Продолжение праздника

Едва исчезла из виду наша кочевая семья, как со двора замка выехали два всадника, каждый из которых держал на сжатом кулаке по соколу в клобучке, за ними следовали две кареты и двенадцать или пятнадцать лошадей.

Человек, отправленный князем на разведку, только что доложил, что стая лебедей опустилась в излучине одного из мелких рукавов Волги, омывающих замок князя и делающих его островом окружностью два или три лье.

Мы вновь заняли места в наших экипажах. К моей великой радости, придворные дамы опять впрыгнули на лошадей столь же быстро и непринуждённо; разузнав, как подъехать как можно ближе, оставаясь незамеченными, к тому месту, где находились лебеди, мы двинулись в путь.

Степь обладает одним удобством: для езды по ней нет необходимости в проложенных дорогах.

Складки на местности там настолько незначительны, что их можно преодолевать, сидя в карете и едва ли замечая подъёмы и спуски; экипаж едет по толстому слою вереска, и пассажир чувствует себя так, как если бы карета катилась по турецкому ковру, почти не испытывая толчков.

Правда, на сей раз, езда отличалась от утренней безудержной скачки: всадники, сокольники, даже придворные дамы придерживали своих лошадей с таким расчетом, чтобы не опережать коляску и не лишать дам удовольствий, доставляемых охотой.

Все хранили молчание, боясь вспугнуть дичь и обеспечивая соколам возможность напасть на неё врасплох, что давало им полное преимущество над лебедями.

Принятые стратегические меры были столь безупречны, столь неукоснительно соблюдалась тишина, что великолепная стая в дюжину лебедей вспорхнула, лишь, когда мы подъезжали к ней на расстояние двадцати шагов.

В то же мгновение с соколов были сдёрнуты клобучки, и они взмыли в воздух; сокольники подбадривали их голосами, как охотники – своих собак.

За несколько секунд две хищные птицы, казавшиеся песчинками рядом с тяжёлыми и массивными соперниками, очутились в центре стаи, которая рассеялась, издавая крики ужаса.

Соколы на мгновение замешкались, но потом каждый избрал себе жертву и бросился на неё.

Два преследуемых лебедя сразу же осознали степень грозящей им опасности и, жалобными криками выражая своё отчаяние, попытались обойти соколов в высоте; но последние с их длинными заострёнными крыльями вскоре взлетели выше лебедей на десять или двенадцать метров и ринулись перпендикулярно земле на свои жертвы.

Тогда лебеди, пытаясь спастись, решили использовать массу своего тела, то есть сложили крылья и, так сказать, камнем пошли ко дну.

Но безвольное падение не могло сравниться в скорости с падением, убыстряемым взмахом крыльев; на середине пуска соколы настигли их и вцепились им в шеи.

Несчастные птицы поняли, что пропали, они уже не пытались более ни спастись, ни оказать сопротивление; один лебедь упал в степь, другой – в реку.

Упавший в реку воспользовался этим неожиданным преимуществом, чтобы еще на несколько мгновений продолжить борьбу за свою жизнь; он нырнул, стремясь таким образом уйти от врага; но сокол, пролетая над самой поверхностью воды, ждал, когда лебедь всплывёт, и всякий раз, как несчастный перепончатолапый высовывался из воды, наносил ему жестокий удар клювом.

Наконец у перепуганного, ослабевшего, окровавленного лебедя наступила агония, он судорожно барахтался, поднимая вокруг себя брызги, и даже попытался ударить сокола своим костлявым крылом; но тот держался на безопасном расстоянии, пока его жертва не испустила дух.

И вот сокол обрушился на уже безжизненное тело, которое относило течением реки, и, издав победный клич, оставался на плывущем острове, пока двое калмыков и один из сокольников не подплыли на лодке и не подобрали побеждённого лебедя и победителя-сокола, переполняемого жизненными силами и гордостью. Потом сокольники достали из маленьких кожаных мешочков, висевших у них на поясе, кусочки мяса с кровью и наградили своих соколов за отличную работу.

Что касается сокола, который одержал победу над лебедем, упавшим в степь, то триумф его был менее впечатляющим, нежели триумф его соперника.

