мной? Я имею в виду посещение казино.

– Сегодня? Сегодня я не могу. Давайте завтра, в восемь часов вечера.

– Не могу обещать… Я не уверена, что завтра у меня будет желание развлекаться.

– Но сегодня невозможно, – виновато сказал лейтенант. – Вы же знаете, что случилось… У нас масса работы.

Они задержались на лестничной площадке.

– Это обычные отговорки мужчин. Вы лишаете меня даже общества советника. Не понимаю… Может быть, вы его тоже подозреваете в причастности к убийству?

Лейтенант рассмеялся:

– Мы очень ценим и любим господина советника, поверьте. Для моего шефа он всегда желанный гость. До завтра!

Гестаповец щелкнул каблуками и побежал вниз по лестнице, догоняя ушедшего вперед советника.

Журналистка ждала Оксану у лестницы на третьем этаже.

– Я сделала все возможное, Мария.

– Что он сказал, Евочка? – встрепенулась журналистка, не спускавшая глаз с Оксаны. – Он обещал вам?

– Нет, он ничего не пообещал, он сказал: “Ее тревога преждевременна”. Господин советник дважды употребил это слово – “преждевременна”.

– Он спасет Петра, – убежденно произнесла Мария. – Раз он так сказал…

– Между прочим, господин советник рассердился, узнав, что вы считаете его влиятельным человеком, помогающим националистам.

– Этого не надо было говорить, Евочка. Он очень осторожный, скрытный человек и все держит в тайне. Но уверяю вас – он все может, от него многое зависит. Если он так сказал… Я могу надеяться. Спасибо, Евочка.

Войдя в кабинет начальника гестапо, Хауссер понял, что Герц и оберштурмбаннфюрер Грефрат давно ждут его. Судя по их лицам, между ними состоялся разговор, одинаково неприятный для обоих. Герц, как только увидел Хауссера, сейчас же встал из-за стола, собираясь выйти, но Грефрат остановил его.

– Не надо, вы не помешаете, – оберштурмбаннфюрер протянул руку советнику, подождал, пока тот усядется, и приступил к делу.

– Господин Хауссер, я в общих чертах уже знаю те обстоятельства, при которых произошел этот ужасный случай. Господин штурмбаннфюрер изложил мне свою точку зрения и ознакомил с вашей. Не буду скрывать – тут разговор откровенный и было бы ошибкой считаться с чьим-либо самолюбием, – я больше склоняюсь к вашему мнению. Конечно же, у нас есть основания считать, что убийство организовано партизанами. Но дело не в этом, и сейчас речь будет идти о другом. – Оберштурмбаннфюрер тяжело вздохнул. – Имеются два обстоятельства, с которыми мы не можем не считаться. Версия, по которой убийство приписывается украинским националистам, получила, к сожалению, широкое распространение среди немцев. В этом, – опять-таки не буду скрывать, – есть известная вина штурмбаннфюрера, проявившего излишнюю поспешность в своих выводах и действиях. Но это еще полбеды, все можно было бы исправить. К сожалению, гаулейтер Кох информирован о случившемся именно в таком духе. Он настаивает на казни заложников. Ка-те-го-ри-чески! – Грефрат кисло улыбнулся, развел руками. – Надеюсь, не требуются особые комментарии. Все мы знаем характер гаулейтера и его вли-я-тель-ность.

– Это вам не Розенберг… – не без злорадства вставил Герц.

Оберштурмбаннфюрер сморщил нос, как будто почувствовал дурной запах.

– Я полагаю, любые сравнения неуместны, а это тем более. Мы говорим о Кохе. Вряд ли следует из-за каких-то четырех-пяти бандеровцев доводить дело до конфликта с гаулейтером. Нужно подчиниться.

– В таком случае, господин оберштурмбаннфюрер, – решительно заявил Хауссер, – моя скромная деятельность теряет смысл, и я прошу заменить меня кем-нибудь другим. Впрочем, даже не надо замены, господин штурмбаннфюрер легко справится сам.

– Но, господин советник… – разочарованно и укоризненно протянул Грефрат. – Зачем вы так? Повторяю, я придерживаюсь вашего мнения, я на вашей стороне и готов в любом случае оказать вам поддержку. Но этот случай особый. И, в конце концов, стоит ли из-за такого пустяка?..

– Нет, это не пустяк, – сказал Хауссер. – И вообще, когда сознательно вставляют палки в колеса…

Сжав губы, Грефрат бросил злой взгляд на своего друга, но ничего не сказал ему, а снова обратился к советнику:

– Все предвидеть нельзя, всегда возможны осложнения. Согласитесь, господин Хауссер, ведь и история с эшелоном, она тоже не из приятных. Однако мы согласились с вами и не стали подымать шума по этому поводу.

