Дикие лошади

Хотя я лёг поздно, а другие гости князя Тюменя улеглись даже позднее меня, в семь часов утра все уже были на ногах. Князь предупредил нас, что день начнется в семь утра, ибо этот второй день должен был быть не менее насыщенным, чем предыдущий.

В самом деле, без четверти восемь нам предложили подойти к окнам замка.

Едва мы к ним приблизились, как услышали какой-то гул, доносившийся с востока, и пол задрожал под нашими ногами. В это же время облако пыли, поднимаясь от к земли к небу, затмило солнце.

Признаюсь, я был в полном неведении относительно того, что должно произойти! Я считал князя Тюменя всемогущественным, но не настолько же, чтобы он заказал для нас землетрясение.

Вдруг в середине этого пыльного облака я начал различать лихорадочное движение; я увидел движущиеся силуэты каких-то четвероногих и наконец признал в них диких лошадей.

Насколько хватало взгляда, степь была покрыта лошадьми, в бешеной скачке устремившимися к Волге.

Вдали раздавались крики и ржание, в которых слышалась боль, а точнее, ярость.

Огромный табун приближался к нам из пустыни, преследуемый всадниками, которые убыстряли свой бег.

Первые, те, что вдруг оказались на берегу Волги, на мгновение замешкались; но, подталкиваемые теми, кто мчался вслед за ними, они со всей решимостью бросились в реку. Все устремились в воду.

Десять тысяч диких лошадей с ржанием перегородили Волгу, ширина которой достигает в этом месте трёх километров, чтобы переплыть на другой берег.

Первые уже почти достигли правого берега, тогда как последние ещё находились на левом.

Преследовавшие их люди, человек пятьдесят, прыгнули в воду вместе с ними; но, оказавшись в воде, они соскользнули со своих лошадей, которые не преодолели бы вплавь и полумили с всадниками на спине; одни вцепились в гриву, другие ухватились за хвост.

Я никогда не видел зрелища более роскошного в своей дикости, более величественного и впечатляющего, чем эти десять тысяч лошадей, согласованно переплывающих гигантскую реку, которой вздумалось встать на их пути.

Пловцы, смешавшись с табуном, продолжали подбадривать лошадей криками.

Наконец, лошади и люди достигли правого берега и исчезли в каком-то лесу; его ближайшие деревья, которые рассредоточились, как стрелки, подступали почти к самой воде.

Мы не могли оправиться от изумления. Вряд ли пампасы юга и прерии севера Америки когда-нибудь представляли взорам путешественников столь волнующее зрелище.

Князь извинился перед нами за то, что смог собрать всего десять тысяч лошадей. Он узнал о нашем визите лишь за два дня; если бы его известили об этом дня за четыре, он собрал бы тридцать тысяч голов.

Затем князь предложил нам покинуть дворец, отправиться к берегу Волги и сесть в лодки: большая часть этого дня должна была пройти на правом берегу реки.

Мы не заставили себя ждать: программа дня была соблазнительной.

Правда, возникал вопрос завтрака; но он перестал нас волновать, когда мы увидели, как дюжина калмыков грузит в лодки корзины, форма которых выдавала их содержимое.

Это были жеребячьи ножки, филе из верблюжатины, половины зажаренных баранов; вдобавок к этому – бутылки всевозможных сортов и видов, и в частности с посеребрёнными горлышками.

Убедившись, что с этим важнейшим пунктом всё в порядке, мы сели в четыре лодки, которые тотчас устремились на полной скорости, как в день регаты, к противоположному берегу.

Вода ещё не успокоилась после того, как здесь проплыл табун.

На середине реки лодки слегка отклонились от прямой линии; но, пройдя стремнину, они наверстали упущенное, выправили курс и причалили к берегу точно против того места, где были спущены.

Во время переправы я изучал наших гребцов.