Впрочем, эта живописная охота, которая благодаря костюмам наших калмыков имела восхитительный средневековый вид, была мне знакома: я уже бывал на такой охоте у одного из моих друзей, обладателя превосходного сокольничего двора в Компьенском лесу, а также пару раз охотился с королём и королевой Голландии в замке Лоо.

У князя Тюменя превосходный сокольничий двор, состоящий из дюжины отборных соколов, пойманных в молодом возрасте и выдрессированных сокольниками. Хищные птицы не дают потомства в неволе, поэтому приходится их отлавливать, так что, помимо дюжины дрессированных соколов, всегда имеется десять или двенадцать учеников, воспитание которых ещё продолжается.

Хорошо дрессированный сокол стоит от трёх до четырёх тысяч франков.

Во время соколиной охоты мы удалились от замка на расстояние примерно одного лье. Было пять часов вечера. К обеду – роскоши вполне излишней, если учесть, что завтракали мы в полдень,– нас ждали к шести часам. Мы вернулись обратно вдоль берега реки, что позволило нам ещё раз понаблюдать за нашими соколами в действии.

И действительно, мы подняли великолепную серую цаплю, и, хотя она взлетела на большом удалении от нас, сокольники сняли клобучки со своих питомцев, и они взмыли в воздух в едином порыве, стремительность которого можно сравнить разве что с молнией.

У цапли, атакованной одновременно двумя соколами, не оставалось шансов на спасение; однако она попыталась себя защитить, чего даже не пытались сделать лебеди.

Её длинный клюв справедливо считают грозным оружием, которым цапля иногда закалывает саму себя при неудачном падении; но, то ли из-за собственной неловкости, то ли вследствие умелых действий её противников, через мгновение наша цапля в отчаянии устремилась к земле, где, благодаря быстроте соколиного полёта, она была захвачена живой и почти без ранений, обречённая стать, после того как ей подрежут крыло, украшением княжеского птичьего двора.

Удивительно, с какой необыкновенной лёгкостью приручают этих больших перелётных птиц – аистов, журавлей, цапель.

Оба сокола получили ещё по одному кусочку сырого мяса; они, кажется, были довольны своей участью.

Мы добрались до замка, где, как я сказал, нас ожидал обед. Изобилие, какое можно встретить разве что у Гомера, гостеприимство Идоменея не идёт ни в какое сравнение с щедростью и гостеприимством нашего калмыцкого князя. Один только перечень блюд, составлявших обед, и вин, которыми запивались эти блюда, занял бы целую главу.

Дабы воздать княгине должное за оказанную нам любезность, я подозвал Калино, весьма искусного в московитских танцах, и попросил его исполнить что-нибудь национальное. Калино ответил, что он готов это сделать, если одна из дам составит ему пару. Вызвалась госпожа Петрищенкова.

Мадемуазель Врубель села за фортепиано.

Калино и его партнёрша встали друг против друга.

Если кое в чём университетское образование Калино обнаруживало изъяны, то его врождённые способности к хореографии, напротив, получили необыкновенное развитие.

Калино танцевал русские танцы с таким же совершенством, с каким шестьдесят лет назад Вестри танцевал гавот.

Он вызвал восхищение общества и удостоился похвалы княгини.

Потом началась французская кадриль.

Мадемуазель Врубель, ещё носившая траур и потому не танцевавшая, осталась за пианино, звуки которого, кажется, доставляли княгине величайшее удовольствие. Госпожа Давыдова и госпожа Петрищенкова, приглашённые Курно и Калино, заняли исходное положение.

Княгиня, уже возбудившаяся от русской пляски, пришла прямо-таки в неописуемый восторг от французского танца. Поднявшись со своего кресла, она смотрела на танцующих блестящими глазами; наклонялась направо и налево, чтобы получше разглядеть их движения; хлопала в ладоши, когда они выполняли сложные фигуры; улыбалась, сложив сердечком губы, прелестные по форме и благоухающие. Наконец на последнем шассе-круазе она подозвала князя и вполголоса, но очень увлечённо что-то ему сказала.

Я догадался, что она спрашивала у него разрешения потанцевать.

Я сообщил об этом господину Струве, который, как мне казалось, должен был стать посредником в этом нелёгком деле. И действительно, господин Струве взял на себя труд вести переговоры и провёл их столь удачно, что я увидел, как он подал княгине руку и они приготовились к следующему туру кадрили.