Тут, к удивлению Хауссера, начальник гестапо высказал вполне разумное суждение:

– Я считаю, что наша акция против бандеровцев в какой-то мере будет им же на пользу. Ведь советские партизаны клеймят их как предателей, обвиняют в сотрудничестве с нами и переманивают к себе людей. После нашей акции у бандеровцев будет неплохой козырь против большевистской пропаганды.

– Господин штурмбаннфюрер, я полагаю, что вы больше заботитесь о том, как выгородить себя в этой истории, а не об успехах пропаганды оуновцев, – сказал советник.

Грефрат поджал губы, но, взглянув на смутившегося Герца, не выдержал и расхохотался.

– Ну вот мы и договорились, – сказал он весело. – Я вам гарантирую, господин советник, что у вас больше не возникнет каких-либо неприятностей, недоразумений во взаимоотношениях с штурмбаннфюрером. А сейчас я хотел бы, чтобы вы ознакомились со списком тех, кого наш уважаемый штурмбаннфюрер поспешил арестовать. Возможно, среди них есть кто-либо, представляющий особый интерес для вас.

Оказалось, что арестованы шесть человек. Фамилии и клички двоих ничего не говорили Хауссеру. Карабаш, Тимощук, Климович, Шурубай… Этих Хауссер знал хорошо. Учитель Шурубай был мелкой сошкой у оуновцев, спасать его советник не собирался. Оставалось три. Жертвовать Тимощуком Хауссер не хотел. Климович дружил со многими видными оуновцами и тоже был нужным человеком. Правда, если освободить Тимощука и Климовича, то они вынуждены будут перейти на нелегальное положение и встречи с ними станут нелегким делом. Однако речь шла не только об их ценности. Все, кто связан с Хауссером, должны быть уверены, что они имеют надежного защитника. Из-за Карабаша оуновцы поднимут шум… Ну что ж, глупость штурмбаннфюрера сделала свое дело.

– Вот эти два, – Хауссер поставил птички напротив фамилий Тимощука и Климовича.

– Хорошо, я их выпущу, – согласился Герц.

– Просто выпустить нельзя, – сказал Хауссер. – В таком случае их заподозрят, что они выдали товарищей.

– Да, господин советник прав, – поддержал Хауссера оберштурмбаннфюрер. – Очевидно, придется организовать побег.

– Побег должен быть настоящим.

– Что вы имеете в виду?

– Чтобы не могла возникнуть мысль, будто побег был организован.

– Господин Хауссер, – снисходительно произнес Герц, – все будет сделано, как следует. Конвоир откроет стрельбу.

– И не попадет с расстояния трех метров? – насмешливо спросил Хауссер. – Никто не поверит. Все догадаются, что побег был подстроен.

– Что же вы предлагаете? – с оттенком нетерпения и раздражительности спросил Грефрат. – Мы можем применить любой способ.

– Нужно дать им оружие.

– Как? Тем, кто будет бежать? – удивился Герц.

– Это единственный приемлемый вариант.

Начальник гестапо понял, чего требует Головастик, и возмутился до такой степени, что забыл о субординации.

– Ганс, ты слышишь? Он хочет, чтобы они убили конвоира. Это… это уже слишком.

Грефрат не ответил, сидел, покусывая губы.

– Я отказываюсь понимать, что происходит! – драматично потряс руками Герц. – Позволить негодяям убить немца?.. На чьей совести это будет?

– Советую подумать… – язвительно сказал Хауссер. – Не я ведь виноват, что вы не посоветовались со мной, прежде чем начать аресты. Пусть каждый отвечает за свою глупость.

– Ганс, я не могу совершить такую подлость.

– Н-да! – сказал оберштурмбаннфюрер, поднимаясь. – Поспешные, необдуманные решения редко оказываются лучшими из всех возможных… И вот результат. – Он прошелся по комнате, взглянул на Хауссера – Господин советник, я полагаю, у вас сегодня тоже был трудный день, ведь вы лично знали покойного?

– Нас связывали отношения, которые можно назвать приятельскими.

– Ужасная смерть! – Грефрат покачал головой. – На меня тоже тяжело подействовало это известие. Но что поделаешь. Спасибо, господин советник. Мы еще встретимся с вами, обсудим некоторые вопросы. Я здесь намерен пробыть два-три дня.

Он протянул Хауссеру руку.

– Мне кажется, мы не обо всем договорились, – сказал советник. – Я люблю ясность.

– Вы имеете в виду побег? – рассеянно спросил Грефрат. – Не беспокойтесь, штурмбаннфюрер сделает все точно так, как вы предложили. Им дадут пистолет, проинструктируют. – И добавил с улыбочкой – Ну, а если конвоир не будет убит, а, допустим, только ранен, то вы, надеюсь, не будете в претензии к штурмбаннфюреру?