Сходство между ними было просто поразительное. У всех были раскосые, узкие, как щели, глаза, плоский нос, широкие скулы, жёлтая кожа, редкие волосы, жидкая, если она была, борода, зато густые усы; толстые губы, огромные и оттопыренные уши, напоминающие уши колокола или мортиры; миниатюрные ступни, обутые в коротковатые выцветшие сапоги, которые когда-то, вероятно, были жёлтыми или красными.

Шапки у всех были одинаковыми: квадратными, жёлтыми, с ободками из чёрной бараньей кожи.

Мне кажется, что мужские головные уборы представляют собой нечто большее, чем просто деталь национального костюма, в них есть что-то священное.

Что касается женских головных уборов, то с ними наверняка связано какое-то суеверие; ибо, несмотря на все мои настойчивые просьбы, обращенные к князю и княгине Тюмень, я так и не получил ни одного образца шапок ни от княгини, ни от сё придворных дам.

Поэтому, дорогие читательницы, я в отчаянии: я не привезу с собой во Францию то, что позволяет изящно оттенить вашу красоту.

Едва мы достигли правого берега, как князь Тюмень вскочил на лошадь, ждавшую его там, и проехал туда и сюда, наугад.

По нашему мнению, князь был скорее основательным всадником, чем всадником прекрасным; его чересчур высокое седло, его слишком короткие стремена, если вспомнить о нашем понимании верховой езды, вынуждали его держаться стоя, так что между седлом и местом, которым на него садятся, оставался свободный промежуток.

Лошадь галопировала буквально между ног всадника, будто троянский конь под родосским колоссом.

Впрочем, все калмыки, если только они не ехали на лошадях без сбруи, держались в седле точно таким же образом. Они привыкли к лошади с детства, можно даже сказать, что калмыки овладевают верховой ездой с колыбели.

Князь Тюмень показывал мне колыбельку своего сына: это было деревянное приспособление, выдолбленное таким образом, что оно охватывает спинку ребёнка, выступом, изготовленным также из дерева, как и всё остальное, и напоминающее то, на что в седельных чуланах вешают сёдла. Ребёнка сажают верхом на это подобие задней луки, отделанное куском материи, как и другие части колыбели; он сохраняет вертикальное положение, поддерживаемый ремнями, опоясывающими его грудь. Кольцо, расположенное позади этого приспособления, служит для подвешивания этой необычной колыбели к стене.

Задняя лука, на которой ребёнок сидит верхом, полая, поэтому она пропускает все, что юному всаднику придёт в голову из себя исторгнуть.

После того как он расстаётся с колыбелью, где, как вы убедились, он уже словно бы сидит в седле, калмыцкого ребёнка усаживают верхом на барана или собаку, пока он не подрастёт и не сможет самостоятельно влезть на настоящую лошадь или настоящего верблюда.

Поэтому все эти превосходные наездники на редкость скверные пешеходы, с их чересчур высокими каблуками и слишком короткими башмаками.

Вернёмся, однако, к нашему князю, который творил нечто феерическое на лошади, копытами вздымавшей над его головой фонтаны песка.

Он подал знак, и калмыки погнали к берегу Волги часть табуна, переплывавшего реку, может быть, из трёхсот или четырёхсот голов.

Князь взял лассо и устремился в самую его гущу; лошади брыкались, кусались, ржали, меньше всего на свете придавая значение грозным приготовлениям князя; нов он накинул лассо на ту из лошадей, которая показалась ему наиболее норовистой, и, несмотря на прилагаемые ею усилия, пустил своего скакуна галопом и выдернул лошадь из табуна.

Пленённая, она покинула; табун с пеной у рта, с взлохмаченной гривой и налившимися кровью глазами.

Надо было обладать поистине недюжинной силой, чтобы выдержать толчки, cooбщаемые дикой лошадью, сопротивлявшейся тому, кто пытался сломить её волю. Как только она была отделена от своих сородичей, пять или шесть калмыков бросились к ней и повалили наземь; и в то время как один из калмыков садился на лошадь верхом, другие сняли с неё лассо и дружно отпрыгнули в сторону.