Оставались придворные дамы, с завистью глядевшие на княгиню.

Калино уже завёлся, и я спросил у князя, не будет ли это противоречить калмыцкому этикету, если придворные дамы станцуют кадриль вместе с княгиней.

Князь был в таком настроении, что шёл на любые уступки, у него можно было попросить конституцию для народа – и он, не колеблясь, предоставил бы её. Итак, разрешение на общий танец было дано.

Услышав эту приятную новость, бедняжки придворные дамы чуть было не подоткнули свои юбки, будто им предстояло оседлать лошадей, но княгиня взглядом охладила их пыл.

Калино взял за руку одну из придворных дам, Курно – другую; двое или трое молодых русских, приехавших вместе с нами из Астрахани, также пригласили кого-то из них на танец, госпожа Давыдова и госпожа Петрищенкова заменили кавалеров двум другим придворным дамам; наконец две последние, оставшись в одиночестве, пригласили друг друга и заняли место в общем хороводе. Грянула музыка.

За свою жизнь я пытался рассказать о многом; мне даже кажется, что я рассказал о том, о чём невозможно рассказать: но описать то, что последовало далее, я не берусь.

Никогда ещё взгляд европейца не созерцал подобной суматохи, смятения и беспорядка. Танцевальных фигур больше не существовало; то, что надо было делать налево, делалось направо; пируэты совершались в противоположном направлении; одна из танцовщиц упорствовала в своём нежелании покинуть цепочку дам, тогда как другая, так и норовила навалиться своими прелестями на единственного кавалера спереди; калмыцкие шапки падали и катились по полу, как шапки воинов на поле брани; танцующие сцеплялись и расцеплялись, наступали друг другу на ноги; все смеялись, кричали и плакали от радости. Князь помирал со смеху. Я залез на кресло, откуда мог наблюдать всю сцену, взявшись рукой за подхват занавесей, чтобы не грохнуться наземь.

Смех переходил в конвульсию.

От одной только мадемуазель Врубель зависело, будет ли это продолжаться всю ночь: для этого ей надо было играть без перерыва до самого утра.

Казалось, танцоры и танцовщицы вот-вот рухнут на паркет, как убитые или раненые, но было ясно, что они не остановятся, покуда у них достанет сил держаться на ногах.

Княгиня в порыве воодушевления, вместо того чтобы вернуться на своё место, бросилась в объятия мужа.

Она сказала ему что-то по-калмыцки, и я осмелился спросить о смысле произнесённой ею фразы. Дословно она означала следующее: «Любезный друг моего сердца, я никогда так не веселилась!»

Мнение княгини в точности совпадало с моим, и я мог только мечтать о тон, чтобы сказать кому-нибудь однажды: «Любезная подруга моего сердца, я никогда так не веселился!»

Танцующие сделали передышку. Чтобы прийти в себя после таких упражнений, едва ли хватило бы и часа. Но тут произошло событие, в которое я сперва не мог поверить, столь трудно было убедиться в его реальности.

Держа в руке альбом, ко мне подошёл князь в сопровождении господина Струве.

Он попросил меня написать в этот альбом стихи, обращенные к княгине, которые засвидетельствовали бы грядущим потомкам, что я и впрямь посетил проездом Тюменинскую. Так называлось имение князя Тюменя.

Представьте себе: альбом, и где – в Калмыкии? Альбом от Жиру; белый, девственно чистый, как пианино, изготовленное Эраром, поступивший сюда вместе с этим инструментом, несомненно, потому, что князю объяснили; как не существует салона без пианино, так не может быть и пианино без альбома.

О, цивилизация! Если я где и ожидал найти тебя и стать твоей жертвой, то уж никак не между Уралом и Волгой, между Каспийским морем и озером Эльтон!

Пришлось покориться и сделать вид, что я на вершине блаженства.

Я попросил перо.

Я надеялся, что такового не отыщется у князя Тюменя и уже тем более во всей остальной Калмыкии; а пока выпишут перо из Мариона, я буду уже далеко.

Но не тут-то было: нашлись и перо, и чернильница.

Ничего не оставалось, как сочинить мадригал.