Униженный Герц опустил голову и не произнес ни слова, пока Хауссер не вышел из кабинета.

Оберштурмбаннфюрер Грефрат не обманул Хауссера. Побег был организован по-настоящему, хотя прошел не совсем так, как предполагалось. Утром Хауссеру сообщили, что убежать удалось только одному – Тимощуку. Климович был убит наповал конвоиром. Раненый конвоир скончался раньше, чем его доставили в госпиталь. Это известие удовлетворило Хауссера. Он был согласен с Грефратом – всего предусмотреть нельзя, всегда могут возникнуть осложнения…..

В то же утро Оксана вручила советнику конверт с шифровкой. Эксперт по восточным вопросам заперся в своей комнате и через три часа вручил Оксане тот же конверт с ответом. Его шифровка была еще короче той, которую он получил.

В засаде

Дела у Тараса были скверные – он лишился покровителя. Надеяться, что сотенный даст ему какой-либо документ и отправит, как обещал, по добру и здорову, уже нельзя было. Богдан исчез, и можно было только строить догадки относительно его судьбы. В хутор прибыло начальство – куренной, какой-то похожий на игрушечного офицерика командир Вепрь, которого называли “окружным” и, видимо, все боялись, человек семь спесивых, откормленных вояк с автоматами и уже знакомый Тарасу референт пропаганды – Могила, выглядевший уныло, словно побитая собака. В штабной хате непрерывно шли совещания, допросы. Первым вызвали Сидоренко. “Военспец” пробыл в штабной хате часа два, затем его вывели под конвоем, посадили в погреб под замок. Перед обедом сотню выстроили и приказали всем сдать оружие, патроны. Взамен винтовок вояки получили учебные деревяшки, а кому не хватило, должны были сделать сами. Винтовки выдавались только тем, кто назначался в караул.

О занятиях никто не заикался, но было приказано, чтобы каждый привел себя в порядок и выглядел, как подобает вояке УПА. Хотя поднялась суетня и каждый принялся что-то зашивать, штопать, чистить, а к тем, кто имел какой-либо парикмахерский инструмент и опыт, выстроились очереди, – в сотне царил дух растерянности и уныния. Вояки то и дело сбивались в кучки и пугливо перешептывались. Кто-то пустил слух, что будут отбирать все трофеи, добытые при нападении на эшелон. Это было ударом для Корня, он тотчас же спрятал полученный взамен кожаной куртки мундир и ходил с опущенным носом. Тарасу нечего было опасаться “реквизиции”, он жалел только, что не разжился на железной дороге пистолетом. Промахнулся… “Подкожный” пистолет ему не помешал бы. Он готовился к походу, припрятал в своей постели несколько сухарей, кусочек сала, пустую консервную банку. Лимонка покоилась в его кармане. Нужно было уходить из этого бандеровского кодла и чем скорее, тем лучше.

Уже вечером, когда Тарас стоял с другими вояками у дверей сарая, появился роевой Топорец с автоматом на плече и, скучно оглядев столпившихся шеренговых, приказал Корню и Карасю следовать за ним.

Пошли в лес. Топорец шагал впереди, не оглядываясь, ничего не объясняя. Держались дороги, и поэтому Тарас предположил, что Топорец ведет их куда-то далеко. Все это было неприятно, вызывало тревогу, но хлопца успокаивало присутствие Корня. Если бы Топорец вел его одного, тогда другое дело…

Тарас имел основания опасаться Топорца больше других в сотне. Это был немного странный, молчаливый хлопец, лет девятнадцати, широкогрудый, крепко сбитый, с копной прямых светлых волос на голове и открытым, чистым лицом. Тарасу казалось, что Топорец, как говорят, “себе на уме”, и поэтому не бросает лишнего слова, всегда отмалчивается. Все же “ему нравился этот хлопец со спокойно-внимательными, разумными глазами. Несколько раз Тарас пытался вызвать Топорца на разговоры, но безуспешно, роевой бросал неторопливо: “Да”, “Нет”, а то и не отвечал совсем, недовольно отводил взгляд в сторону.

Интерес к роевому усилился после того, как Тарас однажды увидел его на берегу реки в кустах читающим какую-то книгу. Собственно, это была не книга, а пачка листков, вырванных из книги. Тарас незаметно подошел сзади и успел схватить глазами одну строчку – “Аксинья глянула через плетень”, и то, что было напечатано в самом низу страницы мелким шрифтом, как примечание – “Тихий Дон. Шолохов”. Топорец., услышав шаги за спиной, вздрогнул, сейчас же свернул листки трубкой, но не испугался, а лишь недовольно оглянулся и спросил: “Чего тебе?” – “Дай почитать…” Топорец внимательно, недружелюбно посмотрел в глаза Тараса, сказал: “Валяй отсюда!” – сунул листки в карман и зашагал прочь.