Несколько мгновений лошадь оставалась неподвижной; затем, увидев, что ей удалось освободиться от всех своих противников, кроме одного, она решила, что обрела свободу, и сразу вскочила на ноги.

Однако, лошадь была ещё более несвободной, чем когда-либо, так как материальная власть верёвок и силы сменилась властью ловкости и ума.

И тогда между диким животным, никогда не носившим на своей спине ноши, и опытным всадником завязалась поистине сказочная борьба. Лошадь подпрыгивала, каталась по земле, крутилась, пробовала укусить седока, брыкалась, просунув голову между своих ног, бросалась в реку, потом поднималась вверх по скользком склону; уносила куда-то всадника, возвращалась с ним на прежнее место, снова куда-то неслась, ложилась на песок, своим телом обрушивалась на него, поднимала вместе с ним, вставала на дыбы, наконец опрокидывалась на спину.

Всё было тщетно; всадник словно прирос к её бокам. Через четверть часа побеждённая лошадь взмолила о пощаде и легла, едва переводя дух.

Трижды подобные опыты повторялись с разными лошадьми и всадниками, трижды человек выходил из борьбы победителем.

Затем появился ребёнок десяти лет. Ему дали самую необузданную лошадь, какую только можно было найти; и он сделал то же самое, что и взрослые мужчины.

Несмотря на своё уродство, эти всадники с обнажённым торсом были прекрасны в деле. Их смуглая кожа, хрупкие члены, дикие лица, всё, вплоть до безмолвия статуи, которое они сохраняли в минуты наивысшей опасности, придавало этой отчаянной схватке человека с животным нечто античное; казалось, что видишь перед собой кентавра.

Мы позавтракали, чтобы дать время подготовиться к верблюжьим скачкам. Я получил у князя разрешение выделить нашим отважным верховым, и прежде всего ребёнку, их порцию провизии и напитков.

На берегу Волги был поставлен столб, увенчанный длинным, развевающимся

На ветру флажком; это была цель верблюжьих скачек. Начаться они должны были одним лье выше; соревнующимся предстояло мчаться вдоль реки вниз, то есть с северо-запада на юго-восток.

Выстрел, произведённый князем из ружья, на который откликнулся другой ружейный выстрел – его, донесло до нас речное эхо,– возвестил о начале скачек.

Через пять минут в вихре песка появились первые верблюды. Скорость несущихся галопом животных, конечно, превосходила на треть скорость лошадей.

Я думаю, что на дистанцию в четыре версты они затратили не более шести-семи минут.

Первый уже достиг цели, за ним не более чем в десяти шагах бежал его соперник. Сорок восемь других верблюдов прибыли, как куриации, на разном удалении друг от друга.

Призом скачек было красивое казачье ружьё, которое победитель принял с явным удовольствием. Затем последовали скачки на рубль бумажный и рубль серебряный.

Всадники, сидя на лошади без седла и поводьев и не имея никаких средств к управлению ею, кроме своих коленей, должны были подобрать, не сходя с лошади, бумажный рубль, прикреплённый к невысокому деревянному колышку.

Что касается серебряного рубля, то здесь задача была ещё более сложной: он просто лежал на земле.

Все эти упражнения проделывались с потрясающей ловкостью.

Думаю, что трудно найти народ более счастливый, чем эти славные калмыки, и хозяина более достойного, чем князь Тюмень.

Время шло; скачки должны были завершиться борьбой.

Победитель получал великолепный патронташ, одновременно простой и богатый – грубый кожаный пояс, весь отделанный серебром.

Я спросил, можно ли посмотреть на вещи вблизи, и князь мне их принёс.

Разглядев приз, я почувствовал страстное желание стать обладателем этих варварских сокровищ.

– Нельзя ли мне помериться силами с вашими борцами?– спросил я князя.

– Зачем вам это?– удивился он.

