Сказки доброго Сеткюр – бурхана

Жрец велел калмыку Санджи достать Сеткюр-бурхана, сидевшего на вершине высочайшего дерева у края земли.

– Пойди и достань!– сказал жрец. – Но помни, если хоть слово вымолвишь, пока не вернешься назад, быть беде. Уйдет бурхан. И придется тебе снова идти за ним. Ни говорить, ни улыбаться, ни плакать, ни смеяться тебе нельзя. Понял?

– Понял,– ответил Санджи и усмехнулся. Кто-кто, а калмык молчать умеет. Этому его учит с детства закон рода, который гласит: «В своем роду все люди братья, но бойся собак чужого селения».

Пошел Санджи степью, а весна одела ее в такие радостные, веселые, смеющиеся краски, что хотелось петь и плясать и громко радоваться. Но Санджи помнил наказ жреца и знал, что ему делать.

Все было так, как сказал жрец. Санджи увидел высокое дерево, на вершине которого сидел Сеткюр-бурхан. Санджи молча полез на дерево, молча взял бурхана, вложил его в мешок, который прихватил с собой, перекинул мешок через плечо и молча двинулся обратно.

Сеткюр-бурхан удивился.

– Кто ты, калмык?– спросил он.

Санджи шагал, не торопясь и не оглядываясь на бурхана, который вылез из мешка к нему на плечо.

– Кто ты будешь?– снова спросил бурхан. – Как тебя зовут, калмык? Ты глухой или немой?

Санджи молчал.

К вечеру бурхан затосковал.

– Ой, яглаб, яглаб!* – сказал он жалобно. – Что такое жизнь? Чашка крови и горсть пепла. Чем ярче костер, тем больше тепла. Идите же, люди добрые, к моему костру и грейтесь у его тепла. Есть две песни: чужая – ее все поют, и своя – ее я пою. Слушайте же, люди, мою песню. Пусть каждый идет своей дорогой, и пусть свершается его судьба. Жил такой глупец, по имени Очир, и хотелось ему прослыть умным. Пришел он к Арчжи-Бурчжи-хану и так сказал: «Посмотри, великий хан, на небе собака лает».

«Что ты кощунствуешь, дурак! Разве может на небе быть собака, если там живут святые?» И хан приказал казнить Очира.

Но пастух Дорчжи пожалел дурака. Он пришел к хану и так сказал: «Велика твоя мудрость, великий хан, велика и твоя справедливость. Выслушай раньше, чем казнить, ибо мертвые не говорят».

Тогда призвали Очира, и он сказал так, как научил его Дорчжи.

«Собака лает на небо, великий хан!– сказал он. – В небе летает орел, а собака лает на орла. Вот то, что я думал».

И хан простил его.

Но Очир был вероломный и злой человек. Верно сказано: дурак никогда не простит умному, что он умный, и доброму, что он добрый. Задумал Очир погубить своего спасителя. Пришел он к Арчжи-Бурчжи-хану и так сказал.

«Великий хан!– сказал он. – Я говорю нескладно, зато служу верно. А твой холоп Дорчжи – пусть отсохнет у него язык,– он говорит складно, а служит неверно, он бранит тебя перед всем народом. «Хан,– говорит Дорч-жи,– думает, что он орел, но никто не видел, чтобы он когда-либо летал, зато все слышали его лай». Так говорит Дорчжи, великий хан!»

Хан разгневался, а в гневе он был необуздан и лют, и велел тут же убить Дорчжи. Тогда Очир поспешил прикончить своего спасителя, когда тот спал, чтобы никогда не узналась правда.

Санджи выслушал песню Сеткюр-бурхана и невольно вздохнул. Мигом Сеткюр-бурхан исчез.

И пошел Санджи снова за ним, и снова шел он день и ночь, и еще день и ночь, пока не добрался до заветного дерева. Снова взял с дерева Сеткюр-бурхана и спрятал в свой мешок.

Два дня молчал Сеткюр-бурхан, а на третий день с восходом солнца заговорил:

– Посмотри, калмык,– могучий дух выехал на небо в своей огненной колеснице, а ты даже не улыбнешься. Я не буду больше петь, я расскажу тебе сказку. Хочешь?

Санджи подумал, что если ему нельзя ни говорить, ни вздыхать, ни улыбаться, то, может быть, ему не запрещено кивать головой. Все же, чтобы никто не сказал, что бурхан перехитрил его, Санджи нагнулся, как будто что-то искал на земле.