Итак, роевой украдкой читал “Тихий Дон”… Это открытие чрезвычайно заинтересовало Тараса. Очевидно, у Топорца имелась вся книга, но книгу таскать с собой опасно, и он вырывал оттуда листы. Листы можно было спрятать в карман, за пазуху… Но вскоре Тарас узнал, что старший брат их роевого какой-то большой начальник у оуновцев, чуть ли не друг самому Бандере, и решил, что пытаться заводить близкое знакомство с Топорцом не следует – от таких людей ему надо было держаться подальше.

Как и следовало молодому послушному вояке, Тарас шагал молча, а Корня начала томить неизвестность, и вскоре он не выдержал, спросил недовольно!

– Куда идем?

– Узнаете… – бросил через плечо Топорец.

Два часа шли по лесной дороге. По расчетам Тараса, они удалились от хутора километров на восемь-десять. Наконец вышли из леса. Топорец остановился и объяснил задачу:

– Тут близко село Горяничи. Подойдем к крайней хате, окружим и будем наблюдать до утра.

– А что в той хате? – фыркнул Корень. – Зачем за ней наблюдать?

– Такой приказ.

– Какой приказ? – не унимался Корень. Он, видимо, счел это дело пустячным и обозлился, что ему из-за чьей-то прихоти или дурости придется не спать всю ночь.

– Приказы не обсуждаются, друже Корень, – строго сказал роевой.

– Я знаю, что такое приказ, – уперся вояка. – Я не про то. Ты командир и должен нам все как следует объяснить: что за хата, кто в ней живет, почему за ней следить потребовалось?

– Друже Корень, не болтайте глупостей. Что нужно, я вам сказал.

Корня не так-то легко было утихомирить. Он знал “всякие военные дисциплины” и, видимо, не очень-то считался с доморощенными командирами.

– Какие глупости, друже роевой? А может, в этой хате сидят штук пятьдесят партизан-советов и в каждое окно по три пулемета выставили? Я должен знать, куда я без оружия, с голыми руками иду.

Топорец, кажется, рассердился, но вынужден был дать объяснения.

– Оружия не нужно, – сказал он с досадой. – В хате живет вдова, сын у нее комсомольцем был и неизвестно куда подевался, когда началась война. У бабы этой дети каких-то ее родственников появились… В общем, хата на подозрении. Наше дело проследить, не приходит ли туда кто ночью.

По той брезгливо досадливой интонации, какая звучала в голосе Топорца, Тарас понял, что роевой тоже не в восторге от полученного им задания.

– А что тогда делает эсбе? – ворчливо спросил Корень, не упускавший случая поиграть на нервах молодого командира. – Ведь это они должны следить.

– Друже Корень, вы что, отказываетесь выполнить приказ? Последний раз предупреждаю!

– Шляк бы его трафил, с таким приказом, – пробурчал вояка, зашагав вслед за роевым; – Тогда за каждой хатой надо следить. В этих Горяничах при Советах богатый колхоз был. Я знаю, слышал… У них в каждой хате, если не большевики, то ждут не дождутся, когда советское войско германа выгонит.

Тарас получил важную информацию. У него появилась надежда – вот где следует искать дорогу к партизанам. Только как напасть на нужного человека, завоевать его доверие? Может быть, все выяснится в эту же ночь…

Подошли к селу. Хата как хата, двор огорожен плетнем, примыкающим к клуне. Тишина. Топорец указал место Тарасу у плетня. Корень должен был залечь справа, а сам роевой скрылся где-то за клуней. Корень немедленно притащил неведомо где раздобытый сноп, развязал и улегся на нем под стеной клуни, как на матрасе. Тарас мог бы последовать его примеру, но побоялся, что угреется на соломенном ложе и уснет еще. А он не имел права спать в эту ночь. Он подполз к самому плетню и начал с того, что тихонько раздвинул толстые прутья. Дело это оказалось нелегким, так как у плетня росла крапива и он пожег ею не только руки, но и щеку. Все же получилась довольно широкая щель, сквозь которую можно было увидеть слабо белеющую стену хаты и темное пятно двери. Тарас положил кулаки под подбородок и стал ждать. В голову лезли всякие мысли. Он как бы смотрел на себя со стороны и поражался, какие фортели выбрасывает с ним судьба. Самой обидной шуткой судьбы было, пожалуй, то, что он лежал сейчас с трезубом на шапке и наблюдал за хатой, где жила мать комсомольца. Подумать только! Но, может быть, все-таки хорошо, что оказался здесь не кто-то другой, а именно он, и он сумеет спасти хороших людей.