Предлагаю вашему вниманию шедевр, который я оставил в память о моём пребывании в этих краях в альбоме княгини:

Княгине Тюмень

Для царства каждого Бог начертал границы;

Там высится гора, а здесь река струится;

Но был всевышний к вам исполнен доброты:

Степь он бескрайнюю вам дал, где в изобилье

И трав и воздуха. Вы царство получили,

Достойное и вас и вашей красоты.

Эти шесть строк господин Струве перевёл на русский язык князю, а тот, в свою очередь, перевёл стихотворение княгине на калмыцкий.

Кажется, против обыкновения, мои стихи выиграли в переводе, так как княгиня долго меня благодарила; я, однако, не понял ни слова, но её изъявления благодарности кончились тем, что она протянула мне руку для поцелуя. Я думал, что уже выполнил свою задачу; но, оказалось, что я ошибся.

Княжна Грушка взяла своего брата под руку и что-то ему шепнула. Калмыцкого языка я не знал, и всё же я понял.

Она просила стихов и для себя.

Княгиня заявила, что в любом случае писать их в её альбом я не стану, и унесла его в своих очаровательных миниатюрных коготках, как ястреб уносит жаворонка.

Княжна Грушка позволила своей сестре унести альбом и сходила за тетрадью – опять же от Жиру – и подала её мне.

Я взялся за работу; но, честное слово, княжне Грушке досталось на один стих меньше, чем её сестре.

Княгиня Тюмень обладала перед нею правом первородства.

Распоряжается Господь судьбою каждой:

В глуши вы родились, мир одарив однажды

Улыбкой неземной и взором колдовским.

Так стали обладать пески счастливой Волги

Одной жемчужиной, а степь – цветком одним.

Перенеся и это тяжкое испытание, я попросил разрешения удалиться.

Я опасался, как бы каждая придворная дама не захотела получить своё четверостишие, ибо моё красноречие уже иссякало.

Князь лично проводил меня до комнаты, принадлежавшей ему, но любезно предоставленной в моё распоряжение.

Он и княгиня спали в кибитке.

Я оглянулся вокруг и увидел великолепный серебряный несессер, выставлен на туалетном столике вместе с четырьмя большими флаконами.

Громадная кровать, покрытая периной, красовалась в глубине алькова. Китайские горшки и лохани, стоявшие по углам комнаты, искрились лазурью и золотом. Я окончательно успокоился.

Я поблагодарил князя; потёрся носом о его нос, пожелал ему на ночь того, что пожелал уже днём, то есть всяческого благополучия, и мы простились.

Когда князь ушёл, я подумал о самом неотложном.

После деятельного и пыльного дня и суматошного и знойного вечера сами неотложным было для меня вылить на своё тело возможно большее количество воды.

Я приготовился к полному погружению.

Но ни в горшках, ни в лоханях я не обнаружил ни капли воды. Весь этот китайский фарфор присутствовал здесь в качестве украшения и никогда не служил для иных целей.

Несомненно, князь слышал, что в спальнях положено иметь горшки и лохани, подобно тому, как в салонах должны стоять пианино, а на пианино должны лежать альбомы.

Но, как и в отношении его пианино и альбома, ему нужен был случай, чтобы воспользоваться этими горшками и лоханями.

Я заглянул во флаконы несессера, надеясь обнаружить там одеколон или португальскую воду, если уж не было речной воды или воды из источника.

В конечном счёте, это та же самая вода.

Ничего похожего! В одном из них был киршвассер, во втором – анисовая водка, в третьем – кюммель, а четвёртом – можжевеловая настойка.

Увидев эти прекрасные флаконы, украшавшие его несессер, князь подумал, что в них следует держать напитки.

Тогда я обратил взор к кровати – своей последней надежде. В конце концов, белые простыни способны заменить многое на свете.

Я снял пуховик, так как всегда терпеть не мог этот предмет.

Под пуховиком оказалась перина без простыней и одеяла, носившая зримые следы того, что она не сохранила девственности пианино и альбома. Я снова оделся, рухнул на кожаное канапе и заснул, сокрушаясь, что такой баснословно богатый, такой добрый, любезный, такой великолепный князь обделен столькими необходимыми вещами...

Дата добавления: 2015-10-02