Тогда Сеткюр-бурхан начал:

– Жил охотник с женой вдали от людей. Жили они дружно, и дни их были долгие и светлые. И родился у них сын. Однажды охотник поймал лисенка и принес его в подарок сыну. Лисенок был проворный, игривый и добрый, и мальчик привязался к нему. Мать часто оставляла их вдвоем и уходила помогать мужу. А когда возвращалась, лисенок выбегал ей навстречу, весело скакал и кувыркался. Так проходили дни.

Но однажды она вернулась в полдень и удивилась, что лисенок не побежал ей навстречу, как всегда, а сидел у порога и жалобно скулил. И она увидела, что он весь в крови.

«Горе, горе,– закричала женщина,– зверь загрыз мое дитя!»

Она схватила камень и ударила лисенка. Он упал мертвый. А женщина с воплем кинулась в кибитку. Там она увидела своего ребенка. Он весело смеялся, шалил и хлопал в ладоши. А возле него валялась большая мертвая растерзанная змея.

– Какое несчастье!– сказал Санджи, горестно всплеснув руками.

Еще не стих его голос, а Сеткюр-бурхан уже исчез. И снова пошел Санджи в далекий путь. А найдя Сеткюр-бурхана, он бережно и нежно уложил его в мешок и понес, нетерпеливо ожидая, когда Сеткюр-бурхан вновь заговорит. Но Сеткюр-бурхан молчал, недовольный упрямством и настойчивостью похитителя. Ночью, однако, когда вышла луна, чтобы светить путнику, Сеткюр-бурхан сказал:

– И как тебе не надоест молчать, калмык? Ты же не камень. Слушай! Я расскажу тебе веселую сказку. Не бойся. Тебе не придется ни вздыхать, ни стонать. Мы скоротаем время.

И, помолчав столько, сколько нужно, чтобы вспомнить, он начал так:

– Сварливая и злая жена вела за руку своего слепого мужа, подгоняя его щипками и пинками. Она нарочно водила его по каменистой дороге, чтобы он поранил себе ноги. Шли они долго. Слепой устал. Но. упрямая женщина ни за что не соглашалась отдохнуть, хотя и сама выбилась из сил.

«Ничего, потерпишь,– говорила она, хотя он и не жаловался. – Экий неженка! Прибавь шагу, так мы с тобой и до вечера не доползем. Несчастная моя доля. И пожаловаться некому... А мне впору жаловаться, плакать, рыдать, биться головой оземь. На что я сгубила свою жизнь...»

Вероятно, она не перестала бы пилить и грызть своего мужа – ведь это доставляло ей такое удовольствие,– если бы не запела где-то поблизости пастушеская свирель. Она пела так сладко и призывно, что женщина захмелела.

«Ах, как хорошо играет этот пастух! Он, наверно, молод и красив»,– размечталась женщина. Она стала думать, как ей оставить мужа и пойти позабавиться с пастухом. Но ничего придумать не могла. Муж крепко держал ее за руку. Тогда она начала ругать и проклинать слепого и плакать от досады и ярости.

Вскоре они приблизились к колодцу, и тут женщину осенила нехорошая мысль.

«Я хочу пить,– сказала она. – Достань мне воды».

«Как же я достану тебе воды, если здесь нет ни ведра, ни кружки?» –отвечал слепой.

«А ты полезай в худук. Я подержу тебя за ноги».

«Но чем я зачерпну воду?» – наивно спросил слепой.

«Горстью».

Слепой простодушно полез в колодец, и жена столкнула его в воду. Она тотчас кинулась на зов свирели,– так разобрала ее похоть.

За бугром она увидела пастуха. Он сидел голый, вся нижняя часть его тела, начиная от пояса, была изъедена страшными язвами. Тогда женщина дико завопила:

«Ой, яглаб, яглаб, что я наделала! Беда, беда! У меня был слепой, но здоровый муж, а этот заживо сгнил и не может быть мужем».

И она стала кричать и ломать себе руки, как если бы ее обокрали, ограбили.

Санджи засмеялся. Сеткюр-бурхан исчез. И снова Санджи безропотно повернул назад, и снова отыскал бурхана, и был так ласков с ним, что старый добрый бог подивился неистощимому терпению и доброте калмыка. Ему жаль стало этого доверчивого человека, и он долго озабоченно молчал.

– У тебя доброе и глупое сердце, калмык!– сказал он наконец. – Неужели ты не устал ходить и возвращаться за мной? Ладно, молчи и слушай, если хочешь. Я расскажу тебе о великой мудрости.