– Приз мне так нравится, что чертовски хочется его завоевать.

– Берите этот патронташ,– сказал мне князь. – Я рад, что он вам приглянулся. Я бы не осмелился предложить его вам.

– Простите, князь, но я хочу его выиграть, а не взять в подарок.

– Тогда, если вы действительно намерены принять участие в соревнованиях, то я буду просить у вас чести бороться с вами.

Ничего не оставалось, как дать согласие.

Что я и сделал.

Небольшой круглый холмик на берегу Волги как бы самой природой был предназначен для этих целей. Зрители уселись. Я бодро вышел на арену.

За мной последовал князь. Мы разделись, обнажив торсы и оставив на себе одни панталоны.

Кожа князя имела цвет сильно разбавленного молоком кофе. Его конечности, хотя также чуть хиловатые, были, однако, гораздо более пропорциональными, чем у его людей. Думаю, что это объясняется не врождёнными данными князя, а более хорошим питанием.

Но прежде чем схватиться в борьбе, мы под аплодисменты зрителей сперва потёрлись друг о друга в доказательство того, что по-прежнему остаёмся лучшими друзьями на свете. Затем поединок начался. Князь имел больше привычки к подобным упражнениям, но я, очевидно, превосходил его в силе. Впрочем, убеждён, что князь вложил в борьбу всю свою учтивость, на какую только был способен.

Через пять минут он упал, я упал на него. Плечи его коснулись земли: князь признал себя побеждённым.

Мы встали на ноги, снова потёрлись друг о друга носами, и я получил патронташ из рук княгини, слегка удивлённой белизной моей кожи, в сравнении, разумеется, с кожей её супруга.

Князь пошёл помыться в Волге. Я не захотел оставаться у него в долгу. Надо сказать, что в конце октября вода в Волге холодная. Возможно, что в десяти лье от этого места она уже покрылась льдом; но тем острее я ощутил блаженство при мысли, что вскоре снова укутаюсь в одежду.

Впрочем, мои знакомые знают, насколько я безразличен к погодным изменениям в то или иное время года.

Последние соревнования продолжались до пяти часов вечера.

В пять мы сели в наши лодки, пересекли Волгу и добрались до замка.

Было уже темно, когда мы подъехали к нему.

Выпуская клубы дыма, пароход возвестил о том, что он в нашем распоряжении. Нам предстояло провести в Тюменской последние несколько часов.

Эти два дня промелькнули так быстро, словно часы превратились в минуты.

Пришлось вновь садиться за стол, пришлось снова оказать честь одному из ужасных ужинов, что, казалось, были приготовлены для героев «Илиады» или титанов из «Гигантомахии».

Пришлось опять опустошить пресловутый кубок в оправе из серебра, в который налили целую бутылку.

Всё это было проделано – настолько человеческая машина покорна приказам с тирана. Затем – и это было самым печальным – наступило время прощания.

Мы с князем потёрлись носами друг о друга, но на сей раз с остервенением, три подхода и со слезами на глазах.

Княгиня плакала – простодушно, бесхитростно, наивно,– повторяя фразу, произнесенную ею накануне:

– О любезный друг моего сердца, я никогда так не веселилась!

Князь заставил нас дать слово, что мы вернёмся. Вернуться в Калмыкию почему бы и нет! И именем Далай-Ламы я поклялся, что вернусь сюда. Это ни к чему не обязывало. Княгиня опять протянула мне свою маленькую ручку поцелуя и пообещала, если я приеду ещё раз, подставить мне, с разрешения мужа обе свои щеки, цвет которых мог соперничать с цветом щёк маркизы Амаэги.

Обещание было весьма соблазнительным; но ведь Калмыкия находится так далеко!

В девять часов вечера мы сели на пароход. Княгиня проводила нас до самого пироскафа. Впервые она поднималась на борт парохода. Никогда в жизни она не было в Астрахани.