К тому времени, когда в селе запели первые петухи, Тарас успел изрядно продрогнуть. Петушиная перекличка была жиденькой – видать, немного домашней птицы осталось в Горяничах, – а в том дворе, у которого лежал Тарас, так никто и не отозвался. Тишина. Тараса потянуло на зевоту, но тут ему почудилось что-то, какой-то неясный шорох позади, и он услышал шаги – легкие, мягко пружинящие, опасливые, как будто в ночной темноте к селу подкрадывался сильный и смелый зверь. Шаги затихли где-то слева, совсем близко. Тарас, затаив дыхание, осторожно повернул голову и увидел вырисовывавшуюся на фоне звездного неба фигуру человека с какой-то ношей на плече. Кажется, это был молодой хлопец. Он стоял у самого плетня всего в четырех-пяти метрах от того места, где притаился в траве Тарас.

Сердце Тараса отсчитывало тревожные удары – он еще не знал, заметил ли его ночной пришелец или нет, и был готов вскочить на ноги, дать тягу. Прошло минуты две, а хлопец стоял не шелохнувшись, и Тарасу начало казаться, что это маячит в темноте какой-то незамеченный им раньше столб или куст. Вдруг пришелец снял с плеча ношу, бесшумно опустил ее за плетень во двор, и тут Тарас заметил, что на голове хлопца нет ничего, а у груди косо торчит что-то похожее на конец толстой палки, зажатой, очевидно, под мышкой. Пришелец сделал неясное движение рукой, палка исчезла, и он, повернувшись спиной к Тарасу, двинулся вдоль тына к воротам.

То, что хлопец направился к воротам и затем зашел во двор, Тарас понял минуту спустя, когда услышал тихий стук в оконное стекло. Хлопец постучал дважды с небольшим интервалом, второй раз – едва слышно. Вскоре звякнула щеколда, скрипнула дверь, и в заранее проделанную щель в плетне Тарас увидел, как от хаты отделилось какое-то белое пятно, услышал девичий вскрик, приближающиеся к плетню торопливые шаги, порывистое дыхание и звук поцелуя.

Да, они целовались, эти двое за тыном. Черти… Тарас отчетливо слышал чмоканье губ. Они целовали друг друга торопливо и жадно и, видимо, куда попало – в щеку, нос, губы, в плечо, потому что каждый раз звук был иной. Тарасу даже тоскливо стало и обидно – ему было семнадцать лет, а он никогда вот так не стоял с девушкой и даже не мог помышлять о чем-либо подобном.

Наконец нацеловались досыта. Девушка начала всхлипывать, хлопец утешал ее. Но, кажется, он тоже пустил слезу, уж очень расстроенный голос был у него.

– Ну, Стефа, хватит. Перестань, милая.

– Я не думала, не надеялась уже, что ты придешь, – глотая слезы, сказала девушка и заплакала горше прежнего.

– Не надо, рыбонька. Видишь, ничего со мной… Жив и здоров… Хватит! Дай я тебе слезы вытру.

И снова поцелуи.

– Тебя нет и нет, сердце болит. Слышу, хутор Рутки поляки сожгли. Темно в глазах стало.

– Не думай об этом…

– Не могу, Юрцю. Там всех побили, я знаю. Тетю Катерину тоже и детей ее. Они как живые передо мной… Я виновата перед ними.

– Что ты говоришь?! – почти вскрикнул хлопец, и голос его задрожал от возмущения. – Ты с ума сошла, Стефа! Ведь ты ни в чем не виновата.

– Виновата. Я – полька. Она спасала меня с братиком, а ее поляки…

– Брось! Я рассержусь. Ты – глупая. Мы ни в чем не виноваты. Ни в чем! Не в поляках и украинцах дело. Люди стали варьятами, а варьятами их сделала война, немцы. Как ты не понимаешь!

Они находились близко, за тыном, Тарас слышал каждое их слово. Вначале он предположил, что ему выпало быть свидетелем обычного любовного свидания, и успокоился, так как это было совсем не то, ради чего они устроили засаду возле подозрительной хаты, но чем дальше, тем больше он убеждался в своей ошибке – перед ним открывалось чье-то большое горе, смысла которого он еще не мог постичь.

– Совсем худой стал. Одни косточки…

– То тебе кажется… Здоров, как бык!

– Ты с ружьем ходишь?

– Так. На всякий случай…

– Это не то ружье. Маленькое… Это автомат?

– Не трогай, Стефа. Заряжен.

– А что у тебя с рукой? Боже, ты ранен, Юрко?

– Беда мне с тобой. Поцарапал руку, опухла, вот и завязал.

– Чем ты поцарапал?

– Чем! Колючей проволокой…

– Обманываешь? Ты ранен? Кто тебя?

– Начинается! Говорю – поцарапал. Не трогай, голубонька, болит.