Весной, когда рассохлась степь, пастух Бата пошел искать новые пастбища для княжеских стад.

Он шел и пел песню о верблюде, который плачет по ночам. О чем плачет верблюд? О голодном пастухе, который забыл вкус мяса и запах кирпичного чая.

Песню пастуха слушали и солнце, и степь, и степной зверь, и степная птица, и всем нравилась она. И только хромому, одноглазому гелюнгу Цебеку она пришлась не по душе.

«Ты поешь песни,– сказал монах,– значит, тебе весело?»

«Пастуху всегда весело, когда он со своими стадами»,– отвечал Бата.

«Ты пасешь скот днем, а поешь ночные песни»,– сказал гелюнг Цебек.

Пастух задумался, задумался над тем, почему он пасет чужие стада, а не свои, почему одни люди едят три раза в день, а другие – раз и то не каждый день, почему грустны его песни и худы его сапоги.

«У горя один язык – слезы,– сказал он, окончив думать. – Когда я сплю, мне снится, что я богат и сыт. Но просыпаюсь я нищим и голодным».

«Берегись, пес, твоя речь гнилая!– закричал монах. – Ты умрешь не своей смертью». – И он начал проклинать пастуха страшными проклятиями.

«Уйди, монах,– сказал Бата тихо и грозно. – Я вижу смерть у тебя за спиной».

Гелюнг Цебек испуганно обернулся, задрал вишневый халат и с ужасом бросился прочь, как будто за ним действительно гналась смерть.

У монаха мстительное сердце. Он донес нойону**, что чабан поет мятежные песни о стадах, вскормленных одними и украденных другими, о людях, которые едят досыта лишь во сне.

Князь приказал схватить чабана.

«Скажи мне,– говорил нойон, ударяя связанного пастуха кулаком по лицу,– разве тебя плохо кормят, разве ты голоден на моей княжеской службе?»

«Я сыт, нойон,– отвечал пастух, слизывая кровь с губ и глотая ее, потому что сплюнуть в присутствии князя было неприлично. – Но я слышал, что два хотона поголовно умерли от голода. Народ говорит: «Когда восходит солнце, овца блеет, когда заходит, овца молчит...»

Тогда князь дважды ударил его по щекам и приказал выколоть ему глаза, чтобы он никогда больше не видел солнца, вырвать ему язык, чтобы степь никогда больше не слышала его песен.

«Ну, а теперь что ты видишь у меня за спиной?..» – злорадно крикнул гелюнг.

«Смерть»,– ответил Бата.

Это было его последнее слово. Сперва ему выкололи глаза, и он ослеп, потом ему вырвали язык, и он навсегда умолк.

Тогда возмутилась, затосковала, зашумела степь, и весть о злодеянии полетела, как молния, которая вмиг ослепляет весь мир. И князь велел сжечь пастуха, чтобы люди не видели, что он с ним сделал.

Монах солгал, монахи всегда лгут. В тот час, когда сжигали пастуха живьем на костре, кто-то вдруг запел его песню о верблюде, который плачет по ночам...

Санджи залился слезами. И снова пошел он за Сеткюр-бурханом.

– Ну хорошо,– сказал ему Сеткюр-бурхан, когда Санджи в восемнадцатый или двадцатый раз полез за ним на дерево, стоявшее в цвету, так что каждый лист звенел на нем, как молитвенный колокольчик. – Раз ты такой неутомимый и неотвязный, калмык, расскажу я тебе про враля. Не засмеешься – не стану больше тебя испытывать. А засмеешься – пеняй на себя. Слушай!

Это было еще до того, как калмык стал называться калмыком***. Жил-был худульчи – всем вралям враль. Жил он бедно, а известно – у богача живот растет, а у бедняка голова пухнет. Призвал его раз к себе Арчжи-Бурч-жи-хан и так сказал ему: «Ты, слыхал я, лучший худульчи в моей стране. Скажи ты мне незамедлительно семьдесят одну неправду. Ни больше, ни меньше. Скажешь – щедро награжу, не скажешь – голову сниму».