Мортиры князя возобновили пальбу, им ответили корабельные пушки; заискрились бенгальские огни, и мы увидели, как вся эта толпа, и без того имевшая довольно сказочный вид, становится то зелёной, то голубой, то красной, в зависимости того, какие вспыхивают огни.

Было десять часов вечера. Медлить с отплытием было уже нельзя; мы сказал! последнее прости. Князь, княгиня и её сестра, которая оставалась с ней, добрались до берега. Пароход кашлянул, плюнул, вздрогнул и поплыл.

Ещё целое лье мы продолжали слышать выстрелы мортир и видели пагоду и замок, озарённые разноцветными огнями. Потом на излучине реки всё исчезло, как сон.

Через два часа мы приплыли в Астрахань, и три мои спутницы написали мне, а альбом ниже слов несчастной графини Ростопчиной: «Никогда не забывайте своих друзей из России и среди них – Евдокию Ростопчину», следующее: «Не забывайте также своих спутниц Марию Петрищенкову, Марию Врубель, Екатерину Давыдову. Река Волга, борт пироскафа „Верблюд…

Степи

(отрывки)

Как вы помните: чтобы совершить небольшую экскурсию в Калмыкию, мы отбыли из Астрахани.

Мы находились в этом городе уже восемь дней после нашего визита к князю Тюменю, а за восемь дней в Астрахани можно многое увидеть.

Теперь нам предстояло её покинуть…

«…» Во вторник, 2 ноября, мы пошли попрощаться с господином Струве, у которого встретили князя Тюменя. Его известили о нашем отъезде и о маршруте, нами избранном, высказав при этом опасение,– но не в том, что нас убьют, а в том, что мы можем умереть с голоду…

– Пусть эти господа едут спокойно,– сказал князь,– заботы по их пропитанию я беру на себя.

Мы поблагодарили князя и рассмеялись, думая, что это шутка; но когда он уехал, господин Струве заверил нас, что он говорил вполне серьезно и на что нам остается отправиться в путь в условленный час и положиться на слово князя…

«…» За первую же ночь мы отмахали восемьдесят верст...

«…» Примерно в трех верстах от станции мы увидели слева соляное озеро, одно из тех, что так часто встречаются между Волгой и Тереком.

Его поверхность была усеяна дикими гусями.

Я, было подумал, что слухи о нехватке пищи преувеличены. Покинув тарантас, я попробовал подкрасться к ним на расстояние ружейного выстрела; но, когда оставалось шагов двести, старый гусь, которого поставили часовым, подал сигнал тревоги, и вся стая снялась с места. Выстрел, произведенный по стае, не достиг цели.

Бегство гусей, почуявших опасность на таком удалении от охотника, заставило меня всерьез призадуматься.

«…» Когда я вернулся в тарантас, погруженный в эти безрадостные размышления, позади нас, на горизонте, на той же дороге, по которой ехали и мы, показалась желтая шапка калмыка; его верблюд, должно быть, передвигался со своей обычной скоростью четыре лье в час.

Сколько раз мы видели верблюдов, бредущих по степи, но каждый новый верблюд с всадником на спине неизбежно приковывал к себе наши взоры, настолько живописный вид обретает картина этих бескрайних просторов, оживленная группой, состоящей из человека и животного. Я следил за нашим калмыком с тем большим любопытством, что, кажется, именно нас он и хотел нагнать.

По мере того как всадник приближался к нам – а приближался он быстро, хотя наши упряжки неслись крупной рысью,– я все отчетливее видел, что он что-то держит на своем кулаке. Когда до него оставалось двести шагов, я разглядел, что это сокол, и в памяти возникло смутное воспоминание о князе Тюмене.

И впрямь это был один из его сокольников, которого князь Тюмень отправил к нам, выполняя обещание, данное нам у господина Струве и заключавшееся в нескольких скупых, но многозначительных словах: «Заботы по их пропитанию я беру на себя».