– Юрко, ты пропадешь из-за меня. Я чувствую.

– Ничего со мной не случится, глупая. Не надо плакать, ты лучше скажи, как вы здесь? Не голодаете? Хозяйка тебя не обижает?

– Что ты! Она добрый человек. Куда ты, Юрко?

– Подожди… Вот возьми это. Тут сало и две курки. Я им голову свернул, чтобы не кричали.

– Боже… Я и не подыму. Где ты столько сала взял?

– Какое тебе дело? Отнеси в хату, а мне вынеси воды и хлеба. Хоть немного… если есть. И торбу. Торба мне нужна.

– Может, ты в хату зайдешь?

– Нет. Скажи тете Федоре, что я ее благодарю. От всего сердца и не забуду никогда. А сала или еще чего-нибудь я вам принесу. Как-нибудь переживете, перетерпите… Придет советское войско, и все это кончится, все наши несчастья. Иди, Стефа.

Поцелуй, шаги босых ног – и за плетнем стихло. Хлопец остался там. Тарасу легко было представить, как он стоит, чуть расставив ноги, положив руку на переброшенный со спины на грудь автомат (вот какая палка у него торчала!), и чутко прислушивается к каждому шороху. Если судить по голосу – совсем молодой, мальчишка. Партизан? Не разберешь: и похож, и нет. Во всяком случае, не бандеровец. Что делать? Все зависело от того, слышали или нет разговор во дворе Корень и Топорец. Корень, тот наверняка спал сном праведника. А Топорец? Роевой как ушел за клуню, так и не показывался оттуда. Может быть, нашел копенку сена и тоже уснул? А если не спит?..

Тарас хотел было поползти за клуню, проверить, где находится роевой, но он понимал, что любой шорох может встревожить хлопца. Еще сыпанет с перепугу из автомата… Тарасу оставалось только лежать и ждать, чем все это кончится. Пока что хлопцу, стоявшему за плетнем, ничто не угрожало.

Если бы Тарас знал, что сейчас творится в душе Топорца, он бы отнес свои переживания к разряду того, что в его лексиконе значилось под пренебрежительным словом “семечки”!

Топорец была кличка среднего брата Карабашей – Степана. Степан стоял за углом клуни ни жив, ни мертв. Он все слышал… Он сразу же узнал голос брата, догадался, что Юрко разговаривал ни с кем иным, как с соседской девчонкой Стефой. Степан не раздумывал над тем, каким образом проклятая Стефка оказалась здесь, в Горяничах, и чем это хилое, рыжее существо смогло очаровать красавца брата. Все это уже не имело для Степана существенного значения. Первое, о чем он подумал со страхом, был лежавший там у тына Карась. Слышит ли Карась этот разговор? Если слышит, – ему, Степану, вряд ли удастся отвести беду от головы своего несчастного брата. Роевому всегда был не по душе новый вояка, шустрый, смекалистый, похожий на мелкого воришку, во все сующий свой паскудный нос. Степан не забыл, как бойко отвечал Карась референту Могиле, как Карась подкрался к нему со спины и зашнырял глазами по листкам, когда он тайком читал “Тихий Дон”. Этот сукин сын сразу же донесет и только оближется.

Беда… Но что же такое натворил Юрко? Видимо, произошло какое-то недоразумение, которое уже нельзя исправить. Юрко обречен… В той страшной, ошеломившей Степана записке, какую он получил пять дней назад, старший брат Петро писал: “Дорогой Степан! Наш Юрко оказался предателем Украины. Я стрелял в него и, кажется, убил. Пишу тебе и плачу, брат мой, но не от горя, а от стыда и позора. При встрече расскажу все. Я должен был так поступить. Слава Украине! Ясный ”.

Боже! Петро стрелял в Юрка!

Это не укладывается в голове Степана. В чем же он обвинил младшего, самого любимого – Степан знал это – брата? Предатель Украины… И вот Юрко, их Юрко, бродит ночью с автоматом, раненый, бездомный, как одинокий, загнанный волк.

Степан услышал, как Стефа вышла из хаты. Она принесла Юрку воду и хлеб. Юрко сразу же начал есть. По торопливому чавканью Степан понял, что брат голоден и, может быть, уже несколько дней подряд не видел хлеба. Значит, к тетке не заходил, боится. Сало он где-то достал. Наверное, залез к кому-нибудь в погреб. Что ж, его нельзя упрекнуть, теперь ему все можно – он на волчьих правах. Кругом враги… Один брат стрелял в этого мальчишку, другой – стоит е автоматом, выслеживает каждый его шаг. Вот как все обернулось. Видимо, какое-то проклятие висит над ними, над их семьей. Степан даже не понял, почему и как это произошло, но вдруг ему показалось, что проклятие, о котором он подумал, реально существует, имеет человеческий облик, что это их старший брат Петро. Он ужаснулся тому, что мог так подумать, уже после того, как его обожгла ненависть к Петру.