Худульчи подумал немного и начал так:

«У правды два крыла, а у лжи тысяча ног, правда летит, ложь бежит, и все-таки ложь опережает правду. Да простит мне великий хан, если я начну с правды. Я родился раньше своего отца и пас табуны деда. Когда мне было одиннадцать лет, я сосчитал звезды. Их было ровно одиннадцать тысяч, как записано в священных книгах Ганджур-Данджур. Кто сомневается – пусть пересчитает. Вдруг я обнаружил пропажу одной звезды. Я вскочил на коня и выехал в степь. Тут я увидел зайца, сидевшего в корнях невыросшей полыни. Не ударив, я убил его и привязал к седлу, забытому дома. А дома – всем известно – седла у меня нет, и коня нет, и дома никакого нет, я ведь живу под открытым небом, в котором пасутся мои стада.

День был невыносимо жаркий, подъезжаю к озеру, а оно промерзло на четверть. Что тут делать? Стал я плеткой по льду стегать, сапогом топтать – ничего не выходит. Обозлился я, сорвал свою голову да хвать ею об лед,– гляжу, прорубь. Сам напился, коня напоил. Выехал на бугор, сел покурить. Набил трубку, сунул себе в рот – что за черт? Рта нету, голова-то на льду забыта. Пришлось возвращаться. А конь у меня что ветер – только на следующее за прошлым годом утро к озеру прискакал. Смотрю, верно, лежит моя голова, смеется, а у самой одна щека обморожена, другая – опалена.

«Как скоро,– говорит голова,– ты меня вспомнил!» «Как же, отвечаю, не вспомнить. Бедному человеку голова необходима, бедного человека голова кормит. Будь он князь, или монах, или, на худой конец, богач, а то ведь ему и подумать надо, и сообразить, и в мозгу прикинуть». С этими словами подбросил я ногой голову себе на плечи и приказал ей помалкивать, пока с ней не разговаривают. А она, проклятая, смеется, от смеху трясется, а от этого все перед моими глазами пляшет, и дальше восьмидесяти шести с половиной верст я ничего не вижу. Однако разглядел – на краю земли пыль столбом стоит. Подъезжаю и вижу: что за диво? Земля грохочет, между мухами и комарами идет побоище. Ну, я тут как тут, растолкал, разбросал голубчиков, этому в загривок надавал, тому по морде, добрую половину их войска передавил, остальных помирил. В благодарность мне подарили доброго комара величиной с теленка. Однако уморился я, заснул. Просыпаюсь – шум ужасный, сапоги мои дерутся. И как? Кругом на две версты шерсть летит. Ох и задал же я им трепку, одни подошвы остались. И снова спать завалился. Просыпаюсь – одного сапога нет, сбежал, негодяй. Ладно, думаю, попадешься ты мне – я из тебя шулюн**** сварю. Вечером на свадьбу попал – смотрю, мой сапог обносит гостей арькой...»

Санджи крепился, крепился, не выдержал и прыснул. Сеткюр-бурхан тотчас же скрылся. И снова отправился Санджи степной дорогой.

Много раз возвращался Санджи за Сеткюр-бурханом и с каждым разом все почтительнее снимал его с дерева.

– Безумный ты человек!– воскликнул наконец Сеткюр-бурхан в изумлении и тревоге. – Неужто тебе не жалко своей жизни?

– Нет,– ответил Санджи,– не жалко. Пословица гласит: из вонючей кибитки вонючий дым идет. Ты просветляешь мой ум и облагораживаешь мое сердце. Спасибо тебе. – И он низко поклонился Сеткюр-бурхану. – Всю жизнь я буду ходить за тобой. А когда я умру, мой сын пойдет...

– Так вот и ходит до сих пор калмык Санджи, не в силах оторваться от источника мудрости и знаний доброго Сеткюр-бурхана,– закончил старый чабан Мучке. Голос его глухо шел с той стороны костра.

В котле закипал чай. Старик подбросил в костер кизяку, огонь с треском взвился, унося стаи искр в ночное черное небо, которое чуть посветлело на горизонте, где рождался новый день.

* Горестное восклицание.

** Нойон — князь

*** По легендам, калмыки пришли в Россию из Китайской империи. Они обосновались в заволжских степях. Петр Первый даровал им особые права, как защитникам окраин империи. Но с течением времени степь начала стоном стонать от гнета и поборов царских чиновников. И тогда кочевники решили откочевать обратно в Джунгарию, откуда они пришли. Было это в 1771 году, при Екатерине Второй. Кочевники перешли Волгу и бежали. Волга в тот год вскрылась необычайно рано, чуть ли не в январе, и часть кочевников не успела уйти. Их осталось тридцать тысяч кибиток. С этого-то времени и пошло название: халмак (в русской огласовке – калмык) – отставший.

**** Шулюн – суп.

Дата добавления: 2015-10-02