Кроме того, этот достойный князь, столь благородно отомстивший нам за наши сомнения в отношении его слова, не преминул отправить следом за нами одного из своих сокольников, которых немного говорил по-русски; таким образом, прибегнув к услугам Калино, мы узнали о миссии, возложенной на всадника.

Случай испытать таланты человека и птицы не замедлил представиться.

Вскоре в паре верст от нас мы увидели одно из соляных озер, которыми изобилует степь. Как и первое озеро, повстречавшееся на нашем пути, оно было покрыто дикими гусями. Нам не надо было утруждать себя распоряжениями. Калмык сам направил своего верблюда прямо к этому озеру.

На сей раз инстинкт, каким бы развитым он ни был, изменил птицам.

Они не привыкли к тому, чтобы путешественник выходил из экипажа и подкрадывался к ним, как галл, намеренный взять приступом Капитолий,– поэтому-то я их и вспугнул, и они взмыли в воздух в двухстах шагах от меня; но десять раз на дню они видели калмыков, верхом на верблюде объезжавших берега озера, где они преспокойно отдыхали. Как и мы, они не заметили вначале чего-то необыкновенного на кулаке у калмыка, что могло их встревожить.

Ни один из гусей не насторожился и не поднял клюва.

Подойдя к стае на расстоянии пятидесяти шагов, калмык сдернул клобучок с головы сокола, и тот издал пронзительный крик, увидев при свете дня такую соблазнительную и многочисленную добычу.

В свою очередь, гуси, узрев врага, которого они сразу же признали, стали взлетать, волоча лапы, ударяя по земле крыльями и громко вскрикивая от ужаса. Несколько мгновений сокол парил над стаей, а затем обрушился на спину одного из гусей, который еще некоторое время уносил противника в полете, но сокол бил по нему клювом, гусь ослабел и, вместо того чтобы продолжать подниматься в воздух, упал в степь.

Правда, подавая пример братства, столь редкого среди людей, другие гуси не стали спасаться бегством, а устремились вниз и принялись летать над землей вокруг своего собрата, а точнее вокруг сокола, оглушительно вскрикивая и нанося ему удары клювом, от которых он наверняка бы погиб, если бы наш калмык не поспешил к нему на помощь, ударяя в барабанчик, прикрепленный к луке седла, то ли чтобы подбодрить свою птицу и возвестить о приближении союзника, то ли чтобы напугать гусей, предупреждая и еще об одном противнике.

Мы тоже вышли из тарантаса и бросились со всех ног на помощь к нашему поставщику провизии; но, как же мы изумились, когда, добежав до поля боя, увидели, что сокол исчез, хотя гусь продолжал оставаться там и обнаруживал явные признаки мучившей боли.

Тогда калмык, который ждал нас, несомненно для того, чтобы не без гордости продемонстрировать смекалку своего ученика, дал нам время обшарить всю округу взглядом, а затем, приподняв крыло гуся, показал нам сокола, укрывшегося под ним как под щитом, где хищник мог не опасаться ударов, в то же время продолжая бороться со своим противником или, точнее, приканчивать свою жертву.

У нашего сокольника в отличие от сокольников, охотившихся во владениях князя Тюменя, не было кожаного мешочка с сырым мясом, поэтому он отрубил гусю голову, проломил череп и дал своей птице полакомиться гусиным мозгом. Сокол совершил трапезу с сосредоточенным и одновременно свирепым сладострастием; затем он вновь занял место на кулаке у своего хозяина, а мы снова устроились в тарантасе и продолжили путь, убедившись воочию, что недостатка в ежедневном жарком испытывать мы не будем.

Калмык пустил своего верблюда галопом и умчался вперед с обезглавленным гусем, подвешенным к луке седла.

Прибыв на почтовую станцию, мы увидели нашего верблюда, который лежал вытянув шею, в песке, а чуть поодаль – и нашего калмыка, он ждал нас на пороге дома.