Это было как вспышка молнии. Случалось и раньше Степану бунтовать в душе против старшего брата, узости его взглядов, нетерпимости, жестокости, но только сейчас он подумал о нем, как о каком-то тяготеющем над ними черном проклятии. Что дал им, младшим, старший брат? Воспитал их? Нет. Учил их? Нет, учили другие. Привил им любовь к людям? Нет, не мог этого сделать Петро, он сам никого не любил. Куда он ведет их, к чему привел?

Юрко поел и начал прощаться. Стефка допытывалась, где он ночует. Юрко сказал, что ночует дома и ей беспокоиться о нем нечего, у него все в порядке. Кажется, Стефка поверила, потому что попросила передать большое-большое спасибо Наталье Николаевне и ее маме за все, что они сделали для нее и ее братика, Юрко обещал передать. Потом они долго целовались, Стефка всхлипывала, а Юрко успокаивал, убеждал ее, что через пять дней снова придет.

Степан напрягал слух, стараясь уловить тот момент, когда Юрко направится к воротам. Как только услыхал слова прощания, шаги, тихонько попятился назад, обогнул клуню и, делая большой крюк, побежал наперерез брату. Он долго метался в темноте, удаляясь от села, останавливался, прислушивался, кричал негромко: “Юрко, Юрко!” И все напрасно. Юрко исчез, у него были свои, только ему известные тропы, и ходил он по ним бесшумно и быстро. Ушел Юрко… Степану оставалось только подивиться мужеству младшего брата и силе его любви.

После того, как Стефка упомянула имя их учительницы, живущей в Подгайчиках, Степану стало многое ясно. Он не знал подробностей, но было несомненно, что Юрко спас Стефку, когда украинцы жгли Бялополье, прятал ее сперва у Натальи Николаевны, затем в хуторе Рутки и наконец приютил в Горяничах. Петро что-то узнал об этом. Стефка по матери полька… Одного этого было достаточно для Петра, он мог подумать черт знает что. Так Юрко превратился в его глазах во врага Украины. И в ушах Степана еще раз прозвучали горестные слова младшего брата: “Не в поляках и украинцах дело. Люди стали варьятами, а варьятами их сделали война, немцы”. Может быть, Юрко сам додумался, он умный хлопец, может быть, повторил слова Натальи Николаевны. Это не имело значения. Важно было то, что он сказал правду.

Как только хлопец ушел со двора и девушка, постояв немного у порога, скрылась в хате, Тарас осторожно пополз к клуне. Корень лежал, свернувшись калачиком. Тарас послушал его размеренное дыхание, поднялся на ноги. За клуней двор был огорожен жердями на кольях. Тарас пролез под жердью, походил по огороду и даже посвистал тихонько. Роевой не отзывался. Тогда Тарас вернулся к изгороди и, перелезая через нее, будто случайно зацепился ногой за нижнюю жердь. Он умышленно наделал столько шуму, что в одном из соседских дворов залаяла собака.

– Что там? – оторопело поднял голову Корень, когда Тарас подошел к нему.

– Собака пробежала…

– А где роевой?

– Не слышно.

– К какой-нибудь бабе подался, холера, – судорожно позевывая, сказал вояка. – Видать, есть знакомая… Курить до смерти хочется. Ложись, чего стоишь? Он по девчатам будет бегать, а мы тут должны…

Корень натянул воротник на голову. Тарас прилег рядышком, прижался грудью к спине Корня.

– Вот так, хорошо, – промурлыкал вояка. – Только не спи, смотри! И меня разбуди, когда явится…

Топорец появился минут через десять. Тарас виду не подал, что услышал шаги роевого, ожидал, что командир начнет будить их, ругаться, но Топорец постоял-постоял и тихо отошел. Пожалел, вроде, их командир. Тарас принял единственно правильное при сложившейся обстановке решение – он нежно обнял Корня, прильнул к нему поплотней и закрыл глаза.

Проснулся Тарас, почувствовал, что его кто-то тормошит за плечо. Было по-прежнему темно, но звезды на небе стали крупнее, точно набухли светом. Кричали петухи. Утро. Тарас толкнул Корня и вскочил на ноги.

– Тихо! – прошептал Топорец. – Пошли…

Уже у леса роевой спохватился, начал хлопать по карманам. Что такое? Оказалось, запасной магазин от автомата он где-то у клуни забыл. Обронил… Топорец приказал Корню и Карасю ожидать его, с места не сходить, а сам бегом подался к селу. Дрожавший от утренней сырости Корень послал вдогонку командиру длинную серию ругательств и утешился тем, что в отсутствие роевого можно было выкурить цигарку.

Потерянный магазин к автомату был только предлогом для Степана. Ему нужно было вернуться в село. Подбежав к клуне, он перевел дух, оглянулся – над лесом протянулась ровная, словно под линейку, отбитая сверху светло-оранжевая полоса. Небо над ней было зеленоватое, с большими тяжелыми звездами. “Чуточку запоздал, – тревожно подумал Степан, но тут же рассердился на себя: – Младший брат пропадает, а я шаг лишний сделать боюсь…” Быстро подошел к хате, но постучать в окно не успел – дверь открылась, и он увидел маленькую женщину, завязывающую тесемки ворота белой сорочки. Она испугалась, схватилась рукой за засов, но Степан отстранил ее, вскочил в сенцы, быстро закрыл за собой дверь.

– Слава Ису! Не бойтесь, тетя… Где Стефка?

Не ожидая ответа, он пошарил рукой по стене, нашел обитую тряпьем дверь, железную ручку, приказал хозяйке:

– Стойте здесь.

В хате было тепло, душно, пахло сухой глиной, яблоками, засушенными травами и еще чем-то кисловатым – такой запах исходит от пеленок и постелей маленьких детей. Степан присмотрелся, увидел у окна женскую фигуру.

– Стефка?

Девушка не ответила. Она стояла у широкой скамьи, на которой кто-то спал – видно было одеяло, маленькую головку на подушке.

Степан подошел ближе, увидел бледное лицо с широко раскрытым ртом. Очевидно, в тот момент, когда Степан вошел в хату, Стефа надевала юбку, но не успела застегнуть крючок, юбка соскользнула с ее бедер и теперь лежала на глиняном полу вокруг ее ног. Девушка стояла в одной сорочке, умоляюще подняв перед собой голые руки. Она была так перепугана, что не могла вымолвить ни слова,

– Стефка, ты? – снова спросил Степан. Он помнил ее маленькой, худенькой, а теперь перед ним стояла девушка всего лишь на полголовы ниже его. – Не бойся! Это я – брат Юрка, Степан. Не бойся меня. Я знаю, Юрко был здесь.

– Нет! – с отчаянием вскрикнула Стефа. – Нет, нет! Он не приходил. Я сама.

– Глупая. Говорю, не бойся меня. Я видел, я слышал весь ваш разговор. Он обещал прийти через пять дней.

– Нет! – в голосе девушки слышались слезы отчаяния.

– Да не кричи ты! – схватил ее за руку Степан. – Слушай меня, Стефа, я не враг тебе. Раз у вас так получилось, бог с вами… Ты скажи Юрку, что я должен встретиться с ним. Пусть он меня не боится. Скажи ему, что я все знаю. Все! Поняла? И я его не упрекаю ни в чем.

Степан сорвал с себя автомат, девушка отшатнулась, ойкнула и чуть не упала, запутавшись ногами в юбке.

– Ну, не бойся ты, – с досадой сказал Степан, опуская автомат на пол. – Надень юбку, чего стоишь раздетая. И вот что: пусть Юрко не заходит во двор, ты сама к нему выходи. Выберите какое-нибудь место за селом. – Степан торопливо снимал с себя куртку, джемпер, рубаху. – А когда будешь выходить к нему – обойди кругом хаты, клуни, посмотри хорошенько. Поняла? И надевай на себя что-нибудь темное. Чтоб тебя не видно было. – Он протянул девушке небольшой узел. – Вот это передай Юрку – рубаху и свитер. У меня два. Ты его жалей, а то он простынет, заболеет еще…

– Он, кажется, раненый, – жалобно воскликнула Стефа. – У него рука перевязана. – Наконец-то она поверила, что Степан явился не со злыми, а добрыми намерениями.

– Я тебе бинт дам. – Степан надел куртку и начал шарить по карманам. – На, это бинт, хороший, немецкий. А это деньги, марки, тут настоящие немецкие марки есть. Может, какого лекарства для него достанешь. Вот это спрячь хорошенько и тоже передашь ему. Держи.

Он высыпал в ладони девушки горсть патронов, повесил на шею автомат.

– Все. Я приду ночью. Не знаю только, когда смогу, может быть, тоже дней через пять. Хозяйке своей скажи – пусть молчит. В случае чего скажете – заходил какой-то с трезубом, просил воды… И – все! Поняла? Будь здорова!

Он уже сделал шаг к дверям, но, не понимая, что толкнуло его сделать это, вернулся, зажал в ладонях голову девушки и поцеловал ее в переносье. Стефа всхлипнула, с боязливой благодарностью тронула пальцами его локоть.

Степан ушел, унося в сердце смятение и тревогу, каких он раньше никогда не испытывал.

Дата добавления: 2015-10-28