Густой дым валил из подземной кухни, куда у нас на глазах смело шагнул калмык и оттуда через мгновение вышел с поджаренным, лежащим на доске гусем.

Князь Тюмень отправил к нам не только сокольника, но и жарильщика, эту rara avis (редкая птица – лат.), которую, по словам Брийа-Саварена, так трудно обнаружить.

Мы съели гусиную грудку, жесткую и слегка кровоточившую, но в остальном весьма вкусную.

Остатки гуся были отданы сокольнику, станционному смотрителю и несчастному полуголому мальчику-калмыку 5-6 лет, наблюдавшему за нашей трапезой с завистью, которая придавала его маленьким монгольским глазам выражение необычайного чревоугодия.

Бедный ребенок был так счастлив, когда он прижал большим пальцем кусок гуся к ломтю хлеба, и его лицо выражало такое удовлетворение, когда он отпил из стакана несколько капель нашего вина, что меня охватило страстное желание осчастливить его и взять во Францию вместе с собой.

На его беду или, быть может, на его счастье – ибо кто знает, что уготовила бы ему наша цивилизация, – оказалась, что он вовсе не сирота, забытый всеми, как я подумал, и что в какой-то калмыцкой деревне у него есть родственник, который обладает на него правами, поэтому надо было спрашивать у него согласия, решись я на такой поступок.

Ребенок, совершенно восхищенный трапезой, был готов последовать за нами хоть на край света, ведь ел он далеко не каждый день и, возможно, отведал сегодня хлеба, мяса и вина на все оставшуюся жизнь.

Видя, что мы уезжаем, он зарыдал; своим родственником ребенок признавал только того, кто давал ему поесть; что касается человека, который оставил его умирать с голоду, то быть членом его семьи мальчику не было никакого проку.

Наш сокольник, ставший благодаря приносимой им пользе самой важной персоной среди нас, тронулся в путь вместе с нами.

Его верблюду хватало четырех часов отдыха в день, и эти четыре часа, учитывая то, что верблюд превосходил в скорости лошадь, он всегда мог выкроить.

Вскоре вид степи изменился. Вдали перед нами раскинулось что-то вроде желтоватого океана с ленивыми волнами. И действительно, предстояло пересечь одно из тех песчаных морей, которые нередко встречаются в калмыцких и ногайских пустынях и которые, когда поднимается ветер, становятся не менее опасными, чем Сахара. Пока же погода была безветренной, и песчаное море было таким же неподвижным, как и скованное льдами море в Шамони или Шплюгене…

«…» Становясь немного опасным, путешествие приобретало иную окраску.

Здесь начинались станицы линейных казаков; их живописное вооружение, слегка отличавшееся у каждого чем-то особенным, воинственная осанка и бравый вид этих всадников – все это радовало глаз и волновало сердце…

«…» Нашего калмыка с его верблюдом мало беспокоили кабардинцы и чеченцы, и он поехал вперед, чтобы поохотиться…

«…» К полудню мы благополучно добрались до Туравновской. Все опасности остались позади; Туравновская была последней перед Кизляром станцией.

«…» В Туравновской мы нашли нашего калмыка с тремя добытыми им турачами.

Только здесь ему было разрешено покинуть нас. Он попросил у меня письменное свидетельство, которое подтвердило бы, что он добросовестно выполнил свою миссию. Его просьба показалась мне вполне законной.

Калино взял в руки перо и под мою диктовку засвидетельствовал: тем фактом, что никто из нас не умер с голоду на пути от Астрахани до Кизляра, мы обязаны нашему сокольнику и его соколу.

К свидетельству я прибавил двадцать рублей, и мы простились: надеюсь, что уж, по крайней мере, сокольник, сокол и я остались вполне довольны друг другом.

Прощание состоялось 7 ноября 1858 года, в два часа пополудни.

В лице этого представителя калмыцкой расы я простился с Россией Рюрика и Ивана Грозного.

Дата добавления: 2015-10-02